РОДИТЕЛЬСКИЕ РУКИ

Наблюдая за друзьями, коллегами, я часто думаю: как складывалась их личность, какие события в детстве повлияли на формирование характера? Среди моих знакомых есть известные в православных, литературных и общественных кругах люди. И вот, когда я беседую с ними о выборе жизненного пути, мои респонденты свои ответы часто иллюстрируют воспоминаниями из детства. Причём, в ответах важен не столько событийный ряд. Эмоции и интонации обнажают переживание, которое штрихом или даже мазком вплелось в характер и сформировало портрет героев.
Так возникла идея рассказов о людях нашего времени. Рассказы не документальные, а художественные. События, которые присутствуют в рассказах, услышаны от реальных героев, но преломлены личным творческим восприятием автора. Представляю вниманию читателя первое эссе из цикла.

РОДИТЕЛЬСКИЕ РУКИ
Посвящается Сергею Сергеевичу Арутюнову, преподавателю Литературного института им. Горького, специалисту Издательского Совета РПЦ и редактору конкурса «Лето Господне».
Малыш появился на свет в сибирском городе Красноярске, куда перед родами приехала его мама, хотевшая, чтобы её сын пришёл в мир там, где его встретят любящие люди. В городе Красноярске жила бабушка мальчика с младшей дочерью.

Как всем нам, ему пришлось трудно. Он рвался к свету, но чувствовал, что причиняет боль самому дорогому человеку. Поэтому, когда он вырвался, наконец, в мир Божий, он, как все мы, закричал, и в крике смешались и боль о страданиях матери, и победная песнь.

Любовь к матери – на всю жизнь, от первой минуты. Эвакуированная с семьей из Бокситогорска Ленинградской области в Красноярский край, юная мама добиралась в городскую школу со станции Базаиха ранним поездом, забитым до отказа мешочниками, и считала, что ей повезло, потому что в местную сельскую школу приходилось ходить по степи семь километров в темноте и под неумолчный волчий вой. Но самую страшную опасность представляли беглые каторжники из близлежащих лагерей. Эти никого не щадили.

Морозы стояли больше сорока градусов, сугробы наметало в человеческий рост. Возвращаясь домой, мама и сестра Галина походили на снеговиков: белый покров полностью обмётывал и одежду, и лица…
— Еще по дороге в Красноярск в эшелоне остановились на несколько недель в Кунгуре. В школу шли прямо из теплушки. Однажды спустились в знаменитые пещеры, и я, конечно же, оробев от красоты, будто в огромном соборе, потерялась, потому что заворожённо сошла с тропы. Заметила, что все ушли – поздно. Ходила, кричала, но звук отражался отовсюду, и меня долго не могли найти.

А какой там мы вкушали хлеб! Настоящий, пышный, пшеничный, и к нему – сладкое замороженное молоко, такая круглая или полукруглая льдина, с которой бегут лунные капли… Волшебство! – делилась много лет позже воспоминаниями мама Римма со своим сыном Сергеем.

Опознал в этих символах храм и причастие Сергей уже после таинства крещения. Ещё годы прошли, прежде чем, отучившись в Москве, Римма Николаевна начала работать преподавателем и встретила в Университете дружбы народов суженого – Сергея Сократовича, преподавателя той же кафедры.
Поселились в Матвеевском (тогда – Гагаринский район Москвы) на 13-м этаже блочного дома. Семидесятые… множество лет спустя Сергей Сергеевич вспомнит о родителях и том времени не раз и не два:
***

Новомосковского гестапо
Окраинную чехарду,
Матвеевское помню слабо,
Но сценок больше, чем одну —
Какой же запах расстелился
И ноздри бледные боднул,
Когда отец нам из Тифлиса,
Фруктовый приволок баул,

И в кухне прозвучал, как выстрел,
Упрёком стуже вековой,
И меру бытия превысил
Инжиром тем и той айвой,
И ни больших, ни малых чисел,
И ни оценочных тех шкал
Чтоб увидать, как мыл и чистил,
Как в пальцах трепетно держал.

Экзотика… слегка побиты
Огнём январской полыньи,
Их цвет, и вкус, и габариты
Расцвечивали полудни…
Наш дед сидел. Румын-священник,
Любя и хлипких, и верзил,
Наслышанный об истощеньях,
Посылки помощи возил.

Так, может, выжить удалось им,
И мы, в Тифлисе, под Москвой,
Доныне по земле елозим,
Эдем приманивая свой.
И так, прикрыв меня собою,
Не отдавая никому,
Отец мечтал, что я запомню
Ту вяжущую рот хурму.

Тема любви и раскаяния перед самыми близкими сделается для него органической:
***

родителям

Вы, встречавшие Гагарина
В день весенний, ясно-дымчатый,
Осознали ль, кем подарены
Вам налоговые вычеты?

Под нависшими балконами
С покоробленными лыжами
Шли нестройными колоннами,
Чтобы стать навеки бывшими

И под уханье совиное
Расселиться по расщелинам.
Я вам несколько завидую,
Вашим звёздным превращениям —

Голубям, борьбе за качество,
Счастью жить большими планами —
В коммуналках насобачиться
И отплыть гребками плавными

От себя, раздетых дочиста
Демонстрациями самости,
И мирского одиночества,
Околевшего от слабости,

И меня, что, вам завидуя,
Пониманья ждал, да где уж там —
Не засветишь под софитами
Клятвы бабушкам и дедушкам.

Нечем клясться, не в чем каяться.
Далеко еще до вечера,
Потому и солнце катится,
Потому и даль увенчана

Этим дымом, этой копотью,
Что мне горло окровавили,
Расстелившись вдоль по комнате,
Пустотелой, как рыдание.

В 1980-х Римме Николаевне пришлось дважды ложиться на операцию. Речь шла о жизни.
Лето, снятая в Хотьково комната с верандой, деревенские забавы – рыбалка, грибы, малина, купание на карьере в ластах и маске с трубочкой… Мама в больнице, и как-то осунулся отец, на которого пришлись домашние хлопоты. Что же будет?

Рядом – Радонеж. По дороге на карьер заехали на велосипедах в сельский магазин, и среди ватников, канистр явился Серёже странный человек. Не старик и не юноша, а непонятно, кто. Странник. Рыжие вихры во все стороны, бородка, ряса, а под расстёгнутой от жары рясой не что-нибудь, а тельняшка, да ещё таёжные (летом!) сапоги с мехом, в руках, набухших синими жилами, пастушеский кнут, а за спиной солдатский брезентовый вещмешок.

От человека волнами исходил жар, но больше всего – от пронизывающего и доброго взгляда.
— Что горюешь, малец? Из-за матери? – вопрос нисколько не удивил. Было чувство, что незнакомец знает о нём всё.
Вместо ответа слёзы потекли из глаз мальчика.
— Как думаешь, трудно тебе будет, если мать помрёт?
— Я тогда сам за ней уйду!!! – то ли выкрикнул, то ли застонал расспрашиваемый.
— Ну-ну, — незнакомец погладил мальчика по голове. Ладонь была жесткая, как узловатая кора, но тёплая. Сразу жар внутри обернулся нежной волнующей теплотой.
— Рано вам ещё туда. Отца-то забыл? Затоскует, не сдюжит… Так что поживёте ещё, — определил, отступил и растворился в свете из дверного проёма.
Мама прожила ещё тридцать лет. И только тридцать лет спустя иначе услышит Сергей фразу «Отца-то забыл», и примет Святое Крещение.
На выпускном в 10-м классе напишется шуточная ода, посвящённая учителю-физкультурнику. Получилась! Мама оформила оду, как поздравительный адрес, и с той поры поэзия перестала быть таинственным искусством только для самых особенных людей. Если бы не поддержка родителей и особенно матери, почувствовавшей в юноше желание сказаться, не быть бы в судьбе Литинституту. Как им, его выпускником, гордился отец!

Но приходит время расставаться со всеми, и уходу матери Сергей отнесёт и эти горькие, но и светлые строки:
Девять дней
Утром проснешься — в поле белым-бело,
Над минаретами елей — небес чадра.
Где ты таскался, что тебя вдаль вело,
Что за звезда светила тебе вчера?

Был я далече, там, где река светла.
Пил ее воды, лаял на бирюзу.
Мамочка-мама, что ж ты тогда слегла
Так, что цветов нечётных не принесу?

Что ж от меня заперлась ты на три замка?
Там ли отец? Живой ли? Одет, обут?
Вот же письмо, под клапаном рюкзака,
Вот же твой почерк — значит, вы где-то тут?

Если не всё, то хоть что-нибудь быть должно —
Отблеск улыбки, старый фотоальбом.
То, что однажды за горизонт ушло,
Вряд ли навеки спряталось подо льдом.

Встретимся, мама, только уже не здесь.
Может быть, я нескоро. Пойми: дела.
Поезд мой разогнался — попробуй слезь.
Грохота вдоволь. Грохота — не тепла.

Стужи во мне, родная, на три зимы.
Кто бы на участь худшую осудил?
Стены мои восходом потрясены.
Адрес ты знаешь. Адрес у нас один.
…В тот день он буквально ворвался в храм, упал на колени перед иконой Богородицы «Всех скорбящих радость» и зарыдал. Почувствовал, как кто-то положил твердую руку ему на голову. Услышал: «Я сейчас прикрою двери. Плачь спокойно. Тебе надо облегчить душу».

С иконы добрыми мамиными глазами смотрела Богородица, протягивала руки ко всем скорбящим и к нему тоже.
— Как же ты станешь молиться за мать, если не принял в себя крестные страдания Христа? — спросил инок.

Они ещё долго разговаривали, идя до метро, и Сергей всё яснее понимал, что ему надо покреститься.
Крестился он через год в Новодевичьем монастыре. Двое поэтов, бывших его студентами, стали и его крестными. Работающие каждый день с Издательским Советом Русской Православной Церкви и издательством Московской Патриархии Александр Орлов и Наталья Мамлина.

В тот ноябрьский день после крещения хмурая московская погода вдруг переменилась: когда новоначальный раб Божий шёл с крёстными по мосту через Москва-реку, всех троих вёл, указывая дорогу, пробившийся сквозь тяжёлые тучи солнечный луч.

У Сергея до сих пор нет никаких сомнений в том, что это родители указывали ему дорогу. Отцовские и материнские руки.

Сергей Арутюнов в детстве