ОДИНОКИЙ ГОЛОС
Елена КРЮКОВА
Посвящается Сухумскому храму
Благовещения Пресвятой Богородицы
и черноглазой послушнице-грузинке,
надевшей там на меня нательный крест
***
— Тс-с… Тс-с… Сейчас начнется… Матушка, ласточка, передай две свечечки к Георгию Победоносцу… чтоб мои двое, Алешка и Володя, с того Гиндукуша проклятого вернулись…
— А витражи-то цветные!.. Какая красота… Точно васильки в золоте… Ну, народу сегодня!..
— Лучи под куполом колышутся, глянь, как колосья…
— Милая, не плачь. Да вернутся, вернутся они…
— Вонмем!
О славе за землю бьющихся — чужую и свою…
О счастье тех, кто стоит у пропасти на краю…
О тепле тех, кто, едучи далёко по звонкой зиме, кутается в шепоты-шубы,
Огненным чаем и словом печальным и поцелуем прощальным
обжигая сухие губы…
О воле-неволе тех, кто, солью страстной лоб обвит, молчит у станка,
Не ведая в смрадном грохоте вкуса вольного, кобыльего молока…
О боли тех, смешливых-хвастливых, кто никогда еще не чуял боли:
Дай Бог им очутиться однажды — одиноко — в зимнем алмазном поле,
Да ушанку глубже надвинуть, от звезд косея, от ветра спасаясь,
Буре, ночи и белому, безмерному пути ужасаясь…
Одинокий путь — сребряная, золотая дорога.
Одиноким путем идти горько и строго.
Одинокий человек нищ, гоним и презираем.
Мы в толпе живем — но мы одиноко умираем.
Мы уходим прочь на жесткой больничной постели
Мы ловим ртом воздух — а сказать ничего не успели
Вокруг нас плыл хоровод огней горели яства и вина
Мы горько уходим отсюда — голодны одиноки безвинны
Нам: горько! — кричат а целоваться не дотянуться
Не проклясть не украсть не догнать не простить не оглянуться
Хватаем за руки сиделку мать отца сына дочь сестру брата
А они только шепчут морща далекие губы: куда ты уходишь куда ты
И жалко суют нам в рот то горелую корку то холодную чашу
Но это все уже — чужое не наше
А мы уходим дыханье все тише глуше
…молитесь вы все уходящие души
За славу одиноко плывущих по нашему морю
идущих по нашей суше
По нашему снежному полю
гуляй зимняя свадьба до бусы до нитки раздета
По нашему сущему миру
По бывшему нашему свету
Пою уходящим им
вечную одинокую славу
И голос мой плывет с угольно-черных небес
звездною лавой
И голос мой одинокий в горской хижине плачет
Идя по ночному миру одинокой волною горячей
Вонмем!..
Целуйте уголок
Иконы света…
За тех, кто жадно жил и полынно любил — и которых нету.
О, сколько прошло
воскрешенных, рожденных, опять расстрелянных поколений
По лестнице нашей жаркой соленой крови,
по растоптанным нашим знаменам,
по костяным перемычкам ступеней…
Вонмем…
Голос мой одинокий немощен, нежен, неслышен.
Голос мой далекий хрипнет, бормочет, тает, все тише, тише,
Голос мой слетает легче первого теплого снега
На влажную от слез щеку одинокого — в толпе — человека…
Не отирай солнечную слезу, друг!..
Вонмем!..
…тебе — избавленье от мук.
***
Плачу одна! На столе моем — хлеб и вино.
Ночь на дворе. То страдание было давно.
Я умирала. Каким воскресение было?
Звезды катятся. И в доме беленом темно.
О! Не разобрано жесткое ложе мое.
Море, о зверь исполинский! Ты дышишь тут, рядом…
Голос мой не успевает за духом и взглядом —
О, как оплакать и как же воспеть Бытие?..
Жесткий матрац. Медный чайник. И утварь чиста.
Я одинока — до пустоты обнаженья,
До полноты напоённого болью движенья,
До чистоты перед ликом пустого листа.
Книга… грузинские знаки — орнаментом звезд —
На опресноках бумаги… тисненьем — на коже…
Вязь хромосом… очертанья, любовнее дрожи…
Веник — павлиний топырит за печкою хвост…
Я тут в гостях — иль вернулась на родину я?..
Я по-грузински не знаю… По-звездному тоже…
Там, за спиной, тихо меркнет суровое ложе.
Мне одиночество — родина. Горе — семья.
Плачу одна. Боже, счастье мое впереди!
Боже, я верю! Я верую! Я обнимаю
Воздух грядущий… а нынче, глухая, немая,
Музыкой слезы дарю… обращаю в дожди…
Тихо соленой ладонью веду по лицу…
Тихо стенные часы бьют полночную старость…
Сколько над крышею сакли огней мне осталось…
Ведать не ведаю… веру веду, как к венцу…
Тело соленое… В море купалась… Вода
Так обнимала меня, так упорно ласкала…
Плачу одна! Не любила еще никогда.
…жадная! Мне всех любовей всегда было мало!
Господи! Грех расколи мой! Коль можешь, прости.
Грецкий орех… он, зеленый, мне губы измажет
Горькой помадой… отчаянным розовым маслом…
Миро… кувшин… и светильник… и счастье в горсти…
Я на коленях… себя я запомню такой:
Ноги нагие, любимые, так целовала,
Жемчугом бус, волосами ступни обвивала,
Господи, к жизни Твоей прижималась щекой…
Вон, под скамейкой сафьяновый блеск ноговиц —
Брошены насмерть чулки… словно жизнь, их стащили
С досок-ступней… эполеты злаченые смыли
В бане — мочалом веков… и, гортанная, падает ниц
Горская песня, опасная, как метеор,
Режущий небо на угольный кус и алмазный…
Что ж эти слезы… ведь жизнь прожита не напрасно…
А на ковре персиянском — нож острый, опасный,
Нож ослепительный, голый, сребряный костер…
Мазанки в дегте ночном. Полумесяц печали
Зыбкой над крышею… люлькой посмертных обид…
Кавкасиони далече… Часы зазвучали…
«Павелъ Буре»… циферблат письменами изрыт…
О, кракелюры-морщины… О, век мой, старик!
Завтра старуха и я. А сегодня раздула
Ноздри, впивая из фортки соленого гула
Мощный накат… это моря возлюбленный крик…
Ночь, она радужкой Демона бьет по стеклу…
Не защититься! Зрачки нефтяные — навылет!
Жизнь! Безустанный танцор твои доски осилит.
Жизнь! Голосистый певец канет в синюю мглу.
Жизнь! Перепутала я города и века.
Режь сулугуни. Пусть лезвие глубже вонзится.
В черном окне лунным тестом катаются лица.
Светят глаза… над вязаньем колотятся спицы…
Плачу одна… мокрый рот зажимает рука…
…холод. Снег бьет о железо. Голодная тьма.
Это не Грузия. Это иная планета.
Это стальная, свинцовая наша зима.
Стол одинокий. Поток одичалого света —
Фосфоресцирует снег. Мне на все наплевать.
Где мой отец? Он в гробу такой худенький замер,
Словно бы мальчик с закрытыми сонно глазами.
Пах катафалк керосином. И куталась мать
В старую, вязки столетней, дырявую шаль,
Куталась, куталась, пальцы, рыдая, дрожали,
Будто вся жизнь угнездилась в истрепанной шали,
Цвета земли. Цвета ржави, целующей сталь.
Вызвездил иней кирпич одиноких ворот.
Это кладбище смиренное зев распахнуло.
Лязгом, толпою, молчаньем, рыданьем и гулом
По снегу шел, и валил, и дымился народ.
Черным клубком перекатной травы докатился
До красной ямы, суглинистой, в нитях мерзлот…
Я на колени упала! Плывут мимо титры:
Валенки и сапоги… и никто не умрет…
Нет, никогда и никто не умрет… деревяшки,
Что это?! сонмище, лес одиноких крестов…
Сколько распятий… мерцают чугунные плашки…
Я не готова прощаться… никто не готов…
Вот перевод с языка на язык, с железяки
Жгучего, как приговор в подворотне, ножа —
Прямо на сердце… а там, близ ограды, собаки
Песню поют и согреться мечтают, дрожа…
Колокол басом поплыл! Я сама здесь собака!
Вою и плачу! И ком жгучей зимней земли
Яро бросаю на гроб, не восставший из мрака,
А уходящий, а тающий лодкой вдали…
Плакала мать! На коленях стояла в снегу!
Люди под локти, как баржу, ее подхватили…
Снегом растерли лицо… слезы плыли и плыли,
Выли собаки, взрывался мороз на бегу…
Где моя мать? Шорох тапок за белой стеной.
Здесь?.. еще здесь?.. Запах трапезы… стон колыбельный…
Милая! Крест на меня ты надела нательный,
Да не открыла, что будет с тобой и со мной!
Мама! Прости! Потеряла подарок я твой!
Крестик Христов я в сумятице лет потеряла!
Вою в ночи над забытой твоей головой —
Тою, в подушках, где целая жизнь — одеялом…
Мама! Так худо мне! Зиму не переживу.
Эта земля… Я не знаю ее! Я не знаю!
Люди молчат на ней. Тьма их вбирает ночная.
Светятся грузно дома — корабли на плаву…
Плачу одна! Льдисто скалится волчий сугроб.
Грудь расцарапай ногтями — конец одинаков.
Белой рекою плывет мой рассохшийся гроб.
Воет по мне неземная, ночная собака.
Тише, собака! Не вой ты по мне и не плачь.
Были — любимые! Был — одиноко любимый!
Был человек — по-звериному близок, горяч.
Снег умертвил его. Ветер понес его — мимо.
Запах вокзала. Тяжелая, пряная гарь.
Еду к нему. Повторяю безумных, несчастных,
Прянувших вдаль… И старуха глядит безучастно…
И засыпает на лавке старик, будто царь…
Семечки лузгает парень. И дышит толпа
Потом соленым и слезным немым океаном.
Крики носильщиков, ржавые грязные краны,
Водорослями — поземка на рельсах росстанных…
Свисты колес — и любовь, что смешна и слепа…
Тел перевитость, узоры сплетений и воль —
О, где там пальцы, живот, руки-ноги, жемчужные спины,
Вот она женщина, вот сирота-он-мужчина,
Вот она, нимбом зачатья, родильная боль!
Сын мой явился! Исполнила звонкий закон.
Имя дала ему. Счастье ему загадала.
О, для каких он великих страданий рожден,
Если, нося его, я бесконечно рыдала?
Вы, серафимы… вас, узников тощих, не счесть
В белых тайгах, где истлевшие дедовы мощи…
Мне же, брюхатой, не ангел принес мою весть!
Смерть и рожденье — они безусловней и проще.
О, никогда уже больше живот не носить…
Гулкий, чугунный, громадный, немой, колокольный…
О, как же больно… Как просто, прощально и больно —
Знать, что изорвана сеть и оборвана нить…
Море, где резво ныряют во сне-наяву,
Ловят детишек, целуя морскую траву,
Будто бы золото-серебро рыб, опьяненных
Солью и волей, — в твое огнекрылое лоно
Уж не войду, перекрестяся, не поплыву…
А этот мир, он же, Господи, рыбой утек
В море ночное!
А мы — друг на друга походом
Лютым идем! Выпекают друг другу народы
В зевах железных печей — ядовитый пирог!
Острые пули вонзаются в глотку, под дых!
Режет начинка стальная живых нас и пьяных!
Ну, разломи — там под коркой, слепой и румяной,
Песни последней рыданье — одно на двоих…
Войны, земля, бесконечные! Снова война!
Светят глаза ваши, дети, над грохотом-воем…
Ветер над голой моею гудит головою.
Плачу одна! О, зачем же я плачу одна!
Дети, живые, погибшие дети мои!
Всех вас, родные, по именам называю!
Гибнет земля! О, зачем же одна я, живая,
Вижу, как храмом вершина растет на крови!
Эта гора снеговая… над сколами скал
Плач этот тонкий, военный… слепящая известь
Сакли в ночи… да какой же незнаемый изверг
Гибель придумал всеобщую… горе сыскал…
Ткань погребальную тяжко накинул на гроб,
Где гекатомбами, толпами, стогнами… или стогами
Люди легли… красный бархат меж берегами
Тихо течет… вьется, падает алый сугроб…
Горские похороны… Роды — там, за стеной…
Только зачем… на мученье… в окопах… в руинах…
Море колышется. Шеей клонюсь журавлиной.
Зеркало старое льется слепой пеленой.
Зеркало старое дышит землей и слюдой,
Хлещет из чана полночного ливнем мацони,
Дымом курится… чубук в одинокой ладони…
Тает луной… утекает соленой водой…
В зеркале — я. Я сама себе нынче семья.
Я себе нынче — земля. Вы меня погубили —
А восстаю из пучины во славе и силе:
Бедная, нищая я, одинокая я!
И в одинокое зеркало жалко гляжу,
Бьются мальками зрачки… изумленная вспышка
Нежной улыбки… безумие, ржавая крышка
Блюда с хинкали… кварели течет по ножу…
Эта земля… Я не знаю. Не знаю ее.
Иллюминатор окна. Ослепленье заката.
Вот безвоздушие. Вот наступила расплата.
Звездное сохнет, мотаясь во мраке, белье.
Всё — на замок. Боль упрятана в мертвый отсек.
Полая клетка грудная так мертвенно кружит,
Мерно и медленно. Бог твою радость отсек.
Дай мне кого-нибудь, Боже! Уйми этот ужас!
И наплывает — дымами — из мрака — лицо.
Пихтовой хвои пьянее любовь, не могила.
Катится, в палец впивается снова кольцо —
То, что я в бане таежной, сронивши, разбила…
Баба я просто! В созвездиях вою одна!
Вою и плачу, земли подзаборная псина…
Господи! Слышишь! Во имя Отца и Сына
И Духа Святаго — землю спаси: ведь она
Смертна!..
…рубаху из грубой холстины пошить.
Снова — от корки до корки — спознать эту книгу.
Плахи-страницы… чугун и стальные вериги…
Перелистнуть — будто тысячу жизней прожить…
Вязи восточной не ведаю… горы горят…
Темень и смоль иероглифы света узорят…
Горская думка укрыта родимым подзором…
Жизнь я снимаю, изорванный, ветхий наряд.
Сдергиваю. Прочь бросаю! Встаю пред окном.
Ночь! Голизна. Тишина. Одиночество. Звезды.
Я — лишь светило. Погасну. Навечно и просто.
Думка. Щека. Наслажденье неведомым сном.
Как хванчкара, этот сон. Саперави чудней.
Терпче и яростней грозного киндзмараули.
Люди, уснула я — все вы со мною уснули.
Только до вечного сна — Боже, много ли дней?!
Горский ковер, вышит кровью и хохотом ткан,
Вытертый весь, сизый иней играет на сгибах,
Кисти мотаются вихрями, рван ты и пьян,
Родов пеленка да саван на плач, на погибель!
Кто тебя ткал? Для огромных времен мастерил?
Руки сновали… и пальцы, сияя, дрожали…
Как они шили… смеялись… любили… рожали…
Женщины эти… девчонки… старухи без крыл…
Как они жили… да Господи Боже! как я.
Вспыхни, ковер! Расстелись ты Эдемской долиной!
Молнии в грудь! И ножи в одинокую спину!
Только идти! только вдаль — по костру бытия!
Вдоль по крови! По любви! По богатым коврам!
По мешковине ненастной, несчастной и нищей!
Пусть ветер в грудь! Пусть лицо полосует и свищет!
Ты подставляй тело, сердце огням и ветрам!
А на ковре — мечешь молнии, Боже, в меня:
Лютый кинжал, серебром исцелованы ножны…
Воля… охота… сражение… ревность… о, можно
Сжать рукоять — до Суда, до последнего дня?!
Я безоружна! В дегтярном квадрате окна —
На крестовине времен — на кресте колобродном —
Руки раскинув, застыну — горою — одна:
То ли на царство, а то ль на распятие годна!
Вою, хриплю, и прошу, и кричу, и шепчу:
Если нужна моя жизнь — то бери ее, Боже!
Медного гроша, клянусь, мне она не дороже…
Только б затеплил живой кто во храме свечу…
Только б живой кто заплакал в ночи обо мне,
Храм застонал бы, и море в ночи загудело, —
Отозвалось из земли мое нищее тело
Огненным звоном, подобным поющей струне…
И потекли эти слезы, что слаще вина,
Вдоль по щекам седовласой, спаленной грузинки!
Это поминки! Мои золотые поминки!
Плачу одна! О, зачем же я плачу одна!..
Я не хочу уходить!.. О, картвело, постой,
Старая бабка, на пляже торгуешь чурчхелой,
О, обними же мое просоленное тело,
Ты, загорелая, ликом древнее святой!
Море и горы, старуха, — твой радостный храм,
Где синева витражей рассыпается чисто…
Радость, картвело, глаза твои ясно лучисты.
О, умоляю, молись за меня по утрам!
О, так обнимемся! Так постоим! Двое нас!
Сжалился Бог! Из души одиночество вынул!
В час наш последний — я знала —
Он нас не покинул,
В час наш последний,
В сужденный, назначенный час…
***
Внутренность храма. Ночь. Служба окончена. В храме жарко, душно. Девочка — послушница в черном — ставит свечу перед святым Георгием Победоносцем и поет:
— Синие ткани,
алые плащи…
Старики уходят —
их не ищи.
А я — молодая —
зажгу свечу.
Песней одинокой
в небо улечу.
Отходит ближе к Царским Вратам, складывает лодочкой руки.
— Господи, души старых людей прими!
Здесь они жили, страдали, смеялись — людьми.
Ободки золотые надо лбами у них зажги.
Сделай так, чтоб во храме этом обнялись они —
друзья и враги.
А я сюда ночью приду, хлебом и вином тихо вас накормлю.
Не знаю, отчего я вас, старики, так сильно люблю!
Но вы мне живые, старики. Вот этого — Нико писал.
А этого — Ладо знал: он много раз воскресал.
Я вас люблю! Люблю письмена морщин на челе у вас.
Люблю синий свет небесный ваших голодных глаз.
О, старики, не плачьте, — я ваше бремя взяла,
Свечами и хлебом уставила белое поле стола…
Ешьте и пейте!
На свечи глядите!
…а ты, коричневый, ты —
На снежном коне, с лицом неземной красоты,
Святой Георгий Победоносец, — победи черное зло,
Чтобы оно, как пролитое в помин души вино,
в землю ушло…
в землю ушло…
в землю ушло…
Гаснет свеча. Георгий на белом коне скачет во тьму, бросая на послушницу в черном последний пронзительный — всё и всех прощающий — взгляд. И во мраке звучит светлейшая музыка, светлее которой нет на свете.
Для чего в сиянье дивном
Мы рождаемся на свет
И в страданье неизбывном
Прожигаем яркий след?
Для того, чтоб одиноко
Петь у мрака на краю,
Чтобы спеть успеть до срока
Песню смертную свою.
