РАЗМЫКАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

ЛЮДМИЛА СЕМЕНОВА
Воспоминания о Вячеславе Киктенко
Перебираю в мыслях осколки последних месяцев нашего общения с поэтом Вячеславом Киктенко.
Он звонил несколько раз перед кончиной. Мне страшно сейчас предполагать – было ли это непосредственно перед смертью или за несколько дней до неё. Я не взяла трубку ни 14 июля, ни 19. Несколько непринятых вызовов с оставленными сообщениями. Оправдываться теперь бесполезно. Да, лето – жаркое суматошное время: дачи, разъезды. Я уже подустала от хлопот его реновационного переезда. Приходилось помогать с оформлением документов, водить под руку в различные центры госуслуг, указывать строителям на недоделки, паковать коробки с книгами. И я сбежала от человека, от его проблем.
Уже потом, в начале августа, узнав о смерти поэта, попыталась позвонить по короткому номеру, чтобы услышать запоздалые слова. Но аккумулятор простенького мобильника разрядился, и лишь робот отвечал: «телефон абонента выключен или находится вне зоны действия, перезвоните позднее…»
Однако он всё равно дал весточки о себе и поговорил — таки со мной. Вещи, о которых я расскажу, не мистика, а реальность.
Одна из первых ночей после известия о смерти. Бессонница и тревога. Короткое забытьё, картинки — видения на грани реальности. В поверхностный сон врываются его звонок и заполошный голос-внушение: «Я зайду! Мне плохо!» Он входит в мою дверь на костылях, с грохотом обрушивается на плитку в прихожей и разбивается. Я опускаюсь рядом на колени, глажу разбитое тело рукой – жалею. Теперь, во сне, я спокойно могу позволить себе эти жесты. Ах, как жаль, что в реальности мужчина не всегда смотрит на женщину с чистыми помыслами. Ведь, доверяй он ей, как сестре, как матери, был бы окружён неподдельными заботой и нежностью. Так теряют истинную любовь, сжигая себя страстными желаниями!
Я ещё в ощутимой дремоте с постоянным ощущением присутствия почившего. Ночь. Непогода. Я всё яснее слышу тяжёлые шаги там, за окном моего первого этажа. Они то приближаются, то удаляются. Липкий страх сковывает тело. Начинаю мысленно читать молитвы. В перерывах прислушиваюсь к ровному дыханию спящих в комнате детей. Вроде бы ужас отступает. Но ещё очень душно. Глубокая ночь. Я встаю и хочу выйти во двор – вдохнуть свежего воздуха. В подъезде, выше этажом, слышна грубая мужская речь. Параллельно приходит воспоминание о том, как упрекала поэта за «грубое словцо» в разговорах. Вышагиваю из подъездной двери на улицу и вздрагиваю. Передо мной, на чисто выметенном и вымытом дождём асфальте лежит ветка. Это его весточка. Потому что он часто называл меня Веткой. Стихотворения, присланные мне на почту, тоже адресовал: Ветке.
Следующим днём – опять знаки. Мама вдруг захотела разобрать вещи внутри дивана. А оттуда выпала книга. Я забыла о ней уже. Вероятно, поэт дарил мне её несколько лет назад. Я беру книгу стихотворений под названием: «Баллады об обратном пути». Открываю первую страницу и читаю посвящение с его надписью: «Люде, ветка – привет!» Понимаю, что сейчас опять начнётся разговор с поэтом.
«Пошёл человек в лесу погулять…
А в лесу оказалось – косматые пни
Вывороченными корнями хрипят…»
Страшно сейчас Вашей неприкаянной душе, поэт. Она мечется, растерянная, ясно осознавая все ошибки почившего человека.
«Пылью и светом лес оплело
В дремучем лесу светло,
Нехорошо в лесу».
Душа ещё копошится в житейской пыли. Она видит свет, но не может пробиться к этому Божественному свету. И ей плохо.
«А тут ещё как начало петь,
Паутиной за руки цеплять,
Огоньками мигать, подманивать в сеть,
Удобные пеньки подставлять…»
А это лукавый заманивает в свою бездну. Не соблазняйтесь, поэт. Мы будем молиться за вас. И душу вашу уже совсем скоро отпоют в церкви по канону. Держитесь! Наступит облегчение.
«Кинулся бежать – дороги нет,
Плавает свет, а внутри – дымы.
Вскинул ружьё, выстрелил в свет,-
Полетели осколки тьмы».
Метаться не нужно, поэт. Вспоминайте, лучше, доброе старое. Вот как вы закончили своё пророческое стихотворение «Огромные дни»:
«Поклялся тихонько-тихонько жить,
Время не тормошить,
Говорить простые-простые слова:
— Лист – говорить – трава…»
Иногда я жаловалась соседушке Вячеславу на нескончаемые хлопоты, нахлынувшие проблемы. Он мне советовал обратиться к творчеству. «Понемногу выплёскивай свои мысли, анализируй, увидишь, как начнёт размыкаться действительность. Станет легче и светлее».
Мы с родственниками Вячеслава Вячеславовича Киктенко приходим в квартиру, где его нашли мёртвым. Перед входной дверью меня опять сковывает панический ужас, и я прячусь за спину его племянника. Страшусь увидеть следы страданий перед смертью, из-за меня, которая не пришла на помощь. Шепчу молитвы – размыкаю действительность. В квартиру из раскрытых окон свежо дышит ветер. В кухне на столе кружка с недопитым высохшим чаем. Кружку эту с изображённым Антоном Чеховым дарила ему я. Рядом пустая пластиковая ёмкость из-под мёда. Мёд тоже приносила ему я, когда он болел два месяца назад гриппом. Мирное устроение. Но на полу валяется латунная рюмка, а в углу возле стены стоит початая большая бутылка водки.
Пронзила боль. Когда мы устраивали домашние посиделки, он тоже выпивал. Рассказывал, что эти латунные рюмочки достались ему от отца. На мои увещевания насчёт «злоупотребления спиртным», он оправдывался, будто «меру знает, больше трёх рюмочек не употребляет». В доказательство демонстрировал «чекушку» — «я больших объёмов не покупаю».
Это так. Он выпивал, но я никогда не видела его пьяным. Гложет чувство вины: не потому ли он изменил привычке и купил большую, что я не откликнулась на звонки?!
В комнате на журнальном столике томик рассказов того же Чехова. Я открываю наугад – «Белолобый». Вспыхивает озарение: он, как в рассказе щенок победил волчицу, смог подчинить в себе звериное уютному домашнему.
В последний свой вечер поэт после посиделок на кухне, прошёл в комнату и лёг спать на диванчик. А ночью стал задыхаться (приступ астмы). Взял пузырёк с пшикалкой – но поздно, выронил из слабеющих рук. Этот пузырёк и сейчас валяется на полу возле дивана.
Слёзы туманят глаза. Я вспоминаю, как зимой он в очередной раз «вызвонил» меня. Соцработник тогда принёс ему лекарства от астмы в новых флаконах. А поэт не смог разобраться, как собрать эти флаконы из деталей в одну конструкцию. Я сделала это быстро по инструкции. И научила его засыпать порошок.
Бедный поэт! Обладая мощным творческим потенциалом, таинственным сознанием, он не понимал элементарных технических вещей. Пылесос не освобождался от пыли несколько лет, потому что поэт не знал, как добраться до пылевого мешка. Я-то сообразила быстро, нащупала, подтянула, нажала и… меня окатило такой мощной волной пыли! Он тогда меня пожалел, отправил домой. Я шла, чихая от разыгравшейся аллергии и досадуя на незадачливого поэта.
Все мы, люди, несовершенны. Простите, поэт, за брезгливость, когда вы хлебосольно потчевали орешками и сухофруктами со своего стола. Но я-то видела, что ещё недавно от блюда с восточными лакомствами споро убегал рыжий таракан. Простите за то, что стеснялась пузырей на коленях ваших потёртых джинсов, когда провожала в инфоцентр. Простите, что сидела рядом с вами и дрожала от напряжения в беседке на углу дорог, опасаясь, что прохожие помыслят что-нибудь нехорошее. Простите, простите, простите.
Зато я помню… Как мы в мае гуляли по Сиреневому бульвару. Густо цвела сирень и дурманила нежными ароматами. Вы увидели качели и искренне оживились. Я думала – шутите. Нет! Вы присели на широкую сидушку и стали раскачиваться. Грузный, небритый, пожилой поэт в красной футболке всё выше и выше взлетал к небу. Во взгляде – радость, на лице – довольство. В тот момент вы казались мне мальчишкой – моим другом из детства. А вы ещё и запели. Сейчас я осознаю, что именно тогда я особенно прониклась к вам. Потом эти пережитые чувства давали мне силы помогать старому, иногда нудному, иногда откровенно грубому человеку.
А теперь поэт улетел на качелях навсегда. Но оставил мне поэзию, чтобы размыкать грубую действительность.