ЗИМА В СТАРИННОМ ГОРОДКЕ

Я в русском городке, где церкви и дома –

ровесники церквей иль веком помоложе.

На царство в нем теперь уж венчана зима –

крута царица, но – и милостива тоже.

 

Калёной солью свод сверкает по ночам,

Но вот, густая мгла растворена рассветом –

и звучен каждый шаг. И льнет к своим печам

почтенный домосед, гадая по приметам –

 

узорам на стекле, движениям кота,

количеству сорок и цвету небосвода –

надолго ли теперь – до Нового ли года –

а то до Рождества! – такие холода.

 

Опять иду, скрипя, вдыхая хваткий мраз

и выдыхая пар, который сразу иней –

в нерастворенной мгле, лиловой, серой, синей –

на звон колоколов, благодаря за нас —  

 

за город и за то, что в нем зима такая,

за всех, кто в нем живет, тепло его храня…

Сей летописный град, меня в себя впуская,

свою во мне узнал – и этим спас меня.

 

Февраль

 

Заиндевелый день. Синичьи голоса

И трактор за селом. И след от колеса –

ребристая в снегу февральском колея –

синичка в ней сидит… Кормлю синичек я,

и кошек я кормлю. И думаю – зима

в один из этих дней придет ко мне сама

и хлеб возьмет из рук, не брезгуя теплом…

Синички на ветвях и трактор за селом.

 

Чувство весны

 

Чувство весны – передашь ли словами?..

Жаркое солнце и мартовский снег,

плачут хрусталинки над головами,

грач голосит на высокой сосне.

 

Столбик термометра, черточки роста,

шорох и стук неумолчной воды…

Чувство весны – это глубже, чем просто

радость весне! – и сильнее беды…

 

Но объясню ли я временем года

чувство свое? Ведь не только весной

вдруг открывается сердцу свобода,

будто окно в небесах надо мной.

 

 

Дорожное

 

Звонок дилижанса, дымок парохода,

снежок под полозьями, посох в пыли…

В дороге всегда ощутима свобода,

хотя бы и гнали нас или влекли.

 

Педали веселого велосипеда,

вагонная полка, сырая постель…

Дорога всегда – и побег, и победа,

вот только не надо мне сверхскоростей:

 

я выберу посоха мудрую скорость

и шлепанье плиц по великой воде;

и марево зноя, и мелкую морось,

и заиндевелую морду в узде.

 

Я станцию выберу с именем древним,

и выйду в сырой соловьиный рассвет,

и лесом дойду до забытой деревни…

— А если возможности странствовать нет,

 

тем паче во времени? –Это снаружи,

внутри не поставлен свободе предел.

Скамьи дилижанса, дорожные лужи…

А вон дирижабль – он уже полетел.

 

 

В июне

 

Тогда расцвел козлобородник

и коровяк вослед за ним;

прополку начал огородник,

дождя предчувствием томим;

 

тогда сигнал о жизни новой

скворешня сверху подала,

и не сходило со стола

производимое коровой —

 

и хлеб, и молодой редис

с такими ж пёрышками лука…

В те дни лишь ласковой наука

Твоя была: живи, трудись,

 

смотри — сорняк, а Соломон

не одевался так во славе…

И я шагала, взяв бидон,

за молоком к Петровой Клаве.

 

И понимала, что жива,

а из живых никто не брошен,

а мне, к тому ж, даны слова –

сказать о добром и хорошем.

 

Дом

 

Шапочка снега на крыше скворешни,

иней колечком на темном летке.

Тонут в едином сугробе черешни,

ходит хозяйка в мохнатом платке:

 

с мискою теплой овсянки – к собаке,

к долгой веревке с лоханью белья…

Мир, о котором я паки и паки

буду молиться, и только ли я?

 

Смолка поленьев, гудящая печка,

образ в окладе из чайной фольги,

трудные зимние скрипы крылечка…

Паки и паки молю: огради, помоги

 

старому дому средь нового мира

быть, образа и альбомы храня

 — чтобы Татьяна Дружка покормила

рдеющим утречком Судного дня.

 

 

 

 

Возвращение

 

Сухие звоны степных ветров,

овечьи крики, большие стаи…

Рюкзак надену, возьму ведро,

буханку хлеба в него поставив:

 

«Остановите вон там, где куст».

Ушел автобус. Ирга поспела:

вернет ли в детство забытый вкус?

Откос белеет полоской мела,

 

при каждом шаге хрустит кермек,

и странно видеть все небо разом,

и не постигнет, похоже, разум

того, что чувствует человек,

 

внимая звуку сухой травы,

следя за белым небесным стадом…

То чувство в сердце бесценным кладом

до срока скрыто от головы.

 

Овсянки

 

Осенние песенки стайки овсянок,

прозрачные кроны огромных берез…

Все черточки-точки сердечных морзянок,

ни разу не принятых миром всерьез,

 

на Небе прочитаны. Ждать ли ответа?

Не ждать – принимать его изо дня  в день.

Как эта береза сегодня раздета,

так душу мою перед смертью раздень,

 

чтоб стала прозрачною, чуткою, нищей,

чтоб собственной жизни ей стали родней

овсянка, что корма по веточкам ищет

и ангел, что плакал, уж было, о ней.

 

Калики

 

Трое калик перехожих. Река.

Мостик еловый. Село на холме.

К церкви беленой тропа широка…

— Хлеб христарадный у Васьки в суме –

 

дай-ка разделим, не то не споем –

братец Митроша, валюсь я уж с ног!..

…С Духова дня они ходят втроем –

двое  незрячих, один горбунок –

 

ростом с мальчонку годочков семи

сед, безбород, а глаза васильки…

— Натрое поровну хлеб разломи –

с хлебушка ноженьки станут легки.

 

— Стих-то какой запевать – Вифлеем?

— Хоть и его – да подольше тяни.

Что они вносят в село и зачем

в сон мой и явь мою входят они?

 

Голос калики, тянувшего стих,

как от Христа, принимавшего хлеб –

он для чего-то пока не затих…

Видят слепые, а видящий слеп.

 

 

Запах валенок

 

Запах валенок – прошлое наше…

За Ветелкой валяльный сарай,

мы идем туда к дедушке Саше,

с нами радостный пес наш Карай.

 

Не зима еще – осень сырая,

через речку мосток без перил,

все в лишайнике доски сарая…

— Докурю, погоди. Докурил.

 

— Ей вот, внучке. Найдется колодка?

— Два рубля.

— Лишь бы ей  подошли…

Всё село благодарно и кротко

отдает тебе, Саша,  рубли,

 

А о той, навсегда неоплатной,

о великой работе другой –

лишь молчи да постукивай ладной

свежеструганной левой ногой…

 

 Шерсть в мешках под окошком немытым,

телогрейка  на ржавом гвозде,

мы, убогим счастливые бытом…

Запах валенок… Где он? Везде? —  

 

я ж домой уже еду с базара,

где готовые валенки в ряд…

Что еще она деду сказала?

Вот, я слышу — они говорят:

 

— Как дела-то?

— Как видишь, с обновкой –

ногу сам себе сделал вчера.

— Помирились мы, Саша, с золовкой.

-Так пора бы уж!

— Верно, пора.

 

Не ждала я того, не просила

в наш далекий вернуть меня мир…

— На вот сахар. Хорошая псина –

я похожего в Праге кормил.

 

 

***

 

Скромнейший из царей,

смиреннейший из них,

восцарствуй, соловей,

навек иль хоть на миг  

 

над бедною страной

души моей – она

истерзана войной

и смутами полна.

 

Бери же, кроха-царь,

сейчас над нею власть:

рассыпь да приударь,

чтоб разом поднялась

 

и стала как дитя,

хотящее идти

туда —  к тебе – хотя

не ведает пути…

 

Вечерняя заря,

весенняя пора;

без меры у царя

живого серебра.

 

Кротчайший из владык

того не покорит,

кто слышать не навык

и не благодарит.

 

А что же о своей

всеподданной душе

скажу я, соловей? –

не та она уже.

 

 

 

 

Читайте также: