ЗИМА В СТАРИННОМ ГОРОДКЕ
Я в русском городке, где церкви и дома –
ровесники церквей иль веком помоложе.
На царство в нем теперь уж венчана зима –
крута царица, но – и милостива тоже.
Калёной солью свод сверкает по ночам,
Но вот, густая мгла растворена рассветом –
и звучен каждый шаг. И льнет к своим печам
почтенный домосед, гадая по приметам –
узорам на стекле, движениям кота,
количеству сорок и цвету небосвода –
надолго ли теперь – до Нового ли года –
а то до Рождества! – такие холода.
Опять иду, скрипя, вдыхая хваткий мраз
и выдыхая пар, который сразу иней –
в нерастворенной мгле, лиловой, серой, синей –
на звон колоколов, благодаря за нас —
за город и за то, что в нем зима такая,
за всех, кто в нем живет, тепло его храня…
Сей летописный град, меня в себя впуская,
свою во мне узнал – и этим спас меня.
Февраль
Заиндевелый день. Синичьи голоса
И трактор за селом. И след от колеса –
ребристая в снегу февральском колея –
синичка в ней сидит… Кормлю синичек я,
и кошек я кормлю. И думаю – зима
в один из этих дней придет ко мне сама
и хлеб возьмет из рук, не брезгуя теплом…
Синички на ветвях и трактор за селом.
Чувство весны
Чувство весны – передашь ли словами?..
Жаркое солнце и мартовский снег,
плачут хрусталинки над головами,
грач голосит на высокой сосне.
Столбик термометра, черточки роста,
шорох и стук неумолчной воды…
Чувство весны – это глубже, чем просто
радость весне! – и сильнее беды…
Но объясню ли я временем года
чувство свое? Ведь не только весной
вдруг открывается сердцу свобода,
будто окно в небесах надо мной.
Дорожное
Звонок дилижанса, дымок парохода,
снежок под полозьями, посох в пыли…
В дороге всегда ощутима свобода,
хотя бы и гнали нас или влекли.
Педали веселого велосипеда,
вагонная полка, сырая постель…
Дорога всегда – и побег, и победа,
вот только не надо мне сверхскоростей:
я выберу посоха мудрую скорость
и шлепанье плиц по великой воде;
и марево зноя, и мелкую морось,
и заиндевелую морду в узде.
Я станцию выберу с именем древним,
и выйду в сырой соловьиный рассвет,
и лесом дойду до забытой деревни…
— А если возможности странствовать нет,
тем паче во времени? –Это снаружи,
внутри не поставлен свободе предел.
Скамьи дилижанса, дорожные лужи…
А вон дирижабль – он уже полетел.
В июне
Тогда расцвел козлобородник
и коровяк вослед за ним;
прополку начал огородник,
дождя предчувствием томим;
тогда сигнал о жизни новой
скворешня сверху подала,
и не сходило со стола
производимое коровой —
и хлеб, и молодой редис
с такими ж пёрышками лука…
В те дни лишь ласковой наука
Твоя была: живи, трудись,
смотри — сорняк, а Соломон
не одевался так во славе…
И я шагала, взяв бидон,
за молоком к Петровой Клаве.
И понимала, что жива,
а из живых никто не брошен,
а мне, к тому ж, даны слова –
сказать о добром и хорошем.
Дом
Шапочка снега на крыше скворешни,
иней колечком на темном летке.
Тонут в едином сугробе черешни,
ходит хозяйка в мохнатом платке:
с мискою теплой овсянки – к собаке,
к долгой веревке с лоханью белья…
Мир, о котором я паки и паки
буду молиться, и только ли я?
Смолка поленьев, гудящая печка,
образ в окладе из чайной фольги,
трудные зимние скрипы крылечка…
Паки и паки молю: огради, помоги
старому дому средь нового мира
быть, образа и альбомы храня
— чтобы Татьяна Дружка покормила
рдеющим утречком Судного дня.
Возвращение
Сухие звоны степных ветров,
овечьи крики, большие стаи…
Рюкзак надену, возьму ведро,
буханку хлеба в него поставив:
«Остановите вон там, где куст».
Ушел автобус. Ирга поспела:
вернет ли в детство забытый вкус?
Откос белеет полоской мела,
при каждом шаге хрустит кермек,
и странно видеть все небо разом,
и не постигнет, похоже, разум
того, что чувствует человек,
внимая звуку сухой травы,
следя за белым небесным стадом…
То чувство в сердце бесценным кладом
до срока скрыто от головы.
Овсянки
Осенние песенки стайки овсянок,
прозрачные кроны огромных берез…
Все черточки-точки сердечных морзянок,
ни разу не принятых миром всерьез,
на Небе прочитаны. Ждать ли ответа?
Не ждать – принимать его изо дня в день.
Как эта береза сегодня раздета,
так душу мою перед смертью раздень,
чтоб стала прозрачною, чуткою, нищей,
чтоб собственной жизни ей стали родней
овсянка, что корма по веточкам ищет
и ангел, что плакал, уж было, о ней.
Калики
Трое калик перехожих. Река.
Мостик еловый. Село на холме.
К церкви беленой тропа широка…
— Хлеб христарадный у Васьки в суме –
дай-ка разделим, не то не споем –
братец Митроша, валюсь я уж с ног!..
…С Духова дня они ходят втроем –
двое незрячих, один горбунок –
ростом с мальчонку годочков семи
сед, безбород, а глаза васильки…
— Натрое поровну хлеб разломи –
с хлебушка ноженьки станут легки.
— Стих-то какой запевать – Вифлеем?
— Хоть и его – да подольше тяни.
Что они вносят в село и зачем
в сон мой и явь мою входят они?
Голос калики, тянувшего стих,
как от Христа, принимавшего хлеб –
он для чего-то пока не затих…
Видят слепые, а видящий слеп.
Запах валенок
Запах валенок – прошлое наше…
За Ветелкой валяльный сарай,
мы идем туда к дедушке Саше,
с нами радостный пес наш Карай.
Не зима еще – осень сырая,
через речку мосток без перил,
все в лишайнике доски сарая…
— Докурю, погоди. Докурил.
— Ей вот, внучке. Найдется колодка?
— Два рубля.
— Лишь бы ей подошли…
Всё село благодарно и кротко
отдает тебе, Саша, рубли,
А о той, навсегда неоплатной,
о великой работе другой –
лишь молчи да постукивай ладной
свежеструганной левой ногой…
Шерсть в мешках под окошком немытым,
телогрейка на ржавом гвозде,
мы, убогим счастливые бытом…
Запах валенок… Где он? Везде? —
я ж домой уже еду с базара,
где готовые валенки в ряд…
Что еще она деду сказала?
Вот, я слышу — они говорят:
— Как дела-то?
— Как видишь, с обновкой –
ногу сам себе сделал вчера.
— Помирились мы, Саша, с золовкой.
-Так пора бы уж!
— Верно, пора.
Не ждала я того, не просила
в наш далекий вернуть меня мир…
— На вот сахар. Хорошая псина –
я похожего в Праге кормил.
***
Скромнейший из царей,
смиреннейший из них,
восцарствуй, соловей,
навек иль хоть на миг
над бедною страной
души моей – она
истерзана войной
и смутами полна.
Бери же, кроха-царь,
сейчас над нею власть:
рассыпь да приударь,
чтоб разом поднялась
и стала как дитя,
хотящее идти
туда — к тебе – хотя
не ведает пути…
Вечерняя заря,
весенняя пора;
без меры у царя
живого серебра.
Кротчайший из владык
того не покорит,
кто слышать не навык
и не благодарит.
А что же о своей
всеподданной душе
скажу я, соловей? –
не та она уже.
