ЕВГЕНИЯ ЭЛИС: СТЕПНАЯ ПЕСНЬ

Евгения ЭЛИС

Степь

 Степь – это поле под небом широкое.

Степь – это море: травы высокие.

Степь – это горы древние спящие.

Степь – это мир для меня настоящий.

 

Карты не надо, дороги известные:

тропки сайгачьи торные, тесные

зайцев дорожки, волчьи, лисиные…

Степь – это то, что люблю очень сильно я.

То, что меня мною же сделало.

Зимняя степь – палитра из белого,

словно молитва детская, чистого;

бурого, будто шкурка пятнистая

мелкого зверя.

                         Степь же осенняя –

бабушки точно платок, весь изношенный,

помнящий грусть и всё хорошее.

Летняя степь – гулкое пение

жизни бурливой, во всём незаметной.

Песнь о счастливой любви безответной,

песнь о творении, песнь о дороге.

Плёнки засвеченной тайная строгость.

Всегда очень разная…

                                     Есть и другая:

тихой надежды заводь волнистая,

яркою радостью полная, быстрая –

птичье крыло от края до края.

Всегда – очень разная. Всегда – неизменная.

Степь – как земное подобье Вселенной.

Сыщешь ли звонче из дивных мелодий?

Степь – это лучшее из полотен!

 

 

Книги

 

Тебе лет двенадцать, и ты – тот Айвенго,

таинственный рыцарь: отвага и честь.

И пусть в синяках девчачьи коленки –

тебе бы повыше на дерево влезть.

 

Шестнадцать тебе, и ты – юный Холден,

сбежавший из дома на поиски дум.

Год двадцать первый. И скоро твой полдень.

Твердишь неизменно: «Cogito ergo sum».

 

На путь приключений ступила однажды

под шелест негромкий бумажных страниц.

Тебе – сколько-сколько? О, это неважно:

ни пола, ни возраста, ни границ

 

для книги хорошей. Она – твой товарищ,

твоя компаньонка и строгий судья.

Тропою пройдя всех книжных ристалищ,

открыла ты тонкости бытия.

 

Ты стала мудрее, ты стала богаче

и мир повидала ты в жизни своей,

но ты – тот ребёнок, та девочка-мальчик,

что к книге спешит, если что, поскорей.

 

Романы, рассказы, памфлеты и сказки,

стихи, мемуары, новеллы, эссе…

Как много на свете диковинных красок,

и в книгах – ты знаешь – отыщутся все!

 

***

 

Детства любимой игрушкой

был у меня бараний

белый пушистый хвостик.

«Барби», возможно, лучше,

но в девяносто-раннем –

хвостик бараний и кости.

     Синий – глубокое небо.

     Красный лепёшек горящих

     (запах кизячьих угольев).

     Жёлтый, как борцики – хлебы.

     Горечь полыни слаще –

     зелень – сластей раздолья.

Краски на том кончались

и начинались битвы –

способ игры старинный:

Пальчики тихо стучали…

 

Целой когда-то кибитки

выпала мне половина.

 

 

Тюльпаны

 

Мой прадед, донской казак,

с войны не вернулся назад.

Не с той, что назвали Второй,

а с Первой – далёкой, чужой.

Был трижды, случилось, женат –

и деда туманится взгляд…

Обширен и славен тот род,

а всё, что осталось мне – вот.

 

Прабабка была из простых,

служила. И вечно чисты

до скрипа наряды её.

Когда полоскала бельё,

соседки ходили смотреть,

как простыни будут белеть.

 

А дед и братишка детьми –

в голодные годы самим

им хлеба пришлось добывать –

работы суровой искать

в поволжские степи пришли.

Так родину мы обрели.

 

Бабули родня, кулаки,

от власть предержащей руки

за труд претерпели укор.

Степной им привольный простор

стал домом и пахотой дней.

 

Во мне ведь и толики нет,

и капли лазурных кровей –

тюльпаны и маки во мне.

Во мне тамариск и полынь

и неба калмыцкого синь

как купол незримых церквей,

соленая терпкость степей…

Духовность там – воина пост.

Там в Пасху все шли на погост

и крестный над предками ход

творили. И меряли год

по месяцу Белому там

и время – по солнца часам,

покуда скотина спала.

Я знаю, я там родилась.

 

Во мне солерос и ковыль,

курганов волнистая быль.

И в теле, и в речи, в уме –

тюльпаны повсюду во мне.

 

***

 

Есть во мне навсегда как истоки начальная школа.

Половина кибитки, алтарь с фотокарточкой, четки.

Рукава на терлег подколоты острой булавкой,

и вторая – от порчи – опасно сокрыта в подоле.

 

Я читаю йорял над огромной горячей пиалой –

это наша багше на Зул, как всегда, расстаралась

(накрутила тогше, а джола – те предательски рвались,

и хорха под конец – их налепит ребёнок и малый).

 

На уроке природы выходим в степные просторы:

вот сижу на траве и тихонько рисую тюльпаны,

этот тонкий изгиб навсегда для себя вытверждая,

прозревая в хамурах усопшие древние горы…

 

Ароматный кизяк подороже цветных мандаринов:

детский труд мой суровый ценнее всего дефицита –

мы босые навоз и солому усердно месили,

чтобы вился дымок над хотоном душистый и длинный.

 

Есть во мне навсегда как истоки калмыцкое детство:

это небо, что ярче иного далёкого солнца,

эти земли без вод, многокрасочней пышного сада –

от хандры и тревоги народное сильное средство.

 

Четыре вида красоты

 

Калмыцкой женщине красивой быть дано.

Пути четыре есть на то известных.

Вот три из них. Природой суждено

быть деве целомудренной и честной.

 

Быть матерью для всех, кто послабей.

Советом мудрым помогать супругу.

Со Степью жить любовно, без затей,

и подавать целительную руку.

 

Другая красота – в сияньи глаз.

В улыбке, что дорогу освещает,

и в самый тёмный безнадёжный час

мужчину быть мужчиной наставляет.

 

А третий дар небес есть лёгкий шаг

и поворот изящный, и движенье

всех членов, обустроенное так,

чтобы рождать в мужчине притяженье.

 

Четвёртая краса знакома всем,

и каждой женщине она легко подвластна:

какой токуг надеть к своей косе.

Но только та поистине прекрасна,

 

кто помнит важность первых трёх красот.

Такую по достоинству оценит

и возжелает ей украсить род

мужчина всякий умный без сомнений.

 

***

 

 

Гони мою монету, дохлая жена!

 

(Н. Гейман, «Американские боги»)

 

Все личные безличны данные.

Зачем их люди знать спешат?

Моё бесценное приданое –

девичья чуткая душа.

 

О ней не сказано ни в метрике,

ни в паспорте, ни в трудовой.

И не Евклида геометрии

описывать ей путь земной.

 

Все могут брать наряд телесный мой

и под себя его ваять,

но дух горит живыми песнями –

обжечься нужно, чтобы взять.

 

Мне руки те – в них тает золото –

даны, чтоб им себя дарить.

Увековеченную молодость

я – им, они мне – силы жить.

 

 Пламя

 

Просто целостность всех половин

в благодарности и соучастии:

эндорфины играют в крови –

прозаично как формула счастие.

 

Кровь остынет, страстишки улягутся,

но в сердечном дворце вечно теплится

тот огонь, на который потянутся,

о который заблудшие греются.

 

Это пламя со мной – неустанное,

семицветьем прозрачным полощется,

и его очертания плавные

всем, во всём, повторить очень хочется:

 

кулинару – в обеде,

музыканту – в мелодии,

чемпиону – в победе…

Даже мне – тоже, вроде бы.

 

Мне – в словах. Но, не стыдно, поболее –

чтобы ты повторил то горение.

Ты – во мне, Наивысшего волей.

А потом и… и стихотворения.

 

 

Дева Гасконии

 

На днях посетил я калмыцкую кибитку  (клетчатый плетень, обитый войлоком). Все семейство собиралось завтракать.  Котел варился посредине и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак…

 

(А. С. Пушкин, «Путешествие в Арзрум»)

 

В Орлеане не сыщешь подобных палат.

Чуть южнее, по правде, Она родилась

и в хотоне наездницей знатной слыла

и радушной хозяйкой. Почет и хвала!

 

Над Гасконией солнце в четыре утра:

аранзала седлать, означает, пора…

А Цаган та замужней, вестимо, была,

что поэту в невзгоде джомбу подала.

 

Восемнадцать минуло не девичьих лет.

С гостем смело, на равных держалась в ответ.

Трубку дымно курила, вставала чуть свет –

и степной свой достойно хранила обет.

 

Кочевая сурова свободная жизнь:

нареченному стремя в поход придержи

и семейный очаг для него сбереги,

для Чингиза, для Джаги, Номто, Аюки.

 

Воспитай это семя – и сына, и дочь.

Сохрани от поветрий в сибирскую ночь

и в вечернем метро… Сквозь сумятицу лет

пронеси тот огонь, что увидел поэт.

 

 

***

 

Тем, кто далеко

 

Я ехала домой и смотрела в окно ГАЗели:

подсолнух сменили жженые солнцем земли.

Мы проезжали горящей от зноя степью –

но это после…

                         А прежде – как будто сепию

кто-то старательно подмешивал в краски жизни:

вполне неспешно – едва ли заметит ближний;

весьма уверенно, чтобы заметил дальний

(да факт этот вряд ли его опечалит).

 

Я смотрела на мир из душных объятий салона

и считала каждую встречную гусиную лужу.

Сначала там было раздольное лоно Дона,

затем речки поменьше, скудоводней и уже,

затем ручейки, запруды, пруды и озерца;

в придорожных канавах рябило бликами солнца…

 

Я ехала домой. Иной раз за окном ГАЗели

воды тихо и тайно уходили под землю.

Лишь купы деревьев да редкие лозоходцы

могли бы ответить, где заложить колодец.

 

Воды питают и обожженную землю.

Воды есть в сердце каждой забытой пустыни.

Воды любовным объятием Землю объемлют.

Земли твои и мои прочно связаны ими.

Бурый багрянец вдали сочного солероса.

А цвета какого топи

                                      в твоей Белороссии?

Мой солончак белым искрится налётом.

 

К Морю он равно близок, как и твои болота

 

***

Решетникова Евгения Николаевна (Евгения Элис) родилась 8 октября 1987-го года в посёлке Гашун Яшкульского района Республики Калмыкия. Окончила Эрмелинскую среднюю школу им. У. У. Очирова. Филолог (КалмГУ им. Б. Б. Городовикова) и библиотечный работник (АПРИКТ).

Писать начала в школьные годы. Заняла первое место в отделении республиканского этапа фестиваля «Российская студенческая весна» («Хаврин айс»). Как приглашённый гость участвовала в поэтическом фестивале «Чабан-пати» и российских чтениях «Эмигрантской лиры». Участник Ежегодного Всероссийского Совещания молодых литераторов СПР-2020 и Творческой антишколы литературы и медиа форума «Таврида» (семинар Дмитрия Воденникова). Финалист V Международного молодёжного фестиваля-конкурса поэзии и поэтических переводов «Берега дружбы». Является основателем литературного проекта «Солерос». Публикуется в социальной сети «ВКонтакте» и на иных интернет-ресурсах.