ХРЯК

Илья ЗОЛОТУХИН

1.

 

Лена кричала на меня и сильно колотила в грудь маленькими кулаками. Потом надела пальто и дернула затвор двери.

— Куда ты пойдешь? — надменно интересовался я.

— Не знаю.

— Куда ты пойдешь?!

— От тебя! — крикнула она, и затвор выдернулся вместе с гвоздями.

Тут я в испуге схватил ее за талию и отнес от двери.

— Куда ты пойдешь? – спросил я уже спокойным голосом.

Она молчала.

— Никуда, — сам ответил я и посадил ее в кресло. Принес чай, накапал валерьяны и сделал сироп от кашля. — Никуда.

А ей было и некуда идти, мы были одни в этом городе, надо было держаться друг за друга. Я держался за нее и жилплощадь, а она за надежду на счастье.

В итоге как-то замялось, и мы снова зажили спокойно. Я так и хотел: без напряжений, экономя имеющееся количество средств, чтобы как-то добраться до следующего месяца.

Я просил о том, чтобы иногда она одевалась в длинное платье, а я бы надел кардиган поверх рубашки, и мы казались бы нормальными людьми, хотя бы иногда. Она же утверждала, что нормальные люди пьют по вечерам вино, но мне не верилось. Ибо откуда у нормальных людей деньги на вино.

С течением времени я все яснее чувствовал, что порчу окружающим жизнь.

Мы ссорились из-за всего. Как-то я разбил кухонное стекло в припадке негодования, потом рыдал, босиком собирая осколки. Лена лежала на диване и причитала; это трогательно, но несправедливо, ведь я и так всегда был неправ и не способен вставить новое стекло в дверь.

Это были не бытовые ссоры, а омерзительно правдивые скандалы: стараясь быть педантичным, я зарывал себя в такую яму, из которой можно было выбраться, только ползая на коленях. Лена же всегда была права, абсолютно всегда.

Казалось, скоро мы начнем делать все по инерции: обниматься, разговаривать. Вообще инерция наступала тогда, когда деться человеку больше некуда. Сначала это терпение, а потом вроде смирения, но это термин богословский – а для человеческого страдания в миру придумали инерцию.

 

Начинаешь жить отдельно от домашней еды, и просыпается внутри нечто жадное — до всего: до денег, до немногочисленных квадратных метров. Словно понизил градус — с водки на вино, и теперь тебя рвёт сухой спесью. Мой амбар — мой свинарник.

В Лене же ответственность почему-то не просыпалась, в счастливых людях она редко просыпается. Она спокойно теряла вещи, подолгу пропадала на далеких станциях метро и вечно мечтала купить что-то теплое — свитер, пуховик, одеяло с начесом.

Так же ей было свойственно нечеловеческое гостеприимство. Мне — нет.

— Давай она поживет у нас, ты же говорил, что можно, — пытаясь меня разжалобить меня.

— Сколько? — я пытался быть непреклонным, хотя это было крайне бессмысленно, я ведь знал, что все будет так, как она скажет.

— Ну дней пять.

— Черт бы тебя побрал, я живу с тобой или с твоими подругами? — я все же пытался как-то избавиться от этого кошмара, ведь придется спать на полу, либо нам либо ей.

— Мы знакомы с ней с детства… Пожалуйста, ты же вовсе не свинья.

— Ну, конечно.

И на следующие утро мы должны были поехать встречать эту гиену.

 

Шесть тридцать — еще темно, мы идем до метро, Лена возбуждена, я пытаюсь быть сдержанным. Я в каком-то мазохистском смысле радуюсь этому новому человеку как очередному шансу состряпать себе новый омерзительный образ.

Поля имела неприятные черты лица, когда не наносила тонну штукатурки, обладала детским (есть в детских речах что-то ужасающе искреннее) голосом и небольшим вялым животом. Она стояла, словно цербер, над своими саквояжами и озиралась по сторонам. Лена побежала верещать и обниматься, я сдержанно поздоровался.

Мы сели на метро, я тащил сумки — ну мы же девочки.

Я изначально боялся лениных подруг, ее родителей и вообще всего, что с ней связанно. Даже ее боялся в каком-то смысле — она слишком была важна и значительна со своими короткими репликами, пущенными в искалеченное долгими беседами пространство.

В квартире были бардак и утренняя сонность, пахло сигаретами.

Лена что-то рассказывала, Поля испуганно слушала, ибо начинала понимать, что ей придется остаться со мной на следующие часов шесть.

К несчастью, сегодня не обнаружилось никаких дел и выпивки. А ведь раньше я любил пить ром, который стоял на холодильнике, но когда незаметно пропали все наши деньги, я перестал любить ром и полюбил водку. Но сейчас вряд ли хватило бы и на нее.

В общем, Лена ушла. Я лег на кровать. Поля направилась в душ, я заснул. Где-то около часу дня я очнулся курящим в форточку. К счастью, удалось проспать большую часть времени, и скоро должна была вернуться моя благоверная.

Поля начала говорить об их совместных планах на следующую неделю. Меня это пугало. Она говорила заинтересовано, как будто имела долю собственности на Лену. Иногда казалось, что Поля даже пытается быть милой и говорит со мной, как с настоящим человеком. Я отмалчивался и иногда пошло шутил. Она раздражала громким смехом, оптимизмом и еле заметной глупостью.

Вернулась Лена, я бросил на нее два своих недовольных взгляда и понял, что мне со своей злостью негде скрыться в тридцати шести квадратах.

 

Самое ужасное в их планах было то, что они незамедлительно намеревались их осуществить. Через два дня Лена уезжала в Питер с гиеной: отдохнуть, развеяться.

— Ты и так без конца вьешься и никак не можешь перестать, — кричал я.

— У тебя был шанс, — сказала она так нравоучительно, что я по инерции покраснел и замямлил:

— Какой?

— Поехать с нами.

Тут я выдохнул, и диалог перестал быть игрой на выживание, а стал очередным скандалом.

— И что бы я там делал?

— Был бы с нами.

— Меня устраивает быть бы с тобой одной, где-нибудь здесь.

— Ну, был бы со мной где-нибудь там.

— Это чушь.

— Она никогда не видела Питер…

Тут я посмотрел на Полю, на ее необремененное лицо и понял, что ей действительно нужен был Питер и тот возраст, когда земля под ногами кажется карьером для добычи страданий.

В итоге я закрыл дверь, глотнул лимонное пиво и пытался уснуть в восемь вечера. Потом напился и бродил по квартире, пиная протертые тумбочки.

 

В понедельник я стоял у поезда, откуда выползла Лена.

— Как? — спросил я.

— Сойдет.

— А где?

— Приедет вечером.

— Ну, ясно.

Она пошла впереди, заняв обе руки безделушками, купленными на какой-нибудь питерской крыше. Она смотрела на них, как когда-то, возможно, на меня.

В общем, днем мы что-то поели.

Я сидел за кухонным столом, смотрел сквозь распоротую дверь и ждал. Лена ушла, у нее всегда находились дела, в отличие от меня. Поэтому мечтал одичать здесь. У диких зверей всегда много дел, иначе куда они постоянно идут.

Ждал Полину. Она казалась чудовищем, которое придет сюда, растопчет, потом покроет жизнь рубцами и уйдет, словно так и должно быть. А так и должно быть… потому что билет на поезд, потому что опоздаю на работу — нет времени покупать мазь от порезов. Вообще рубец рубцу — рознь, тут ни количество, ни качество — не церберы.

Дверь открылась, влезла гиена, я старался не поворачиваться, ибо обязательно что-нибудь мерзкое может случиться. Повернулся.

— Здравствуйте. Ваня, — сказал человек в короткой куртке, протягивая мне руку.

— Кто? — спросил я у Поли.

— Ваня, — мяукала она.

— Потрясающе, — сказал я, взял со стола что-то увесистое и кинул в дверь. — Пошли вон!

Ваня, скорее всего, уже бежал в Петербург, Поля аккуратно закрыла дверь. Я разбил хороший канделябр.

У них не было вообще средств прожить еще хотя бы день в Москве. Подумав об этом, я вышел во двор. Они целовались, я закурил. Первым меня увидел Ваня и немного опешил.

– Добро пожаловать, — сказал я и с остервенением потушил бычок о невинное дерево.

 

2.

 

Они расселись за столом, достали нелепые липкие булки и стали пить чай.

— Знаешь, Москва все-таки такая коварная, — болтала Поля высоким голосом, иногда переходящим на смех. — Вот в Питере, все такие доброжелательные, смотрят на тебя не как на грабителя.

— Ага, — говорил Ваня и уминал хлеб.

— Ага? — спросил я у Вани.

— Я не знаю, со мной такого никогда не было, — удивленно ответил он под хищным взглядом Поли.

Кажется, ответ ее устроил и она отвернулась.

— Сколько тебе годиков, несчастный? — я понял вдруг, что с влюбленными лучше всего разговаривать с чувством превосходства.

— Двадцать четыре.

— Круто, — сказал я. — А тебе?

— Двадцать, — виновато сказала Поля.

                — Вы потрясающие, — произнес я и ушел в комнату.

Я успокаивал себя тем, что Полина — девочка, с которой сыграло злую шутку то, что она впервые увидела Питер. У нее было слишком мало времени, чтобы его возненавидеть. Но скоро оно появится.

У Вани была пугающая манера говорить в нос. Он был худой, как дождевой червь, гибкий и смазливый, ему было место в разломе гранита на набережной Питера. Поля же была увесистой, как удар боксера, но с обворожительным голосом и детским обаянием.

Открыл форточку и невольно захотел, чтобы все сложилось. Чтобы я своим гостеприимством способствовал хоть чему-нибудь светлому, хоть и пошлому.

Вернулась Лена, испуганно посмотрела на Ваню, потом на меня.

                — Как он еще жив?

Они разговорились, немного выпили и уселись смотреть какой-то фильм. Я накидывался молочным ликером, он был невкусный, но зато его купил не я.

Мне невероятно хотелось уйти, и я бы, честное слово, ушел, если бы не холодные осенние ночи.

 

И вот мы должны спать с ней на кровати, укрываясь огрызком одеяла, а эти двое расположились на полу. С любимым рай и в шалаше, даже если у любимого нет шалаша.

Я не мог уснуть, поэтому смотрел на двор, где болтались качели, словно лодку качал незаметный клеркообразный прохожий. Ночные мытарства никогда не дают выводов. Вообще мало что дает однозначные выводы, и оттого приходится жить в этом безвыводном пространстве.

Они спали в обнимку на твердом ковре, Лена спала одна, даже если бы я лег столбом рядом. Раньше я боялся, что она во сне может задохнуться чем-нибудь, но теперь она начала храпеть — я был чертовски этому рад, ибо когда проверяешь дыхание есть великий шанс разбудить. Страшно жить, когда уверен, что никому не нравишься, но они просто это умалчивают, ибо им некуда больше деться. Дескать надо же за кого-нибудь держаться в этом мире…

Целыми днями они целовались. Я как-то не выдержал и с опаской положил Лене руку на коленку. Полина села на худого до жалости Ваню и мяукнула ему что-то, он улыбнулся. Я не убирал руку с лениного колена. Мы молчали.

Этим двоим было глубоко без разницы до приличия и уж тем более до квадратных метров им скудно отведенных, я радовался, что это не навсегда и скоро они уедут в город Полины и все у них станет также, как и у нас. Когда-то же все должно вернуться на круги своя, избавить нас от нашей ненормальности.

Молчание тянулось отвратительно долго. Лена терпела мои прикосновения, я потел и смотрел в сторону. Может, как говорят, стерпится — слюбится, а потом ножом по кадыку поломается.

Наверное, мы хотели бы убить друг друга за испорченные несколько лет, но что-то останавливает. Просто, если так посмотреть, то людям живущим вместе не страшен никакой суд, тюрьма и стулья с амперами, им страшно что-то совершенно иное. Я подумал об этом, когда выбил стекло. Что меня останавливает сейчас ее прирезать? В целом ничего. Её смерть — самое страшное, что может со мной случиться — не с ней. Ей будет больно от силы секунд десять, мне же, скорее всего, всю жизнь. Пьяницы — убийцы сожителей, судя по всему, великие гуманисты полные ревности и чувства собственности. Да, чувства собственности. Она уйдет и будет существовать без, с кем-то непонятно кем или вовсе одна, но только не со мной. Нужно убивать любимых, пока они не стали чужими — ловить моменты.

— Вань, — сказал Поля, когда я уже слишком сильно сжал колено, — тебе нужно побриться, колючий ты, — у нее действительно был детский голос с гиенской интонацией.

— Есть бритва, брат? — спросил у меня он своим червивым голосом, что вывело меня из транса, я отпустил колено и Лена выдохнула.

— Что? — сказал я несвойственно высоким голосом.

— Бритва есть?

— Конечно, сейчас, — лепетал я, немного отреченный.

Я выдал ему бритву, и он ушел в ванную, а Полина зачем-то ушла за ним.

Прошло минут пять. Лена молчала, я мыл посуду.

— Я ведь не лысею?

— Нет, ну разве что… — она громко рассмеялась.

— Он ведь быдло, да?

— Кто?

— Ваня.

— И?

— У них ведь все развалиться, да?

— Не знаю.

— А у нас что-нибудь когда-нибудь перестанет разваливаться?

— Не знаю.

— Скажи, что перестанет.

— Перестанет.

Почему-то Лена предпочитала мне не врать в таких ситуациях, я всегда говорил ей что-то приятное, когда она бурчала вечером, ушедшая с головой в одеяло, она же рубила правду матку и это было унизительно — выпрашивать ее лгать, но отчего-то я занимался этим все чаще последнее время.

 

Неожиданно потемнело, фонарь тупил в асфальт, я в тарелку с гречкой. Этим вечером все трое непрерывно что-то говорили, бурно размахивая руками, Ленины запястья постоянно мелькали только с лучших сторон. Если можно было бы остановить всю сцену, то единственное, что красивого в ней останется — ее запястья: Поля замрет в самом своем неприятном ракурсе, у Вани будет открыт рот, и только Лена сохранит свою кисть не изуродованной в мертвом замирании.

— Ладно, как вы познакомились? — спросил я, я больше не знал что спрашивать, а спрашивать было нужно, просто необходимо.

— Я стоял у бара, куда она пошла, стрелял сигареты. Потом смотрю — вышла.

— Ой, а я пьяная была — смеялась Поля.

— И что? — спросил я.

— Ну и все, я у этого бара стоял до самого закрытия, потом попал сюда.

— Потрясающе…

— Ребята, — продолжил я пионерским тоном, — я хотел бы попросить у вас извинения за ваш визит.

— Что? — спросила Поля, выйдя их объятий Вани.

— Ничего, извините, — я слегка смялся от нелепости своей фразы. Истерично.

— Спокойно, брат, я такого ожидал, — выговорил Ваня.

Я ушел открывать форточку и ждал. Я хотел, чтобы они уехали со всеми своими чувствами из моего дома, чтобы навсегда оставили нас вдвоем. Я просто знаю что иначе будет. Я буду ими проникаться, поверю в их историю, а потом все как-то сломается и придется жить с этим. И в моих глазах они станут лучшими людьми, которых обделила жизнь. А если они сейчас уедут, я опять признаю, что свинья. Я ведь действительно свинья и буду ей в любом случае…

— Что такое? — спросила Лена, когда нехотя вошла в кухню, я не стал отвечать, ибо любой ответ был бы агрессивным. — Ты можешь сделать вид, будто ты рад?

— Я рад, но я не буду делать вид.

— Ты рад?

— Абсолютно.

— Ты портишь всем настроение.

— Какой есть.

 

Теперь они пропадали целыми днями где-то. Это было хорошо. Первым приходил Ваня, он покупал эклеры и уминал их самым противным образом, потом приходила Поля с Леной.

Я привыкал к ним с такой неизбежностью, что мне становилось страшно. Я волновался за Ваню, что тот не отвечает на звонки и приходит поздно, волновался за гиену и, конечно, непрерывно звонил Лене, звонил и всегда кричал, потом задавал вопросы, потом шел говорить что-то Ване.

Наши разговоры сводились к минимуму.

— Как прошел день? — спрашивал я.

— Хорошо — при этом он не переставал жевать. — Я листовки раздавал, на билет коплю. Ты как, брат?

— Лежал и ждал, вы меня из колеи выбили немного, — я пытался иногда откровенничать.

— Как?

— Ну знаешь, много людей, надо чтобы всем было хорошо.

— Да ты не парься, жизнь коротка, чтобы делать всем хорошо — делай хорошо себе.

Я все чаще замечал, как ему нравиться говорить простые истины, он получает от этого неописуемое удовольствие.

А в одну из ночей я, наконец, засыпал, касаясь лениных рук. И понял, что она не убирала их из благодарности к отсутствию разбитых предметов, раздавленных червей и убитых гиен. Как же часто мы похожи на ферму человеческих чувств со своими законами и экономикой…

 

3.

 

Следующие сутки были последними для них в этой квартире, я хотел помыть все и избавиться от ощущения вторичности своей персоны. Как странно однако жить, когда пытаешься смотреть на себя глазами другого человека.

Они вернулись вечером с каким-то парнем, Ваня ел эклеры. Поля убежденно улыбалась.

— Это что? — спросил я, чувствуя, как подступает раздражение.

— Саша, — спокойно ответила Лена.

— А зачем?

— Ну, помнишь, ты говорил, что можно?

— Ты о чем?

— Колеса.

— Нет, — я был уже совсем на взводе.

— Ну, пожалуйста.

— После твоего последнего «пожалуйста» у нас в доме живут два идиота, и никак не могут уехать, ты хочешь обдолбать их, чтобы они опоздали на поезд и маячили здесь еще неделю! — я сказал это, и в одну секунду разрушил все, что составляло наше краткосрочное благополучие.

— Нет, они уедут завтра. Это последняя ночь, пожалуйста.

— Нет! — я был совсем взбешен, и оставалось еще несколько слов до очередного увесистого предмета — ломать так ломать. — Ты не поняла? Нас здесь теперь пятеро! Пятеро черт подери, а метров всего двадцать — на каждого по четыре, даже не повесишься в тихую!

— Ну, пожалуйста! — она поцеловала меня.

Я был недоволен тем, что она целует меня только, когда ей это выгодно, но при этом она спрашивает у меня разрешения, но, скорее всего, это по инерции. Я хотел быть таким, который ничего и никогда не запрещает, дескать, делай что хочешь, с кем хочешь и когда хочешь, однако почему-то не вышло и очевидно, что это моя вина. Когда женщина не полностью является собственностью, ты стараешься не делать ее таковой, а потом она сама прет в оковы, и ты, как дурак, начинаешь ревновать.

— Хорошо, — сказал я.

И Лена подобрела. Можно было, конечно, и без повышенных тонов, но я же гордый хряк…

Через минут пятнадцать мы шли с Сашей за закладкой, я немного волновался. Пожалуй, это то, ради чего стоит жить — идти куда-то с кем, зная, что потом тебе, скорее всего, будет хорошо.

— Я думаю, — говорил Саша, — что государство запрещает нам наркотики потому, что открываются истины, очевидные, но с ними сложно, с ними сложно потом жить.

Мы шли в сомнениях до какого-то дерева, Саша грузил меня, я старался не слушать. Чем-то он был похож на Ваню. Такой же червивый, но уже чуть более интересный.

Минут через пятнадцать мы были дома с розовыми таблетками, на которых был нарисован дельфин. У этих людей все всегда хорошо: дельфины и эльфы зависают в одном пространстве, пьют обжигающе холодный виски и пытаются размножаться…

Саша сказал, что, разжевывая, накроет больше, я разбил со всей существующей злостью таблетку зубами. Я хотел, чтобы меня все устраивало и как можно скорее. Чтобы я всех устраивал.

Я сел в кресло и слушал, как четверо топают по комнате.

— Это что, твой бывший? — вдруг закричал Ваня.

— Ну, вообще-то да, — сказал Поля.

— И как так-то?

— Случайно, — сказала Поля.

— Мы встретили его у метро, совершенно случайно, — вмешалась Лена.

Что дальше говорил Ваня, я не слышал, потому что меня накрыло, и я побежал целоваться…

Я хотел говорить о любви, чувствовал, как много света в комнате, как все настолько органично, словно построено самими создателем, а не несчастными людьми со сдельной зарплатой. Люди ходили, и им всем было хорошо. Я терпел так долго, что со мной им плохо, что я не нужен и что мне некуда пойти, чтобы их оставить. Я целовал ее приятные, но такие сухие губы. Как прекрасно однажды, хотя бы на несколько часов понять ради чего ты живешь и не быть свиньей. Ее лицо, было лучше запястий, в ней все настолько органично, вообще сложно обвинить людей в неорганичности, разве что рядом друг с другом….

 

Люди вернулись, я непрерывно обнимал Лену, все ушли курить на кухню, закрыли дверь.

— У нас ведь перестанет разваливаться все? — я заметил, что говорю как ребенок, смотрю как ребенок с открытыми глазами и очень широкими зрачками.

— Я все понимаю, ты просто любишь, ведь так?

— Конечно.

Потом опять мы целуемся, курим уже в зале. Все курят в зале. Они смотрят друг на друга, они, наверное, все прекрасно понимают, и я вместе с ними, счастлив, а нужно было всего пару колес.

— Я люблю вас, и даже тебя, Саша, — сказал я.

И я действительно чувствовал, как нечто приятное подкатывает к горлу, но это такое горло, когда я люблю людей отдельно от своего организма, даже не зная их. Не волновало время, все было такое светлое, приятное и одинаково любимое…

— Я хочу с ним поговорить, — шепчет Поля на ухо Ване, — ничего такого, я только тебя люблю.

— И я тебя, но не надо.

— Пожалуйста.

— Точно ничего такого?

— Да.

Саша и Поля зашли на кухню.

Я обнимал Лену. Ничего не способно было потревожить нашей идиллии. Потом пошел на кухню открывать форточку.

— Ну, ты реши для себя, мучатся потом, потом всю жизнь или сейчас решить что-то, — говорил Саша.

— А вдруг я ошиблась, — говорила Поля

— Вы идиоты, он за стенкой и вообще-то перся сюда из Питера. Довези его до своей деревни, а там где-нибудь по пути можно сбросить, — сказал я, открывая форточку.

— Все хорошо, я люблю его.

— Надеюсь.

Потом я как-то попал в объятия Лены и смотрел на ее прекрасный подбородок, сейчас все было прекрасно.

Некогда совершенно темная комната, где спали четверо, стала светлой. Оставшиеся лампочки на пыльной люстре светили настолько ярко, что казалось от них и шло все тепло — люди дышали одним воздухом, были одним целым. Я даже перестал чувствовать хряка, он прятался где-то в шкафу и приятно хрюкал. Вещи, разбросанные по периметру, были так же аутентичны и прекрасны, как и мы. Я сидел в теплом свитере и мечтал о происходящем.

Как настоящий человек, я начал придавать значению только хорошему. Смотря, к примеру, на Ваню, я отметил, что его волосы идеальны, конечно, у Лены лучше, но у него есть определенная брутальная красота…

Поля вышла с кухни, взяла у меня Лену и пообещала вернуть, и опять хлопнула кухонной дверью.

— Ребята, все же хорошо — произнес я им обоим одновременно, — хотите стихи почитаю, хотя не надо я не умею, вот Лена умеет, кстати Лена…

Я зачем-то побежал на кухню, ввалился в закрытую дверь и громко произнес:

— Я люблю тебя.

Лена посмотрела на меня чуть испуганно.

Я ушел обратно в зал, обнял Ваню и сказал:

— Человек похож на ящерицу без хвоста, когда влюблен. Его кто-то бросает, и хвост начинает расти, вы называете его опытом, но опыт — это ненависть. А потом вы снова влюбляетесь.

— Это ты сейчас про что? — спросил Ваня немного с угрозой.

— Это я про тебя, друг мой, будь счастлив. Без хвоста жизнь такая непредсказуемая, как без позвоночника — то вправо, то влево, круто же.

— Круто! — сказал Ваня и заулыбался своей немного тюремной улыбкой.

Я обнял его еще раз.

Потом Поля выдернула меня и, посмотрев мне в глаза, так будто хочет меня обидеть, сказала:

— Я не хочу, чтобы он со мной ехал. Я боюсь впускать его в свою жизнь.

— В твоей жизни нет порядка, чтобы его нарушить, — сказал я глубокомысленно и сразу почему-то пожалел её.

— Ты можешь побыть не сволочью хотя бы минут пять! — закричала Поля.

Тут вбежал Ваня, казалось, в руке у него кувалда.

— Она не хочет, чтобы ты с ней ехал! — выпалил я разом.

— Не хочешь? — сказал Ваня, и словно что-то металлическое ударило по полу.

Наступили отхода.

— Не хочу, — сказала Поля немного неубедительно.

 Ваня развернулся, выдернул Сашу из последнего экстаза и привел на кухню:

— Это из-за него, да? — он, как и все люди, искал одушевленное виноватое.

— Нет, это из-за меня.

— Так, дорогой, пойдем на воздух — поговорим, — сказал Ваня, повернувшись к Саше.

— Не надо.

Мы спустились, стоим. Нас трое, Саша невинно улыбается, Ваня смотрит на меня немного вопросительно, будто я ему что-то обещал.

— Давайте покурим, — сказал я.

— Сигареты кончились, — сказал Ваня.

— Не курю.

— Да пошел ты, — развернулся Ваня и направился в сторону магазина.

Время около пяти утра, мы стоим с огромными зрачками и покупаем самые крепкие на свете сигареты.

— Надо побить, — истерил влюбленный.

— Бутылку водки об голову можно, — заметил я.

Мы зашли в дом. Сели за стол, посадили Полю напротив Вани и Сашу напротив меня, я взял самую большую ложку, которою нашел.

— Так, ребята, — сказал я, — сейчас мы решим, кто же сегодня покинет однокомнатную квартиру на окраине вашей депрессии…

— И что это? — сказал Ваня, оставив мои способы разрядить обстановку без внимания. Он смотрел, не моргая, на Полю и держал руки под собой, как на допросе.

— Я поторопилась. Мы поторопились. Прости, — аккуратно тянула Поля.

— Все будет хорошо, хорошо мужик, — сказал Саша.

— Лена, — Ваня говорил, не поворачиваясь, как в пустоту, — ты знала, что она хочет меня оставить?

— Да, — сказала Лена.

Ваня ударил по столу, встал. Было слышно, как он громко собирает зубную щетку и дезодорант из ванной, потом хлопнула дверь.

Отхода.

Все становилось синим, прохладным, я пошел на кухню, чтобы немного проветриться, посмотрел в окно, чтобы увидеть как горе-любовник разбивается об асфальт, но он ушел. Было невероятно холодно. Я хотел бы красивой истории, где все, конечно, несчастны, но зато с первого раза. Я хотел бы проводить их на вокзал, чтобы увидеть их целующихся в окно плацкарта, чтобы я посмотрел на Лену, и она что-нибудь поняла, только вот я не знал что. Я опять оказался свиньей, но теперь грустной и курящей свиньей.

Зашел Саша, и я сказал:

— В холодильнике недопитый ликер и водка, кружки в верхнем шкафчике.

Мы сели за стол. Он только что сломал чью-то несчастную жизнь, но отчего-то он мне нравился.

— Мы пьем по какому-то поводу.

— Да, — сказал я. — Конец, в итоге вышла трагедия, мы все просрали.

— Может, они?

— Нет, мы. Они могли нас спасти, но мы все просрали. Выпустили миссию и даже не распяли, мы хуже евреев, мой новый знакомый, мы с тобой свиньи, нас даже голодающий араб не зажарит.

— Ты уже пил, пил что ли?

— Нет, но этом можно исправить.

Теперь я действительно стал дикарем, пуританином, снял рубашку и смотрел на катаракту, что выползает из-за горизонта. Мы пили, Саша напоминал грифа, длинная шея, выбритая голова и такие волосатые черные руки. Водка слишком быстро закончилась, и проснулась Полина.

— Пора на вокзал, — я вдруг заметил, что она говорит иногда, так высоко, словно это шутка и нужно смеяться.

— Хорошо, — ответил Саша, немного пошатался, встал, и оба они скрылись за дверью, потом за пределом двора. Я все-таки свинья, дикая свинья — хряк.

Я лег рядом, и меня отключило очень быстро.

Проснулся часа в четыре. Посмотрел на Лену, она смотрела на меня.

— Ты пил?

— Да.

— Смешивать нельзя, сердце могло не выдержать, — сказала она и подала мне стакан воды с лимоном. — Тебе сейчас будет очень плохо, — она погладила меня по голове, поцеловала мой потный лоб и добавила:

— Я тебя люблю, — так отчетливо, так понятно, что это не инерционное люблю, а люблю, словно я только что воскрес.

— И я тебя люблю — меня что-то ударило в голову, и это было нечто оголенное и пуританское, казалось, что я хрюкаю, а не говорю.

Правдивая трагедия, но такая идиотская, словно какой-нибудь алкоголик пытался рассказать что- то веселое, но вышло грустно.

Меня рвало черным, Лена держала стакан с аспирином в одной руке, в другой —активированный уголь.

— Не смотри, — говорил я и опять рыдал, — пожалуйста не смотри на меня, закрой дверь, я умру, — мне опять казалось, что вместо речи идут смачные свиные глаголы.

— Ты не умрешь.

Четыре часа я провел у унитаза, вытаскивая из себя чужую жизнь. Ататюрк, Соломон царь однокомнатного Израиля. Простите, но всего лишь свинья, но только потому, что вы мне дороги…

Заснул, Лена до двух ночи проверяла, дышу ли я. Я проснулся утром и не мог вспомнить, правда ли, что Лена сидела рядом, или мне это приснилось.

***

Илья Золотухин родился в городе Нефтекамске республики Башкортостан. Студент Московского государственного института культуры. Публиковался в журнале «Бельские просторы». Живёт в Москве.