О ЛЮБВИ

Наталия ЖУКОВА

КОНКУРС
«ЛЕТО ГОСПОДНЕ»

1 место, 11 класс, г. Владимир, средняя общеобразовательная школа №31 имени Героя Советского Союза С. Д. Василисина, педагог О. Г. Бобракова

Тема: «Ничего нет прекраснее беспредельного широкого моря, залитого лунным светом, и глубокого неба, полного тихих сияющих звезд». К 150-летию со дня рождения писателя Владимира Клавдиевича Арсеньева.

Твердить: «Как Вы нас понимали!»
И сокрушаться каждый раз,
Что так рассеянно внимали
Любви Христовой через Вас.
(прот. Анатолий Трохин)

О ЛЮБВИ

Ты не смеешь, боишься определить для себя, что есть то прекрасное, бывшее в твоей жизни, как теперь думается, совершенно незаслуженно. Самый безусловный и горький ответ — это прошлое, блекло застывшее в зыбком, стремительно тающем и тут же сгущающемся вновь монохромном тумане тянущейся жизни, но оставившее после себя тончайший солнечный шлейф из голосов и улыбок. Второй ответ — настоящее. Настоящее, потому что ты продолжаешь жить с этим в сердце, и это не дает упасть на грязное дно, подпитывает внутренние силы и делает веру в Вечность простой и тихой, как робко-хрустальное предрассветное безмолвие.

Ты помнишь то странное начало. Зима — похожая на другие, с тягучими, как нуга, долгими бархатно-чернильными вечерами, с электрическим светом уличных фонарей, с искристым снежным бисером сугробов и бурой водянистой кашей на городских дорогах. Ты стоишь в сумраке Покровского придела, наполненного людьми, которых знаешь с детства, сосредоточенных, неподвижных, словно бы глядящих вглубь себя. Из арки сюда, в эту темноту, льется торжественный, истинно золотой свет, и стройно взмывающие ввысь голоса, и еще что-то, заставляющее напуганное сердце замирать от величественной необъемлемости идущей службы. Но все это беспощадно вытесняет суетное беспокойство, тяжким валуном провалившееся в грудь, скомкавшее мысли в колючую встревоженную неразбериху. Два аналоя, к которым, сменяясь раз в неопределенный промежуток времени, подходят люди с опущенными головами, теребящие напряженными пальцами исписанный листок или рукав, или напротив — холодно-невозмутимые. И тех двоих, кто недвижно принимает приходящих, ты тоже знаешь бесконечно долго для своих десяти лет.

Первый, к которому и нужно идти, чтобы рассказать о своем непослушании родителям и тайноядении, видится тебе старым, как тот корявый иссохший вяз над рекой, который ты видишь каждое лето в деревне. Ты знаешь, что к нему всегда выстраивается очередь, длинная и медленная, потому что батюшка своим грузным землистым голосом долго-долго говорит что-то каждому стоящему перед ним человеку, и неважно, знаком он с ним несколько десятков лет или пятнадцать минут. Ты знаешь, что и в этот раз батюшка, как и всегда, будет ворчать на тебя, и совершенно не хочешь слушать то же, что днем тебе выговаривала мама. Не хочешь, и все тут!

Второй же никому ничего не отвечает, только выслушивает грехи, кивает и тихо спрашивает имя. Его ты тоже знаешь, но побаиваешься: в жизни он всегда подозрительно веселый, с улыбкой на лице, с добрым словом для каждой встречи. Для тебя это странно и подозрительно. Но сейчас, взвесив все свои страхи в самый последний раз, на трясущихся ногах преодолеваешь расстояние до исповедального аналоя, очертания которого растушеваны пастельно-приглушенным полумраком. Справа тихими ясными огоньками сгорают тонкие свечи, роняя восковые слезы на позолоченные подсвечники. Глаза Спасителя напротив тебя строго-печальны и полны неизъяснимой живой теплоты. Ты, боясь начать, стараешься набрать побольше воздуха и заранее готовишься к возможному выговору. Глаза поднять, конечно же, не решаешься.

Но вдруг все каким-то дивным образом преображается: напряженная тревога вылетает из тебя, словно воздух из стремительно сдувшегося шарика, полутьма, окружающая тебя, будто бы теплеет в неуловимых своих оттенках, и ты, услышав нежданное, но такое, оказывается, важное приветствие, смотришь уже иначе, без испуга и недоверия. Тебя не осуждают. Тебя слушают. Тебя понимают. И твои слова, догоняя друг друга, сталкиваясь и перепрыгивая, складываются в предложения, говоримые свободно и до странности легко.

Служба закончилась. Ты, держа маму за руку, выходишь в глубокий зимний вечер. На туи, смиренно возносящие засахаренную хвою к бездонному куполу неба, ты смотришь с упоенным восторгом. Блестят и перемигиваются кристаллики-звезды. Морозный воздух свежо и чисто пахнет арбузом, пощипывает за раскрасневшиеся нос и щеки, а ты выпускаешь изо рта облачка белого пара. У тебя в душе маленькая, незаметная ни для кого, но радостная весна. Ты не знаешь, как много или мало эта недолгая исповедь поменяет в твоей жизни, и не знаешь, что этим зимним вечером было положено начало самым ценным моментам твоего будущего.
***
И снова ночь, только уже не тихая и застывшая в серебряно-кружевном сиянии снега и льда, а совсем иная — жаркая в своем безудержном, охватывающем сердце кипучим трепетом ликовании, прохладная в сапфирном шелке неба, в обнаженности изгибистых черных деревьев, в струящейся беглости ветра, сотрясающаяся и звенящая пронзительной вестью о воскресении Христа. Ты, повзрослевшая на год, в самой полной для своей души мере ощущаешь эту светлейшую и величайшую из радостей, рассыпающуюся мурашками по коже и вталкивающую в грудь неведомое тебе доселе торжество. Ты, стоя у входа в храм вместе с остальными певчими, всем своим взволнованным существом отзываешься на каждый стих, поемый батюшками, и вторишь, вторишь голосом восторженному пасхальному трезвону. А самая радостная ночь в году захлебывается пронзительным ликованием, пока ты обнаженным сердцем остро чувствуешь, что свершилось. И в одухотворенно-светлых лицах прихожан, и в переливчатом серебристом пении, и в торжественных возгласах, и в улыбках, и в блеске богослужения — Пасха была для тебя во всем, в каждой незначительной, казалось бы, мелочи.

Это потом ты поймешь, что такая искренность, такая чистота чувств, такое проживание каждого мгновения не останутся с тобой насовсем. Сердце черствеет, загнивает, задыхается в путах страстей, не допускающих к тебе близко всю полноту главного. Проходят годы, и ты со стыдом признаёшься себе, что нет. Нет более того, что было в одиннадцать. «Христос Воскресе!» по-прежнему каждый год трепещет в прозрачном душистом воздухе, вздымаются тающие завитки ладана, канон все так же стремителен и светозарен, самое Главное остается неизменным, а людские лица вытесняют друг друга или уходят насовсем.

Тебе необыкновенно волнительно в первый раз за все время клиросного послушания читать канон: не устаешь в каждую свободную секунду мысленно напомнить себе не забыть, какой у тебя припев, внутренне ты так и дрожишь, потому что там, за твоей спиной — целый храм прихожан, пришедших на праздничную всенощную, и так хочется донести до них всю невыразимую красоту величественных слов!.. Ты совершенно не помнишь себя в тот момент, не чувствуешь окружающих тебя певчих, знаешь лишь, что не смеешь недостойно прославить Господа — и веришь Ему, дающему тебе силы и крепость возносить Ему хвалу. Глубокое торжественно-громогласное пение сливающихся воедино голосов белыми шелковыми крыльями взлетает ввысь; бряцает кадило, стройно сияют свечи, и все пронизано дивным благоуханно-тонким светом. Эти крылья простираются надо всей землей, серебрят лунным блеском водные глади, таинственно шепчутся с листьями в сонных рощах, незримо улыбаются в разливающихся каскадах лучей, дышат горними ароматами на бутоны и цветы, подгоняют нежный ветер, соединяя свою песнь с его — напоенной хрустальной росистой влагой, свежестью облаков и тончайшими полутонами голосов человеческих душ. Все твое существо заворожено этой скрытой мощью, властью слов и голоса над сердцем, и ты с трепетом надеешься, что сумеешь не разрушить выстроенные из ладанного дымно-серебристого ажура и необъятности великого смысла ступени, начинающие лестницу, ведущую в бесконечную высь.

Окончена служба. Потушены лампады, и лишь на одном подсвечнике догорает, изливая восковые слезы, несколько свеч. В тихом, будто бы смиренном теплом сумраке двигаются редкие фигуры прихожан, прикладывающихся к иконам, а ты неподвижно стоишь, прислонившись к стене, и, как помнится, ждешь кого-то из своих. Из нижнего придела, что за твоей спиной, слышны разговоры, жужжание застегиваемых молний, стук многочисленных шагов. А у тебя здесь, в этой живой тишине, мыслей нет никаких, лишь полное ощущение необычного спокойствия, охватившего взбудораженные маловерием ум и душу. С глухим знакомым звуком открывается северная дверь алтаря, мелькает темная фигура — и через придел бодро идет священник, уже не в праздничном облачении, а в простом черном подряснике. Взгляды пересекаются, вы улыбаетесь друг другу, и ты идешь под благословение. Большая теплая рука крепко сжимает твои пальцы, и он произносит с неразгаданной тобою мягкой радостью: «Спасибо за чтение». Глаза добрые-добрые, улыбка под черными усами светлая и отечески теплая. Ты, кажется, неловко улыбаешься в ответ и не понимаешь, что только что была произнесена самая большая и самая главная похвала в твоей жизни. Ты осознаешь это совсем нескоро, когда та краткая фраза так и останется особенной и не поддающейся сравнению с тем искренним и многословным, что будут говорить тебе другие люди на протяжении последующих лет.
***
Наступает лето, длина которому — годы. В этом лете каждый день щедро облит солнечным светом и расписан чистейшими и прозрачно-сочными красками, в калейдоскопе которых кружатся службы, разговоры и серьезные, и лучащиеся шутками, встречи, расставания, курьезы в приходской жизни, неурядицы, размышления… И самое главное пускает и растягивает корни в твоем сердце — осознание, что эти люди, каждый из которых такой особенный, удивительный, неосознанно воспитывающий в тебе что-то свое, составляют твою семью, в которой ты растешь не столько физически, сколько духовно, в которой ты постоянно учишься не математике и географии, но чему-то обыденно-житейскому, в которой твоя опора и твое счастье.

В этом лете сосредоточена немыслимая концентрация лучших мгновений, каждая частичка которых обрамлена своим неповторимым цветастым шлейфом сотен переливчатых осколков. Та предновогодняя поездка за шлемом советского танкиста для пополнения дьяконской коллекции, в которой ты случайно приняла участие случайным образом, хранит в себе бледный акварельно-прохладный свет солнца, падающие с неба в вальяжном вальсе резные снежные хлопья за стеклом машины и взволнованную суету спешащего города. В долгом разговоре у церковного домика с батюшкой, чьего глухого ворчливого голоса и цепляющего самую душу взгляда ты уже перестала бояться, помнишь легчайший звон лопающихся почек на влажных темных деревьях, пылающие золотом кресты на храме и шум теплого весеннего ветра. Часто ты приезжаешь к службе в то же время, что и твой духовник, опираешься на его согнутую руку, и путь от калитки до паперти вы проходите вместе, успевая обсудить какую-нибудь смешную глупость или даже поспорить на философскую тему. В Рождественский пост темнеет рано, зажигаются фонари и лампадки на могилах храмового кладбища, на мутно-синем велюре неба теплятся жемчужными огоньками крошечные звезды, а под ногами поскрипывает хрусткий снежок — в диалоге больше задумчивого покойного молчания, чем слов; осенью, когда старая плакучая береза в утреннем рассеянном свете переливается карамельным и медовым золотом листвы, полупрозрачные дымчато-молочные облака кисейными перьями почти цепляются за блестящие купола, а прохлада пахнет влажной землей, сонной прелостью и яблоками, разговор заходит о голубях и кошках, почему-то именно осенью постоянно бродящих по территории храма; в апреле и мае же, когда все шелковисто шелестит молодой зеленью, когда распускаются пестрые неунывающие цветы анютиных глазок и восторженно и наперебой шумят воробьи, беззаботные шутки и смех вылетают сами собой, сливаясь с неутомимо-улыбчивым солнцем, наполняющем собой мир, будто стакан сверкающим апельсиновым соком. Ты помнишь ту беседу на деревянной лавочке последним августом, необычно долгую, после которой ты думаешь, что хорошо бы почаще вот так вот разговаривать обо всем и ни о чем. Лавочка эта стояла и стоит под сосной, средь безмолвных умиротворенных крестов, стройных темно-зеленых туй и кустов белой сирени, так свежо и умиротворенно пахнущей майскими вечерами.

А еще из твоей памяти не сотрется исповедь у батюшки, к которому ты не ходила совсем все последние годы. Июль. В открытые окна Покровского придела вползает сладкий густой вечер. Ты стоишь долго, почти ничего не говоря, потому что все твои скрываемые мысли и страхи тают, как кадильный дым, от бесконечно мудрых и попадающих в глубину душевных царапин слов. Напоследок твоя рука оказывается в сомкнутых шершавых ладонях, изрытых сеточкой морщин, а твое сердце невольно содрогается.
«И помни, что у тебя всегда есть я».
***
Осень оказывается жестокой ко всем вам. Разумом всё понимаете, но вот как умолить сердце не разрываться на куски и не сочиться обжигающими горькими рыданиями?..
Ты стоишь рядом с певчими, но ни единого звука выдавить из себя не можешь — словно голосу обрезали крылья. Сентябрьское воскресное утро сухое и ясное, с воздухом звенящим, словно хрусталь, и с пронзительной, почти невозможной кристальной голубизной неба. Стены храма блистают белизной. Деревья недвижны в своем пышном убранстве, горящем багряными, янтарными, бледно-зелеными, огненно-золотыми красками, безмолвно и строго внимают протяжной глубокой печали, льющейся в «Вечной памяти». Звенят цепи кадила, завиваются серебристо-туманные струи дыма, прохладный ветер гладит по щекам плачущих прихожан. Два букета душистых белых роз по бокам от креста. Стоишь и пытаешься осознать, что вот уже год прошел. А через тридцать три дня — год для другого, лежащего неподалеку.
Один — на Усекновение, второй — на Покров.

Один тонкий теплый лучик падает тебе на лоб, и истерзанное сердце пронзает робкая надежда общего соединения в том прекраснейшем Саду, где встречаются все тропинки, где будете совсем избавлены от печали и скорбей, которые сейчас способна приглушить лишь горячая в своей любви к ним, ушедшим от нас, молитва.
В этом скорбном и одновременно светлом, как торжество Пасхи, порыве из души вырывается непростительно дерзкая мольба:
«Господи, сподоби свидеться у Тебя хоть на мгновение!..».