СТАРУШКА
Егор ЧЕРКАСОВ
В эту осень, мой Михаил Иванович захворал. У нас, стариков, иначе в таком возрасте и не бывает: хочешь понять, почему это болит, да то — глянь в паспорт. А ему и глядеть не надо было: двадцать пятого года рождения, участник войны, ранен был. После войны тоже особо не жаловали — страну поднимал на вредном производстве. Там всю жизнь и проработал. А в стариковской немощи, знаете, не жизнь, а выживание. Каждый день дорого достается.
Потом врачи подлечили, вроде, полегче ему стало. Да, видимо, ненадолго. Внезапно объявил, что приготавливаться ему следует. Почувствовал он это как-то. Я было возразить, но перечить не стала — старый Михаил Иванович, да всю жизнь с характером был. Бывало, и руку прикладывал, не в полную силу, но для нравоучения и справедливости. Так что, лезть поперек не стала-исполнила его волю.
Для такого случая, у нас в сенях гроб уже давно стоял, все как полагается. Мы — люди понятливые и заранее к подобному готовились, что он, что я. Памятников Михаил Иванович у меня сроду не любил: его родители старообрядцами были-все под крестами ныне лежат. И мой решил также.
В середине октября есть перестал. Сначала, помаленьку, но кушал все же. А потом вовсе отказался. Велел священника вести обряд справлять. Надел чистую рубаху и больше уже с постели не вставал.
Пособоровали, значит, его и причастили. Стал доживать чистым. Все лежал и глядел куда-то, будто жизнь свою вспоминал и обдумывал всяко. Тихо так стало у нас. Тихо и спокойно. И так- то ни телевизора ни газет — если внук только из города новостей привезет. А тут и вовсе тишина в дом вошла.
Навеяло однажды на Михаила Ивановича, позвал к себе, велел присесть возле кровати его. Присела я. Он и говорит:
-Ты уж прости меня, Катерина, что так вышло, что жили скудно, ничего доброго не видала от меня особо, ни любви горячей, ни ласки нежной. Никогда с тобой мы не шиковали, все что нажили- детей, да домик развалюху. Работали все, да жилы рвали — а друг другу в глаза порой и не смотрели. Бывало, и попивал я у тебя, бедокурил. Радости особой не видала ты со мной. Одна тяжесть, да печаль. Всю жизнь волочили друг друга: то ты меня, то я тебя. Только, вот упасть не дали друг другу — одно хорошо. А так…
Я взяла его руку двумя руками. У него большая рука была, властная. Взяла и говорю:
— Милый друг, Михаил Иванович! Уж всяко лучше с тобой жили мы, без любви особой и ласки, роскоши и соблазна, чем молодежь нынешняя сейчас живет, когда время такое, что живи и радуйся! Жить да жить! Да и еще жить дают по-человечески! Ан нет — не живут. Мы — то с тобой по чести прожили и по воле Божией, как смогли. Так что, лучше всю жизнь с тобой и ни дня не жалеть, чем один день, как внуки и правнуки наши, без Христа в голове живут! Ни о чем не жалею, Михаил Иванович, ни о чем. Так что не думай лишнего, да спать ложись, милый друг.
Улыбнулся он. Вроде даже прослезился, а может и показалось мне…
А утром представился мой Михаил Иванович. Как будто, последнее его не отпускало — у меня прощение попросить. А я на него ведь никогда не таила зла. Он всегда для меня был выше и справедливее, чем все на свете. Ведь, я всегда знала – он не обидит. Пожурит для острастки, но не более. И если по делу-то по делу. Так вот и жили.
Ушел этой осенью Михаил Иванович — теперь и мне за ним надо — нечего меня одну оставлять!
Тут с коровой не справлялся — а там ему вообще, наверно, тяжело без меня. Он ведь так не скажет никогда, не пожалуется — а ему одному сейчас тоже тошно, как и мне.
А вообще, почаще ко мне заходите. Все в деревне вымерли давно. Я одна осталась, да вы, дачники, наездами живете — больше и нету никого. Если воды набрать, или, как сейчас – переждать в тепле, пока у вас печка натопится дома — милости прошу! Чаем всегда напою. Вы когда еще раз поедите сюда, газеток захватите каких – нито. А то, очень тошно в тишине сидеть, да в угол глядеть, пока там не померещится что-нибудь. Пойду варенья крыжовного принесу — еще чайку прихлебнем!
Старушка накинула тулуп и согнувшись вышла в низенькие сени.
