СОЗИДАТЕЛЬНОЕ НАЧАЛО… (часть вторая, первая — 18.07.2024)

Одушевлённый мир в поэтической подборке Владимира Сорокажердьева: всё живёт в его стихах, очеловечено. Город, костёр, земля и даже забор оживотворены настолько, что становятся совершенно равны человеку. Костёр обладает живой душой: Он играет, / Он греет меня. Существование его осмысленно и философично. Природа, очерченная светом огня, очеловечена – низок круг малолетних сестёр (о берёзках). Слово круг не случайно здесь, круг и огонь – это очаг, обладающий свойством разрушать мрак физический и нематериальный. Но горячее сердце костра не только придаёт форму бесформенной тьме, у него есть и антидействие – тени рождаются и растут от его света: Но чем ярче горит мой костёр, / Тем огромней бегущие тени. То есть тьма тоже приобретает плоть. Вот такая диалектика одушевлённости. Когда читаешь стихотворение «Земля любую боль услышит», то землю жалеешь, как родное существо, как женщину, как мать,

Земля любую боль услышит,

Переживёт любое зло.

Где глухомань – свободно дышит.

Где суета – ей тяжело.

У ней задымленная шуба,

Перемазучена вода.

А сколько пакости и шума

Несут эфир и провода.

Ни приодеться, ни умыться,

И никакой надежды нет,

Чтоб в лучшем облике явиться

На завтрашний парад планет.

            От пьяного города лирический герой бежит в заозёрье к избушке на курьих ножках с надломленной правой ножкой.

            Удивительный образ собаки в стихотворениях «Псина» и «Спутник», при чтении восприятие перестаёт различать кто перед ним: человек или собака? И дело тут не в персонификации, а в том, что мир принципиально одухотворён:

Будет псине на вечер мосол!

А сейчас – хоть немножечко славы:

Гордо сумку несёт, как посол

Молодой африканской державы.

Владимир Сорокажердьев – человек Севера, знающий его, связанный с ним. Но его любовь к Северу – это любовь без границ. Север, где мир природы ближе к человеку, он обступает человека, даря чувство извечной сопричастности, поэтому вся Россия живёт в его стихах: пейзажем, именем Рубцова, философией жизни:

Они мечтали, громко верили

В киношный миф, былинный сказ,

Они ушибленные Севером

И тем похожие на нас…

<…>

Но коротко или надолго,

Морозом, летнею зарёй.

Мы все ушибленные Волгой,

Хибинами и Ангарой.

И в том, наверное, наивны мы,

За горизонтами спеша.

А если б были не ушиблены,

То что творила бы душа?..

В подборке молодого писателя Дарьи Арент (Блюминой) – извилистые пути преодоления одиночества и настойчивые попытки соединения с миром. Пёстрый мир чувств и впечатлений, нуждающийся в осмыслении. Блуждающий по улицам и переулкам лирический герой постоянно сталкивается с болью

<…>

Я зарываюсь в каждый бесприютный закоулок в чулане.

Скомканный и отправленный в корзину –

неудачный черновой вариант.

Как и каждый в этом огромном потрёпанном чемодане –

неотвеченный адресант.

и зыбкостью мирозданья, в котором простой дождь грозит разбить витрины.

Мир и человек одинаково разорваны. Их разрозненные клочки едва удерживаются вместе: Мы друг друга знали долго, но не перешли на «ты». Что их удерживает от окончательного распада? Ещё есть то, за что можно ухватиться: надежда, мужество взглянуть правде в глаза и не отвести взгляд: Спрячу взор, но ускорю шаг. / Между солнцем и тенью метаться, / лишь бы жизнь не отдать за так. Есть много возможностей сшить лоскутки расползающегося мира. Каждый поворот в мире случайностей не случаен, каждый осколок, всякая непохожесть, двойственность и противоречивость не может быть не проанализирована, поскольку за каждой незначительной деталью может открыться невообразимый простор больших смыслов и чувств:

Как пережить расстояние

И сократить его временем?

Делай как было велено

И сохраняй обладание.

Будь, как быть не могло

Ты не скули, друг, смейся;

Песня лихая, лейся,

ляг крестом на чело…

Почти с самого начала рассказа Людмилы Семёновой «Раненый флейта» читатель начинает волноваться о том, чтобы главный герой, пожилой, много переживший, контуженный на войне с диабетом и онкологией солдат, остался жить.

Язык рассказа поэтичен и подсвечен множеством оттенков. Мир, который видит героиня, яркий, ясный, наполненный тысячами мелочей. Но за каждым отчётливым мигом действительности видна тревога; цепкими железными клешнями страх сжимает сердечко рассказчицы. Страх, прогоняемый верой и надеждой: Она вдохнула свежий аромат ночи, погладила веточку и отвела её назад через решётку. Свирель обещал показать ей удивительное цветение жасмина. Он всегда сдерживает свои обещания. Значит, впереди у них ещё годы жизни вместе. Она вернулась к нему, забралась под бочок и, успокоенная, уснула.

История, война, Мариуполь – всего лишь несколько раз, тонкими, тающими линиями выплывают в повествовании. Соединённые с ощущением пусть зыбкого, но счастья, пусть мимолётной, но радости жизни передают надежду и читателю.

Юрий Хоба. «Капитан медицинской службы». Фотинья – хирург в прифронтовом госпитале. Талантливый хирург. Как говорится, от Бога. Не только, потому что профессионал. Когда она оперирует раненого солдата, война не может помешать ей спасти ему жизнь: Она даже не вздрогнула, когда в ответ на секущие кроны тополей за окнами операционной осколки малокалиберных снарядов от морга начала бить самоходка. Этот солдат потом спасёт ей жизнь, когда она, похоже, не успев испугаться, зацепится за растяжку. Фотинья не думала о страхе, она пыталась действовать. А мир войны продолжает свои перестановки людей в её жизни, оставляя на обочине трусов и подлецов, заменяя их своими, настоящими.

Ощущение русскости в поэтической подборке луганчанки Светланы Тишкиной «Мы столько лет стояли за Россию» – это право и честь. И нет таких обстоятельств, которые заставили бы отступиться от этого чувства, оно монолитно и неразменно. Тот, кто это понял и пережил, будет сражаться за него до конца:

<…>

В нашем веке снова честный муж

Защищает дом родной от бедствий.

А в землянке теплится очаг,

Снег растаял, став горячим чаем.

Приютил солдат крутой овраг,

Ключ от подземелий им вручая.

Людмила Гонтарева – ещё один донбасский автор, для которого война – это повседневность, выбор, который Людмила сделала сама. Выбор героя её стихотворений тоже не стихиен, не случаен – это результат понимания исторической неизбежности – ненависть, ворвавшаяся на землю Донбасса со стороны Украины, была вероломна и необъяснима, но, оказалось, Донбасс был готов держать удар:

Добровольцем ухожу – смотрите –

В регулярные войска санчасти.

Занимай места в партере, зритель:

Я спасаю раненое счастье.

В очерке Анатолия Байбородина неторопливо проявляется исконная Россия. Начинается очерк с широкого величания русской избе. И вот изба обрастает коренным деревенским укладом, эталонными моделями мировосприятия, первоосновными ценностными ориентирами, без чего городская Россия не существует по сей день: Россия как земная родина в сочинениях русских писателей прошлых веков сливалась с деревней, даже если сочинители и жили вдали от крестьянского мира, в холодных суетных, порочно-чопорных столицах, даже если и сословно-то были далеки от сельского жителя.

Очерк Сергея Арутюнова «Серая ветка» – такая импрессионистско-поэтическая игра бликами и расстояниями. Главный герой – Серая ветка московского метрополитена, постепенно приобретающая качества летописца судьбы человека, города, народа. Психофизика момента, перевоплощающая физический объект в объект бытия, образованный слиянием материального и идеального. Мозаичная склейка моментов получает импрессионистский эффект целостного, стоит только оказаться на некоторой удалённости от неё.

В жизни годовалого рассказчика серая ветка начинается с момента, когда её ещё нет. Она возникает не только как потребность физического комфорта, но и как необходимость параллельного движения жизни, на пути которого отрывками остаётся память. Та же пестрота жизненных промежутков – великолепный «Нахимовский проспект» и мрачноватая, аскетическая «Нагорная»; ещё примечательное оценочное наблюдение здесь же: анималистические – ни к селу ни к городу – мотивы чеканок, «Нагатинская»: нечто древне-революционное. Топоры, огонь, люди в зипунах. Как всё это напоминает неровности жизненного пути: сменяющие друг друга равнины и рытвины. И, наконец, «Серпуховская» напоминает космический корабль, заканчивающаяся почти бесконечностью.

Это и современная трилогия взросления, где вместо отрочества – пацанство, которое не горчит и проросло из невидимых глубин; запечатлённое в самой загадочной станции «Боровицкая», являя сквозь дух старой московской архитектуры дыхание Московии Ивана Васильевича Грозного – пыточными подвалами, монастырским надзором за всем и каждым.

Минимум дважды в день в замкнутый лабиринт подземелий московского метро стекаются миллионы сознаний, превращая этот хаос в хронотоп настоящей действительности. Рассказчик крепко ухватился за поручень этого изменчивого постоянства. Текущие различия, несхожесть, которые привносят сюда спустившиеся с поверхности люди, словно замирают на время пока они здесь, утрачивая существенные черты разности и обретая черты общности, становятся ещё одним элементом декора в летописной архитектуре нутра станций. Становятся очередным культурным слоем, которые читает и декодирует рассказчик: …часто мне кажется, что серая моя ветка, по которой мы впервые проехались с незабвенным моим отцом, – это ветка невидимого дерева, на котором я столько лет стараюсь удержаться, как вымоченный и побитый градом жалкий воробушек. <…>

Кому-то это покажется ужасным, но это именно то, что дано мне от самых истоков. И иного уже не будет.

Совсем короткий очерк священника Сергея Флягина о возрождённом Спасо-Каменном монастыре. Просто впечатления открытого сердцем священника-паломника, бережно несущим в душе своей жемчужины истинной тихости святого места.

Светлана Размыслович. «А об этом всём можно?». Записки из прифронтовых госпиталей. Об одной из множества поездок в прифронтовые госпитали вспоминает Светлана Размыслович. Это поездки фактически возрождённых агитбригад времён Великой Отечественной войны. Сейчас в них принимают участие не только представители творческих профессий, но и экономисты, историки, политики. Я считаю, что у таких поездок не менее двух главных целей: первая, разумеется, поддержать боевой дух солдата, отвлечь от эмоциональной усталости, на мгновение «переключить» внимание, оторвать от тяжкого морока увиденного и пережитого на ЛБС. И вторая – не менее, пожалуй, важная, чем первая, та, о которой говорит Светлана в этих заметках: …мы должны передать им в своём выступлении всю мощь той поддержки, которую передавали с нами люди России, читатели и слушатели, знакомые и незнакомые, взрослые и дети.

Конечно, такие люди как Светлана, едут туда абсолютно по зову сердца, даже не так, они не могут туда не поехать, остаться в стороне. И те тяжёлые впечатления, которые получает автор, видя боль и страдания в военных госпиталях, с одной стороны остро, болезненно проникают в сердце: ненадолго отвернувшись, делая вид, что закашлялась, поворачиваюсь и выдаю с ходу первое, что пришло в голову: «А вы поэзию любите?, –пишет Светлана о своей попытке утаить слёзы от потерявшего ногу бойца. Или эпизод с другим раненым, лежащим на вытяжке командиром роты: Слёз не было у него, отвернулась только я, слушая его рассказ о том, что они прошли… Сколько же в нём было горечи и очень неудобной правды.

С другой – эта горечь, боль, неудобная правда, прошедшая сквозь сердце автора (поэта, писателя, музыканта), обогащается, как уран, превращаясь в энергетический поток. Эмоциональный отклик возникает из суммы факторов, которые, находясь в спокойной повседневности, не добыть. А значит, не добыть подобной эмоции, преображённой в деятельную созидательную энергию – личностную, творческую. В зону воздействия этой энергии обязательно будут попадать люди, которым тем или иным образом доведётся столкнуться с таким человеком как Светлана (с ней лично, с её, стихами, очерками и т.д.). Иллюстрацией к вышесказанному может послужить маленькое событие, описанное Светланой Размыслович в этих заметках о том, как она дарит обезноженному бойцу книгу стихов, совершенно не уверенная в том, что он будет их читать, скорее даже, уверенная в противоположном. Отдав книгу, она направилась дальше, в другие палаты. А когда возвращалась, проходя мимо палаты раненого солдата, не удержалась и посмотрела, что же он делает: и не смогла сдержать слёз, увидев, как подогнув в колене уцелевшую ногу, подперев голову забинтованной ручищей, раскрыв книгу, очевидно наугад, он читал подаренные стихи!

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…