РОДОМ ИЗ НЕПРИДУМАННОГО

Александр Орлов вошел в литературу стремительно, как метеор. Когда я писал рецензию на его замечательный сборник прозы «Кравотынь», — я и не предполагал, что он поэт ничуть не меньший, чем прозаик. Войти в литературу сразу, со своей темой и своим голосом, не подражая никому – случай сам по себе редчайший, почти исключительный. «Своё  мировидение» — это главное. Его нельзя позаимствовать или выиграть в лотерею. Его надо выстрадать. И тогда приходят: и свои темы, и свой взгляд. Ему в ту пору, — в год опубликования его первой прозаической книги не было и тридцати. И вот он ярко выделяется на общем фоне писателей, несомненно, значительных, а сборники  стихов и прозы его заметили (и отметили) сразу. Написана не одна книга, получен не один престижный диплом и даже «Золотой Витязь».

 

Мощны, дремучи, непрерывны

Господствуют вокруг леса.

Ветра им складывают гимны,

В них слёзы прячут небеса.

 

Луна и солнце в карауле

При столкновении эпох

Туманы сонные раздули,

Храня всё то, что создал Бог

 

…И тогда уже, с первой его книги рассказов, основанной на подлинном материале, — он ярко и основательно утверждал истины незыблемые. Истины, ради которых стоит жить, и умереть. А уж тем более – стоит писать об этом книги. Поэзия А. Орлова продолжается в традиции его прозаической, но афористично, метафорически и, я бы сказал «внезапно». Для меня, как для опытного и «стреляного» писателя, по крайней мере… Таковы его «Дорогобуж», «Житник», «Жихарь». Стихотворения Орлова сюжетны, даже автобиографичны. Но прежде всего они обобщают пережитое, они «типичны», то есть при всей их сюжетной, смысловой и поэтической самобытности – они затрагивают само существо жизни многих и многих читателей.

И тем ярче, и громче звучат строки его поэтической исповеди, — тем живее и значительнее, что — сегодня, в наше странное и двуличное время, многими забыты самые базовые, основные понятия. Понятия, необходимые для подлинного сбережения истории. Это касается особенно семейной, частной и самой, казалось бы, дорогой. Особенно – любви к своей земле, родине, матери. Оспаривается сама способность к самопожертвованию, подвергаются сомнению честь и совесть. Понятие подвига и добровольной жертвы воинской, — эти несомненные истины предаются не то чтобы забвению, а даже оспариваются. И противостоять этому, сегодня, как это не странно — нужно иметь довольно-таки твердые убеждения, даже смелость.

 

Как сегодня все молча, неспешно и робко

Без молитвы семейной, не морщась, едят.

И какая же страшная эта похлёбка!

И в окно улетает мой горестный взгляд.

(Стихотворение «Трапеза»)

 

Или:

 

Сам себе приказал: зубы стисни,

Пусть весь мир на мгновенья замрёт,

Вздрогнет смерть от сияющей жизни,

Что о всех знает всё наперёд.

Я её расспрошу всё о прошлом,

О непреданных гласу грехах.

Пусть к моим прилипает подошвам

Всех казнённых замоленный страх.

 

Может показаться странным, что и в поэзии, и в прозе сегодняшней – созданы такие «условия», что — несомненно и бесспорно утверждать истины Евангелия – небезопасно для творческого пути, для имени. Между тем, подлинная поэзия живёт. «И дышит почва и судьба» по своим, никому не ведомым правилам и законам. Увидеть и понять может это только, по словам Ивана Ильина «поющее сердце»…

 

Смиренная вода немых озёр,

Читал я «Отче наш…», сжимая чётки,

И ощущал твой вековой надзор

Над звёздами в небесном околотке.

И слышалось мне пение уключин

И тихий шёпот каждого гребка,

Я был с тобой, Смоленщина, созвучен,

Ты для меня близка и далека.

Я шёл во тьме на смоляной долблёнке

На берег дальний, где среди купав

Уснуло время, позабыв о гонке,

Неравный ход событий задержав.

И радовался я проплывшей рыбе,

Тому, что впереди родная твердь,

И берегу свиданий в недосыпе…

 

Именно талант противостояния и самостояния, твердыня духа сегодня — дорогого стоят. И вот он, Орлов, не то что прямо, во весь рост, как в атаку (даже с неким вызовом и не без щеголеватой аристокатической выправки) идет против дзотов и минометного огня, против этого «течения», не заигрывая и не покупаясь ни на какие преференции, не поддаваясь. Можно говорить (или не говорить) о его мастеровитости и умении подать материал. Но я предпочитаю говорить в этой очень короткой врезке своей, — говорить о том, что считаю самым главным в его творчестве, то что Фёдор  Достоевский называл «всеотзывчивостью русской души»:

 

Не жил я в эпоху насильных коммун,

В курганах не взрыл артефакта,

Но слышал, как сладко поёт гамаюн

В чащобе Смоленского тракта.

И в пенье дремотном, красив и блажен,

Явился мне край вечной смоли,

Где люди не терпят лукавых измен

И лечат в молитвах мозоли,

Где с детства мой дед выходил на покос,

Отца ждал у графского сада,

И первой щетиной в отряде оброс,

Кровь немцев смывая с приклада.

Откуда ушёл, ничего не забыв,

Ушёл навсегда поневоле,

Скрывая на сердце болящий нарыв

С подсушенным привкусом соли.

 

Творчество же – и это понимаешь лишь с годами, творчество — не всегда риск, и не всегда вызов огня на себя. Многие автора, и не без таланта благополучно отсиделись в окопах. Многожды отмечены за свое потворство фиглярам либерального духа. Мы видим это, мы отчетливо, наблюдаем этот липкий и мокрый туман соглашательства. Вот уже четверть века. И кажется порой, что наше время, затеряно навсегда, навечно в этом желтом и сыром тумане секуляризма и релятивизма, но это только кажется. Мы обложены некими пределами, писатели-почвенники и поэты, печальники о земле своей и воины. Мы рассеяны по мировым просторам литературы, и острО, и опасно ходим, понимая что коварная и ножевая армированная колючая лента стережет нас. Спираль Бруно или Егоза-Кайман. Едва зазеваешься – споткнешься и очнешься искалеченным. Оболганным. Забытым и никто не вспомнит ни твоей отваги в прошлом, ни твоих заслуг. Время нынешнее – весьма и весьма противоречивое, время – которое придется переосмысливать и переоценивать ещё очень и очень долго, даже и после того, как оно минует. Быть может и после того даже, когда мы ясно и Божьим промыслом осмыслим эту систему координат, по окончанию и полному завершению. И творчества, и самой жизни. Но даже и в этих условиях Орлов собирает своих единомышленников, — собирает в круг верных. Лечит раны и неверие своим творчеством, убеждением и своей верой. А это – уже не просто черта воина и витязя, — это главная черта командира и офицера. Вера в Бога и «умение держать спинку» прямо – подлинно черта аристократов духа. Где? Да вот здесь же, на этой тертой в войнах, на политой кровью земле:

 

Где в года мировых пятилеток,

Не подвластный безбожным властям,

Проезжал мой расстрелянный предок

По дорогам из кочек и ям,

Где округа извечно смолиста,

Где все жили во имя труда,

Где встречали с войны гармониста

Божий крест и победы звезда.

 

…А пока… пока — мы явственно видим, слышим, чувствуем границу обложенного минами поля русской литературы. И мы всегда возвращаемся нашей родовой памятью к дорогому, светлому, честному и простому, оболганному русскому. Смоленскому. Ржевскому. Иногда – с незахороненным до сих пор останкам воинов. Мы все равно вернемся туда навсегда, в то родное поле нравственного притяжения, к той пристани тихой, отеческой, — куда и зовёт, и ведет нас всё творчество Орлова. Хоть и жизнь, и история наша непроста. Трагична и кровава наша история.

 

             Смоляне

               

              Барин

 

Павлу Епифановичу Орлову

 

Фуражка конвоира сбилась набок,

И прадед вдруг задел ногой ведро,

И защемило чуткое нутро,

И раскатились три десятка яблок.

И были скороспелые плоды

Так зелены, коричневы, пунцовы,

В семье к аресту были не готовы,

Но прадеда шаги всегда тверды.

Скрипя, прощались прочные ступени,

И свет из дома плыл ему в лицо,

И падали под ноги на крыльцо

Три строгие, подтянутые тени.

Дела велись по-пролетарски бойко,

Был оглашён бесчинный приговор.

Он был, как ветер, холоден и скор.

Решала в полутьме чекистов тройка.

И высшая ему досталась мера,

И меток был комбедовский стрелок,

Когда нажал на спусковой крючок,

И засмердело дуло револьвера.

А сколько было на Руси таких,

Которых до рожденья звали «барин»,

И каждый был хранителем окраин,

И оставался в памяти живых.

Где он лежит? На дне какого рва?

Как успокоить родовую совесть?

Поэму написать мне или повесть?

Ведь память моя русская жива.

 

 И всё же, перефразируя Пушкина, повторяем мы снова и снова, строки из письма его к Чаадаеву: «…- но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог её дал.

«Именно сборник стихотворений «Епифань» (Издательский центр «Азбуковник» 2018) – не то что напоминает, а говорит, шепчет, порою кричит нам об этом.

 

 

Подтверждают, эту мысль «краеугольные камни» в основании стихотворной кладки Орлова – строфы его, рифмы, образы. Они незыблемы, неколебимы. «И повеяло ветром, и потекли потоки, но дом на каменном фундаменте устоял». И тогда, читая, понимаешь, что этот его собственный голос, о котором я говорил в начале этой главки о творчестве Орлова, — этот собственный голос – его оружие. Его меч. Я говорю так:  слово его – это его именное оружие. Им самим выкованное, порой – и в спешке, в стремлении успеть, чтобы не промахнуться. Его, как называют военные вооружение – его «изделие». И в передрягах, и в боях этой жизни… (Что, и это надо признать, — более всего и всегда ценилось и ценится в творчестве, — то, — что «выстреливает» собственным почерком, голосом, интонацией) – и незаменимо – неповторимо. Ни для кого.

 

… Словно нимб, вокруг летали мошки

Над её покрытой головой.

Я был между миром и войной.

А в портфеле нежные матрёшки

О любви шептались фронтовой.

 

Убеждения его не продекларированы. Исток их — из родовой памяти. И никак по-иному, автор никогда и не смог бы сказать. Никак. Иначе и не передаваема была бы – ни эта боль за родную Смоленщину. Ни трепетное отношение к земле, к вере отцов. Боль за веру Православную, — ту — на которую, необходимо признать это, при всей кажущейся свободе нынешней, — и именно сегодня – век гонений. Век нажимов и призывов. К сдаче, подлогам и трусости. Век вербовки в строй безнравственных отказников, «самострелов» и дезертиров. И при том – не бедствующих, не стыдящихся и не таящихся, а напротив даже, — благоденствующих в этом своем вызове традициям и выстраданной нашей истории.

И сдаются. И отказываются от сопротивления.

Не могу представить себе автора не как воина. Так и вижу его по книге «Епифань» — всегда готовым к бою. За родную Смоленщину, за храм, что сверкает золотыми куполами в его родовом гнезде. И при всем при этом, главном — какая бережливость автора к детали, внимание к родовой памяти. А только она может продиктовать такие строки:

 

Мне хлестали дожди правду жизни не раз

Сквозь туманы, чей запах был горек,

Но не верил я в неба унылый показ,

Шёл на свет, как за правдой историк.

И слезливые тайны некошеных трав,

Что изрезаны вдоль редколесьем,

Мне шептали о том, что искатель был прав

И что все мы с рождения грезим.

И я шёл напролом по неровностям луж,

Не терпел сам к себе оговорок,

И меня осуждала пытливая глушь

Под присмотром волков и тетёрок.

И когда в захолустье я сделал привал,

Мне открылись холодные звёзды.

И одну я всю ночь напролёт согревал,

И воспели любовь алконосты.

 

Он пришел, надолго. Навсегда. Словесная партитура его удивительно широка. Творческая одаренность редка и бесспорна. И хотя в регистре используемых им звуков и образов он намеренно осторожен и избирателен, и на первый взгляд, не так уж широк как, — он умеет добиться и добивается результатов поразительных.  

Среди небывалого разгула нынешнего секуляризма и релятивизма, именуемого (почему-то) сегодня «свободой», — при нынешней безыдейности и беспринципности в культуре, а порой и просто попустительстве и предательстве. При поругании самих основ и русского самоопределения, когда театр поражает цинизмом представленных «работ» худруков, когда и читатель, и зритель так запутаны, что  жизнь кажется совершенно обессмысленной, — книга «Епифань» Орлова  бесценна. Он появился удивительно во время. Как оппонент бездарностям, как боец и воин. Не случайны в этом смысле и его награды-витязи. Свои всё-таки сумели оценить. Оптимистична и основательна в этом смысле и сама поэтическая книга «Епифань». Веками проверенные, крепкие и устойчивые традиции, правила душевного и духовного человеческого общежитиЯ – незыблемы. Самим временем — оправданные законы по которым укореняется дух, альтруизм, жертвенность — играют и в его прозе, и в его поэзии (в особенности) главную партию. Отзвуки вспыхивают в его книгах новыми, присущими ему  – неповторимыми красками и оттенками.

…Благородство и преданность родине, любовь к матери и к отцу, преданность родовой памяти, — он умеет так оттенить и возвысить, что они предстают как само собой разумеющееся, врожденное качество человека. А предательство воспринимаются читателем его книг – ещё темнее. Смугло и чужеродно, — чем в те (слава Богу) не частые пока ещё моменты,  которые омрачают жизнь. Уясняешь и понимаешь это не сразу. За чтением «Епифани». И понимаешь, что книга эта — исключительно редкое явление в сегодняшней (оторванной от человека и его «сердечной работы», далекой от «воспитания чувств») – литературе. И она могла появиться и выйти в свет лишь по одной причине: автор сам (и в жизни) непримирим к предательству, вражде, корысти, жадности и злобе. Он лечит читателя. Отогревает замерзшие сердца.

 

Летний дождик подобен прилепе,

Я ему всё поставлю в вину,

Он зовёт вслед за ним в лесостепи.

Как поверить ему, болтуну?

Разделить с ним священные яви,

Доверять ему звёздные сны

И молиться в столетней дубраве,

Где слова преподобных слышны?

Что он может? Он краток и мелок,

И в слезах его мой дождевик,

И в грушовой тиши скороспелок

Он к траве, не прощаясь, приник.

 

Что бы, и как бы не рассказывали нам толмачи от литературы о «чистой», безыдейной, «искусства для искусства» ради литературе…  Или о «лирическом герое», никак будто бы не связанном с автором, — или о лирическом герое, этаком экскурсоводе по местам, упоминаемым сюжетом и по тексту… Все это, конечно, надумано. Как преподаватель истории и гражданин своей страны, автор, как никто другой, судя по его стихотворениям и прозе, понимает, что, перефразируя известное: «если ты не займешься своей историей и её изучением, начиная с себя, с семьи, — то твоей историей и твоей семьёй займется кто-то другой». И это отнюдь не из добрых побуждений. Что мы сегодня и видим.

Каждый пишет (и всегда так было) – из себя. И Орлов – не исключение. Преподаватель, воспитатель, поэт, прозаик и историк, — он  много видел, много путешествовал и много знает. У него есть что сказать читателю из того, что стоит внимательно и послушать, и запомнить. Он оснащен багажом немалым. Что называется «семь футов под килем». И эта  удивительная генетическая родовая память, которая заставляет и его, и нас вместе с ним, вновь и вновь возвращаться в те давние, в те героические и страшные времена, когда рвались снаряды на полях сражений, и героизм великого народа сверкал в масштабах теперь совершенно невообразимых. Когда – то голод, то недород, то раскулачивание, то — братоубийственная гражданская… А затем и ВОВ – прокатилась по стране, и калечила души, разрушали семьи, — рвали кровные связи и узы, а народ, как это не удивительно, был способен и проявлял себя как великий народ империи… И… — да так, по таким сюжетам развивались – и жизнь, и смерть. Так, как порой и ни один писатель не придумает.

Поэзия его пронзительна. Она очаровывает особой музыкой. Внутренней, и поэтической, и смысловой. Она и трагична (без ложного пафоса), и не надумана. И — правдива, потому уже, что истоки её – из семейных преданий, из того что было пережито, а не заимствовано. И это главное отличие книги — от того ширпотреба, которые сегодня предлагают лотки книжных киосков. Пережито на деле: дедом, отцом, матерью, бабушкой-«раскулачкой», оставленной на волю случая, а точнее – на верную голодную смерть, с малыми детьми.

…Он, Александр Орлов, весь родом из непридуманного. Он честен и прям перед читателем. И в памяти, и в слове, обращенном к нам. А это главное и самое дорогое в творчестве. Главное для нас, для читателей сделано автором – читая книгу «Епифань», мы причастны Творчеству.

 

                                                                                 Василий КИЛЯКОВ