НОВОГОДНЯЯ ДИСКОТЕКА

Виктор БОРИСОВ

Рассказ

  Так как в первый класс я пошел в шестидесятом году, то и вспомнить, в каком году я учился в том или ином классе, мне очень просто. Получается, что тот Новогодний праздник — шестьдесят пятого года, я встречал пятиклассником, завершал, так сказать, свою первую личную «пятилетку». Мои старшие брат и сестра в этот год оканчивали школу и определялись с выбором будущей профессии, а средний брат пока не задумывался об этом, хотя в сердцах и поговаривал, что тоже все бросит и отправится  в ПТУ обучаться на кулинара. Никто его не отговаривал, потому что никто в это не верил. Колька уже не первый год исправно ходил в «музыкалку» и, по многу часов твердя на баяне зунывные гаммы, упорно развивал у всех нас музыкальный слух.

     В половине деревянного приземистого дома-«пятистенка», в  коммунальной квартире,  проживала наша семья. Квартира состояла из трех комнат и кухни с русской печью. Спальню родителей и нашу, «мальчиковую» комнату, обогревала еще одна печь – «галанка». Сейчас в это трудно поверить, но Юрий, старший брат, и Николай спали на одной кровати, а я пока еще умещался на «школьной». Братья вечно спорили, злились друг на друга, и часто у них дело доходило до драк. Разнимать приходилось матери. Прижав Кольку к полу, она говорила: «Юрка, иди из дома куда-нибудь! Дай ему остыть». Чтобы успокоить Колькин нрав, отец, веря в то, что музыка облагораживает душу, определил его в музыкальную школу. Мудрым человеком был Авенир Петрович.

    Кроме печи и кроватей, в нашей комнате стоял большой стол, за которым  можно было всем одновременно делать уроки. В красном углу главная ценность: на тумбочке, забитой всякой всячиной, грампластинками и стопкой журналов «Кругозор», возвышалась радиола «Рекорд — 61». От радиолы, под потолком, протянувшись по диагонали через всю комнату, свисала спиралевидная антенна из медной проволоки. Отец, иногда  пристроившись ближе к динамикам, пытался через шумы и трескотню расслышать, о чем же вещают «вражьи голоса». Так мы и засыпали под какофонию звуков.

   Наверно, точно так же, в двадцать восьмом году, примкнув ухом к своему одноламповому регенеративному приемнику, слушал эфир Николай Рейнгольдович Шмидт, прославивший наш поселок Вохму на весь мир. Обычный сельский киномеханик самостоятельно собрал радиоприемник и первым поймал сигналы бедствия гибнувшей полярной экспедиции на дирижабле «Италия» под руководством генерала Умберто Нобиле.  У каждого времени свои герои и свои горячие новости.

   После Карибского кризиса народ приобрел прививку массово интересоваться вестями из-за «бугра». Даже частушку сочинили: «Есть забава на Руси – ночью слушать Би Би Си». А тут еще наконец-то отправили на пенсию главного агронома страны, кукурузовода — Никиту. Как теперь будем жить при Брежневе?  По-прежнему или как-то по другому? Без «голосов» не разберешься.

    Ну а для меня и без перевода любопытно было слушать иностранную речь. Днем обычно глушилки не работали, и поймать какую-нибудь радиостанцию, вещающую на английском, немецком, французском или арабском языках не составляло труда. Слушать долго непонятную белиберду было так же тяжело, как слушать Колькину игру бесконечных гамм на баяне. Но в этом случае я терпел тарабарский треп зарубежных радиодикторов в надежде застать в перерыве между болтовней пару-другую песен или музыкальных композиций, чтобы похвастаться на следующий день своим приятелям.

    —   Вчера «битлосов» ловил. Клевая музыка!

    —  А что это за рыба такая – битлосы? Такую никогда не удил, – не расслышав, о чем идет речь, однажды переспросил меня непосвященный рыболов- любитель.

    — Ее вместе с толстолобиком в наш пруд запустили, чтобы от тины избавиться, – успел кто-то пошутить, вызвав новый, до колик в животе, взрыв смеха.    

   В нашем доме был и обычный радиоприемник. Он висел на стене в большой комнате, где обитала сестра Татьяна. Сестра не включала динамик, так как по нему вещали только классическую музыку, какую-нибудь арию Иоланты из одноименной оперы или венгерский танец чардаш, который старательно в это время разучивал на баяне брат Николай.  А я любил слушать разные детские передачки: «Клуб знаменитых капитанов»,  «Пионерскую зорьку» — и даже воскресный «Сельский час» с задорной Ольгой Воронец и разливными песнями Людмилы Зыкиной старался не пропустить. А от передачи с обволакивающим бархатным голосом Виктора Татарского «Встреча с песней» млел, как кролик от удава. Кстати, эту радиопередачу также любил наш отец. Чаще всего мы слушали ее вдвоем, и он скупо комментировал мне, кто такой Вадим Козин, Петр Лещенко,  Вертинский или Изабелла Юрьева.

    — Вот это была музыка, вот это исполнители! А вы слушаете всякую лабуду и считаете, что хорошо. Разве можно сравнить какую-то вашу «…хмуриться не надо, Лада», например, с «Танго Чаир» или «Утомленное солнце», не говоря уже обо всем Александре Вертинском!

    Я не спорил, думал, наверно, что наступят такие времена, когда я тоже буду ворчать: «Вот в наше — то время была музыка! А ваша — то что? Тю, так себе музычка».

    Новый год начинался с двадцатых чисел декабря. Мне пока еще выделялись профсоюзные подарки от Деда Мороза: с маминой работы, с работы отца, из Дома пионеров и со школьной ёлки. Конфет и мандаринов набиралось не менее четырех кульков. Иногда по непонятным причинам бумажных пакетов с трафаретным изображением деда Мороза, похожего на снежный сугроб, собиралось намного больше. Чему я, конечно, был искренне рад и щедро делился печеньем и конфетами с сестрой и братьями, уже вышедшими из того возраста когда можно ввести в заблуждение нарумяненными щеками и бородой из ваты. Я тоже понимал, что настоящая цена Деду Морозу и Снегурочке заключается только вот в этих шуршащих профсоюзных подарках для маленьких детей. В последний раз, ради подарков, можно стерпеть, что все относятся к тебе, как к маленькому ребенку. 

    Зато старших братьев и сестру пускали на новогодний школьный карнавал, а мне доставались — утренники.   К карнавалу готовились загодя. Популярны были костюмы робота, космонавта, пирата и мушкетера, а у девочек что-то непонятное, воздушное, из легкой ткани: то ли принцесса, то ли невеста. И назывался такой костюм – «Снежинка», а если к нему добавлялось что-то голубое – маска, корона, тогда это уже – «Снежная королева». Главная цель была, чтобы тебя в костюме как можно дольше не узнавали. Случалось, не могли догадаться, кто скрывается под маской, до тех пор, пока сам инкогнито не соглашался показать свое лицо.  Юрий хотя и решил в этот год отличиться, но к своей неузнаваемости не стремился – скорее наоборот. Долго что-то шил, перешивал, красил, вырезал из дерева, прибрал у отца старую шляпу, у матери платок – косынку, а когда примерил на себя все это в целом, то получился настоящий американский ковбой. К боковым швам расклешенных брюк была пришита бахрома, с ослабленного поясного ремня свисали две кобуры из красно-коричневого дерматина, в которых угнездились деревянные черные пистолеты. На вороте клетчатой рубашки повязан мамин платок, откуда-то нашлась жилетка, на голове красовалась фетровая шляпа измененной формы, и завершала образ  опереточная черная маска на глазах.

    —  Юр, а Юр, а что, американские ковбои, как пионеры, галстуки-то носят? – наивно спросил я.

    —  Потому что они и есть настоящие пионеры! – стал вразумлять меня старший брат. – Ты Фенимора Купера хотя бы почитай, если ничего не понимаешь. Пионер — это первопроходец, а не «Будь готов — всегда готов!» В Штатах первопоселенцами были как раз ковбои, или иначе — пастухи коров. Как и твой старший братец, кстати, — напомнил он о своей ежегодной работе гуртоправом в летние каникулы. — А платки они на шею повязывают для того, чтобы спасаться от пыльных бурь. И, когда скачут на лошадях, надевают платки на лицо. Вот так.

     Юрий перевязал мамин платок ниже глаз и вместе с карнавальной маской стал совсем похож на человека-невидимку из одноименного американского фильма.       

      Говорят, на школьном вечере своим костюмом он произвел фурор.

     Тридцать первого декабря у родителей короткий рабочий день, а для нас уже наступили зимние каникулы. Я вернулся домой затемно. Щеки пылали огнем, глаза сверкали, от меня исходил пар как от чайника. Шапка – ушанка, зимнее пальтецо — все в снежных колтунах, а  махровые штаны с «начесом» задубели ледяной коркой и срослись с валенками так, что пришлось стаскивать их c себя, как комбинезон.  «Поставь штаны в угол – пусть оттаивают,»  —  ходила среди нас такая шутка.

     — Давай переодевайся в сухое, — сказала мама, подавая мне рубашку и трико, — и садись к столу. Ешь пельмени. Мы сегодня с отцом уйдем в гости к Большаковым, а Юрий с Татьяной собираются в Дом культуры на Бал- маскарад. Колька, наверно, тоже дома не останется. Так что придется тебе встречать этот Новый год одному.

    —   Как одному? Что я тут буду делать один?

   —   Ну, ты уже не маленький, справишься. Еда наготовлена. По радио, после курантов, отметишь с «Дюшесом». Бутылка лимонада в серванте стоит. И ложись спать.

 — Не хочу! Хочу с Юркой и Татьяной на Бал- маскарад.

   —   Но ты еще маленький, тебя не пропустят. Да и карнавального костюма у тебя нет.

   Последний аргумент действительно встал непреодолимой стеной. Был бы хотя бы какой-нибудь покупной костюмчик глупого зайца, я бы сейчас его и через не хочу напялил на себя, лишь бы попасть в клуб, а смастачить что-то на скорую руку уже не получится, времени не хватит.

   —    Ну, если хочешь, пойдем с нами к Большаковым. Но у них спать тебе разве только что на стульях придется.

— Не хочу я к Большаковым!

— Ну, хватит! То хочу, то не хочу. Сиди дома.

     К двадцати двум часам в доме остался я один: родителей, сестры и братьев уже и след пропал — замела поземка. «Ну уж нет, — думал я, — не буду я тут сидеть. Пойду в центр, на «кресты» (так называли центральную площадь Вохмы, где скрещивались две главные улицы: Советская и Первомайская). Будь что будет, попробую попасть на карнавал,» — окончательно решил я и стал собираться. Надел школьную форму, чтобы выглядеть соответственно, на ноги ботинки – ведь не в валенках же по праздничному залу красоваться, накинул пальто, шапку — и был таков.

       Клуб помещался в бывшем Вознесенском соборе. На втором этаже     зрительный зал на сто пятьдесят мест, на первом — такой же кинозал. Говорят, до революции, когда еще была цела колокольня, увенчанная высоким шпилем, и не снесены барабаны с золочеными куполами, собор был виден аж на тридцать километров. В ту пору и село наше называлось иначе: по названию кафедрального собора – Вознесенье-Вохма. Сбросили колокола и купола,  урезали и название поселка.

        Тогда я ничего не знал об этом, для меня Дом культуры просто самое высокое и самое красивое здание на всю округу. И самое желанное место, куда я стремился попасть в ту новогоднюю ночь.  На входе меня остановили два взрослых парня с красными повязками на рукавах.

    —   Мальчик, ты почему не дома?

    —   Я, я … Пустите, дяденьки, на карнавал, у меня там где-то брат с сестрой есть.

     —  Нечего делать! Иди домой к родителям. Кому надо уже, наверно, все прошли? – посовещались они друг с другом. —  Все! Не мешайся, мальчик, мы закрываем двери.

      И они потянули на себя высокие створки дверей, перекрывая веселый шум, музыку, яркий свет и тепло.

       Ноги в ботиночках стали мерзнуть. Я потоптался еще немного у закрытых дверей и понуро поплелся в сторону центра, где в парке, «на крестах», светилась крашеными лампочками главная ёлка. Народу возле неё почти не было. И это не удивительно, ведь до встречи Нового года оставался еще час с небольшим.  Возле ёлки пьяненький мужичок с гармошкой веселил редких зевак. Его в Вохме прозвали: «Москва – Пекин, играй, Пашкин». Пашкин наяривал «барыню», переходил на страдания или сам зачинал частушки.

  — Ты пошто меня шабаркнул

  Балалайкой по плечу?

Я по то тебя шабаркнул,

Познакомиться хочу.  

 На его запев отозвалась разбитная, нетрезвая бабенка:

— Хорошо хорошим-то,

Хороших-то и любят-то,

А меня, худую-то

Никто не приголубит-то.     

  Ей вторила другая:

— Мене милый изменил.

Думал, я с ума сойду.

Да я такую лебеду

Сегодня ж вечером найду.                                            

       Дольше слушать я не стал, припустил бегом к дому. Ноги совсем онемели от холода.

        Дома я скинул с себя, как мне показалось, ставшие железными ботинки и шмыгныл на русскую печь греть ступни о горячие кирпичи. Время неумолимо приближалось к полуночи. Немного согревшись, надев валенки, сушившиеся тут же рядом, возле трубы, я спустился с печи и стал готовиться к встрече Нового года. Перво-наперво включил свет во всех комнатах, на полную громкость усилил звук радиоприемника, по которому в это время Гурченко допевала свои «Пять минут», высыпал на стол остатки – сладки от подарков с ёлок и достал из серванта приготовленную для меня бутылку лимонада «Дюшес». Только успел все разложить, как по радио заиграли куранты. Налил в бокал шипучего напитка и с первым ударом, отсчитывающим секунды Нового года, выпил и поздравил сам себя с наступившим шестьдесят шестым годом. Оркестр торжественно исполнил гимн Советского Союза, и радио умолкло. Дом погрузился в звенящую тишину.

     Меньше всего мне хотелось спать. Вот бы сейчас оказаться в центре возле ёлки! Сейчас там, наверно, народное столпотворение. Можно и друзей – одноклассников встретить, и знакомых увидеть, и познакомиться с другими ребятами. Но от одной мысли, что придется снова выходить на улицу, все внутри меня съеживалось.  Ладно, посижу дома,  в тепле.

   Прихватив бутылку лимонада, я перешел в свою комнату. Включил радиолу и сразу настроился на короткие волны. Сквозь трели переливчатого щебетанья, бульканья и свиста, медленно ведя курсором вдоль панели с названиями мировых столиц, я пытался уловить тончайшую полоску, где прослушивался нормальный звук. Долго искать не пришлось. Таких мест обнаружилось сразу несколько, но я выбрал «Голос Америки из Вашингтона». Вещание шло даже чище, чем по центральному радио. Звучала песня Битлз – «Michelle». Мне она так понравилась, что я, пытаясь подпевать английским парням, как мог, тихо подвывал за ними. И вот песня закончилась.

    —  Это была композиция «Мишель» знаменитой четверки из Ливерпуля из их нового альбома «Rubbersoul». Как тебе, Даша, этот альбом? – обращался мужской голос к своей соведущей. Было слышно так, будто бы он находился совсем рядом. Злобные глушилки почему-то не работали.

    —  Альбом замечательный, — затараторила в приемнике женщина, — мне всё, всё в нем нравится! Но особенно нравится «Girl» — «Девушка».

    —  За чем же дело стало? Итак, слушаем композицию «Girl» из свежего альбома «Rubbersoul» ансамбля the «Beatles».

   И снова совершенно чисто до самого конца прозвучала волшебная музыка.

    — Мы с Георгием прямо тут в студии даже немного потанцевали под эту чудную музыку, — похвасталась заокеанская Даша.

    —  А иначе и быть не может. Ведь сегодня Новый год, праздник! Надо радоваться и веселиться. Давайте вместе встряхнемся под Элвиса. Итак, композиция «Тюремный рок» — «Jaihouserock» зажигательного Элвиса Престли. Танцуют все!

    Заиграла музыка, которую я уже слушал однажды на «костях» (это такая самодельная пластинка, записанная на рентгеновской пленке), но сейчас «Jaihouserock» так чисто звучал, что мне показалось, будто бы я слышу Элвиса впервые в жизни. Потом еще один король рок-н-ролла, Чак Берри, заставил меня вспотеть в танце между кроватями. В свое время эти танцевальные движения я подглядел у Юрия, когда тот «стиляжничал», а теперь, подражая ему, сам пытался повторить под музыку, как надо «давить окурок» ногой и руками «тереть спину полотенцем».  В перерывах между танцами вашингтонские Даша и Георгий, избегая политики, по-приятельски болтали со мной о всякой чепухе. Я не переставал удивляться им, так как наши дикторы на радио всегда были похожи на деревянных солдат Урфина Джюса. Ни одного лишнего слова в эфир не проронят.

   За танцами я и не заметил, как с бал- маскарада вернулась сестра Татьяна.

    —  Ты еще не спишь? – спросила она, заглянув в комнату. – Давай выключай свою «шарманку» и ложись спать. Хватит уже шума.

     И мне приснился сон, что на другой стороне Земли, в далекой-далекой Англии, также ночью сидят напротив друг друга на двух железных кроватях «Битлы». За окном ярко светит луна, фосфорным светом освещая на столе стопки учебников за пятый, восьмой и одиннадцатый классы, в печке-«галанке» по-лондонски потрескивают дрова, щурится зеленый глазок радиолы «Рекорд – 61», и четверка ливерпульских парней играет для меня «Back In The USSR» — «Назад в СССР».