НИКОЛА ЛЕТНИЙ В КРАСНОЙ МОСКВЕ
Наталья ИРТЕНИНА
ФРАГМЕНТ РОМАНА «БАГРЯНЫЕ РИЗЫ»
Николу Летнего москвичи ждали в приподнятых чувствах, с воодушевлением и даже некоторым возбуждением. Снова на стенах домов, церквях, афишных тумбах и на рынках появились расклеенные листки. О массовых крестных ходах, вроде бы разрешенных властью, обменивались слухами в очередях у хлебных лавок, нервно спорили в трамваях, рассуждали в трактирах и чайных — не затеют ли большевики грандиозную провокацию? Доморощенные проповедники возглашали речи на толкучках и бульварах. Последних, заподозренных в контрреволюционных призывах и попытках свержения советской власти, брала под локти милиция или чекистские шпики.
Востросаблин, смотревший на все это с любопытством постороннего, в конце концов и сам стал с беспокойным нетерпением ждать утра 22 мая. Накануне баба Дуся пришла из церкви умиротворенная, без обычного ворчания поздоровалась с постояльцем. Благостно улыбнулась, присев на стул, перевязала светлый платочек на голове и заявила:
— Исповедалась, приобщилась, так и помереть завтра не страшно. А ты, Дарья, зря со мной не пошла. Из четырех чаш причащали — столько народу!
— Мама, я же в воскресенье в Зачатьевском была у причастия.
— Ну и что ж! А ну как завтрева обеи смертушку примем? Лизке я запретила, у нее дети, а нам с тобой, сиротинкам Божьим, — баба Дуся вытерла глаза уголком платка, — можно и пострадать.
— Чего это вы, Евдокия Прокопьевна, помирать собрались? Да еще и с Дарьей Михалной? — удивился Иван.
— Дык… — Баба Дуся подумала, как доходчивей ответить квартиранту. — Бумажку-то видал, от Чеки развешанную? Грозятся, иудушки, стереть с лица земли всех своих супротивников. Люди говорят, они на стенах, меж зубцов пулеметы расставили. А ну поливать начнут завтра? Зимой в Туле крестный ход постреляли! Да еще где-то, не вспомню. А мы чем хужее? Отец-то Иоанн так и говорит: теперь, мол, время идти на мучения за Христа, как в первоапостольский век.
— Не начнут, мама, побоятся. Все-таки сам патриарх служить будет. Да и разрешение они ведь сами дали. А грозятся тем, кто будет против советской власти речи произносить.
— Дать-то дали. А как увидят завтра, сколько народу пришло против их социялизьму Богу молиться, так и дернет их нечистый. Ты, Дарья, лучше не перечь, а скажи: помнишь, во что обряжать меня в гроб?
— А если нас обеих?.. — грустно улыбнулась Дарья.
Баба Дуся пригорюнилась.
— Тяжеленько Лизке придется. А мы с тобой, аки две горлицы чистые, пред Христом встанем… Ай, про обед-то я забыла!
Подхватившись, она загремела посудой на кухне.
— А вы, Дарья Михална, — в оторопи спросил Востросаблин, — тоже готовы на мученичество за веру?
— Готова, — в простоте ответила она, занимаясь шитьем. — И многие готовы.
Иван, уязвленный этой решимостью, ушел в свою конурку и наугад раскрыл книгу, которую подарил ему протоиерей Восторгов, — «Во дни смуты». Прочел первое, что попалось. «Из храмов мы не уйдем, от молитвы и богослужения нас оторвать не могут. Пусть переступают тогда чрез наши мертвые тела. Пусть расстреливают нас, расстреливают детей и женщин. Пойдем с крестами, иконами, безоружные, с молитвами и песнями — пусть Каины и Иуды нас убивают! Наступают времена идти на мученичество и страдания!..»
Он со стуком захлопнул книгу.
— Ну и чего ради? — бросил в пустоту и посмотрел на Николу в углу. — Попы ладно — им другого не остается. Назвался груздем — полезай в кузов. А бабы-то куда лезут, зачем?.. Против социялизьму, — передразнил он Прокопьевну. — Много вы наработаете хоругвями и крестами против большевиков.
Иван затосковал.
Наутро он проснулся, когда женщин в доме уже не было. Плеснул в глаза водой, быстро смел оставленную на столе еще теплую картошку с хлебом и помчался на Ордынку.
Зрелище начиналось прямо тут. По главной улице Замоскворечья разливался живой поток. Ни начала, ни хвоста длинного-длинного крестного хода Иван не увидел. Над головами колыхался, как лес на ветру, весь церковный арсенал: лампады на шестах, кресты, золоченые хоругви. На полотенцах через плечо дюжие молодцы несли на носилках большие тяжелые иконы в окладах — престольные, чуть не от каждого храма Замоскворецкого сорока. Образа поменьше — в руках, этих вообще не счесть. Святыни украшены зеленью, лентами, цветами. Тюльпаны, левкои, гиацинты, ирисы…
Востросаблин жадно разглядывал людей в мирно движущейся толпе. Много женщин, детей, мещане, солдаты, мастеровые и фабричные. Немало чистой публики — интеллигентских лиц, профессорских бородок, пенсне, широкополых шляп, сюртуков, вуалей на дамах. В руках у некоторых сухие пальмовые ветви со Святой земли. У других зеленые ветки или белые — душистая черемуха, разноцветные гроздья сирени.
Над людской рекой летит пение — слова разных молитв сталкиваются, перемешиваются, звенят. Где-то впереди тянут:
— Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!..
Сзади издалека грохочет могучий хор:
— На Тебя надеемся и Тобою хвалимся!..
Мимо Ивана нестройно проносят пасхальное:
— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…
С другого берега дребезжат старушечьи голоса:
— Святителю отче Николае, моли Бога о нас…
Крестный ход течет медленно, не спешит. Иван скорым шагом, сбиваясь на бег, пустился в обгон по параллельной Пятницкой. Одну остановку проехал, прицепившись к трамваю. У канала перед Балчугом снова вылетел на Ордынку. Во главе крестоходцев шла дюжина священников в золотых ризах, за ними — десятка три мальчишек в таких же стихарях, важно идущие парами, с высокими горящими свечами и церковными стягами.
Востросаблин вернулся к Пятницкой, перебежал Чугунный мост и оттуда не торопясь зашагал к Москворецкому. Еще издали, от Зарядья, заметил, как с Варварки, мимо собора Василия Блаженного, вливается на Красную площадь такой же солнечно-яркий поток, светло-зеленый от листвы, золотистый от хоругвей и риз духовенства.
Вдруг одновременно проснулись колокола. Били повсюду — в Замоскворечье, в Зарядье, на Балчуге, в Чертолье. Такого торжествующего звона не было даже на Пасху. Иван ощутил беспричинную радость в груди. Как в детстве, когда на Светлой неделе бегали с дружками на соборную колокольню трезвонить во всю Соль Вычегодскую. И теперь звон поневоле веселил, будто серебром одаривал.
На Васильевской площади перед собором стояли два грузовика с красноармейцами и двумя пулеметами на станинах. Рядом трескуче тарахтела мотоциклетка. Сидевший на ней человек в летчицком шлеме и очках крутил головой по сторонам и жал на педаль. Солдаты перекрикивались с ним, смеялись и плевали за борт шелуху подсолнухов. Некоторые, приставив ладонь ко лбу от солнца, разглядывали подходивший замоскворецкий крестный ход. Лица от увиденного становились угрюмыми.
Иван обошел собор и ахнул. Огромная площадь перед Кремлем была запружена людом с лесом хоругвей. Время — всего лишь начало десятого. А с окраин Москвы крестные ходы доберутся только через час или два. Куда ж они втиснутся?
Сквозь толпу еще можно было пробраться. Вдоль Нижних и Верхних Торговых рядов свободнее. Снуют мальчишки-торговцы. Продают бумажные иконки, фотографические портреты патриарха. Размахивая книжечками в несколько страниц, кричит тонким басом подросток:
— Вразумление нечестивцам от чудотворца Николая! Покупайте верное сказание о чуде иконы святого Николая! Рубль — штука, два рубля — три штуки.
На Ильинке и Никольской — посты красноармейцев, окруженные рогатками. На них косятся с площади, тревожно крестятся, но страх быстро уходит, вытесняется молитвенным настроем. Самая гуща народа — у Казанского собора. Внутрь уже не войти, облепили паперть, мостовую вокруг — алчно ловят обрывки службы, долетающие из церкви. На лицах расплываются улыбки, когда из дверей храма выпирает мощный бас знаменитого на всю Москву патриаршего архидьякона Розова.
— Патриарх служит!
— А с ним архиреев цельное боевое отделение.
— Куда прешь?.. Не видишь, люди смирно стоят… — ругается кто-то.
— Не серчай, милок, человек я Божий, обшит кожей, на патриарха бы хоть глазком…
— Всем охота, а ты не лезь.
— Эй, малый, шапку с башки долой! Туто тебе не митингованье.
Востросаблин с натугой, усердствуя локтями и плечами, пробился к Иверским воротам, выбрался по ту сторону. В часовне тоже шло молебствие. Вывески про религиозный опиум над ней уже не было. Чем кончились поиски грабителей, Иван не знал, но догадывался, что украденное, даже если найдут, вряд ли когда вернется в часовню. У Городской думы тоже ждали чего-то грузовики с вооруженными солдатами и пулеметами. Перед Манежем — конный отряд. Фуражки набекрень, в зубах цыгарки, всем видом кажут усмешливое презрение.
Иван нырнул в Александровский сад. Здесь тоже — конный латышский разъезд с саблями и винтовками. Настороженно движется вместе с хоругвеносной толпой, которая равнодушно обтекает всадников, не замечая их решимости к бою с черносотенной контрою.
— Откуда, православные? — перекрикивает кто-то дружное пение.
— С Дорогомилова.
Востросаблин с фонарного цоколя хохочет:
— Пашка! И ты тут!
Колокольников под хоругвью машет ему рукой. Иван прыгает прямо в гущу тел и плывет против течения. Его пихают под ребра, оглушают пасхальным тропарем, отдавливают ноги и, наконец, выталкивают их обоих друг к другу. Хоругвь Павел уже отдал кому-то. Они жмут руки, радуясь нечаянной встрече.
— Ты еще не был на площади! Ого, брат, там такое!..
— Вся Москва? — смеется Колокольников.
— Мало не вся, — соглашается Востросаблин и, торопясь, рисует картину грандиозной демонстрации церковной силы.
Они выходят за решетчатые ворота сада и пробираются к Никольской башне по насыпи под самой стеной.
— Да-а, сила, — восхищенно присвистывает Павел, оглядывая площадь, и вдруг блажит во всю глотку: — Кто бог велий, яко наш Бог, творяяй чудеса?..
Но его голос теряется в гуле толпы и пении молебна у часовни сбоку башни. Колокольников опять смеется. Он тычет пальцем вверх, на зубцы кремлевской стены. Между ласточкиными хвостами торчат головы латышских охранников и дула винтовок. Виден краем ствол пулемета.
— Боятся народа, — кивает Павел, улыбаясь от уха до уха. — Ты понимаешь, что они сделали? Хотели поразить всех своим чудом-юдом интернационала на Первомай, а получили чудо православия.
— Ты что, веришь в «разодравшуюся завесу» на иконе Угодника? — с такой же искренней простодушной улыбкой вопросил Иван.
— Верю, не верю, неважно. Посмотри! Вот настоящее чудо. Россия возрождается — новая Россия! Это чудо воскрешения народной души. Коммунисты боятся контрреволюции, которая сметет их власть. Но ты слышишь тут хоть одно слово политики? Никакими декретами и угрозами они не заменят религию верой в социализм. Бог всегда будет нужен народу.
Они стали протискиваться поперек проезда, к Историческому музею. Иван оглянулся на башню. Надвратная икона была в венке из цветов. Под ней укреплено белое полотнище со словами величального песнопения Николе Угоднику. Молебен служил темнобородый епископ в зеленой митре.
Вдруг трескучим диссонансом в молебствие ворвался рев мотора. Потом грохот, вопли, возмущение. Толпа в проезде между Кремлем и музеем всколыхнулась. Иван пробился к стене здания, встал одной ногой на узкий цокольный выступ. Павел поддержал его.
— Мотоциклетного дурака бьют, — сквозь смех объявил Востросаблин. — Тарахтелка его на боку отдыхает и колесом дрыгает. Поспорил, наверное, с кем-нибудь на самогонку, что прорежет себе путь через это хоругвенное море.
— Не забьют православные? — захохотал и Павел.
— Тумаками отделается.
Пластаясь по стене музейного терема, они добрались до фигурных сеней со столпами в середине здания. Роща хоругвей и крестов у Казанского собора тоже волновалась. Круговая рябь, как от камня, брошенного в воду, расходилась все дальше, двигаясь к Кремлю. Стройное гулкое, басовитое пение приближалось.
— Патриарх! — радостно выкликнул Колокольников.
Эхом отозвалось многоголосье вокруг: «Патриарх! Святейший!..»
— Где?
— Вон, высокий, впереди, в бело-голубой митре! К Никольской башне идут.
Тараща глаза, Иван никак не мог сыскать нужную митру — сквозь толпу их плыло десятка полтора и все похожие.
Полуденное солнце припекало, вытапливало из спрессованных человечьих тел ручьи пота. От искрения золота на иконах и хоругвях, высекаемого солнечными лучами, было больно глазам.
— Единственная теперь законная власть в России — патриарх, — кивнул Колокольников, обмахиваясь фуражкой.
— Почему единственная? — не понял Иван.
— Царя нет, Учредилку разогнали, армии нет. Эти, что ли, законная власть? — Павел с презрением посмотрел на кремлевскую стену. — От народа крепостью отгородились, как оккупанты там засели.
— Какая власть у церковников? — не соглашался Востросаблин. — Они сами теперь бесправные.
— А это что, по-твоему? — Колокольников обвел рукой людское море разливанное. — Священство обладает не меньшей властью над людьми, чем государство. А в иные времена и большей… — Он усмехнулся. — В завтрашних советских газетах, вот увидишь, напишут, что на Николу Вешнего здесь был темный невежественный сброд, одураченный попами…
Дальше Никольской башни на боевом ходу стены угнездилась целая толпа охранников. В зазоре между зубцами сияла плешью голова какого-то комиссара. Иван напряг зрение — не сам ли вождь?
— Отчего раньше-то такого не было? — спросил он, не рассчитывая на ответ. — Ты до революции видел вот эти сотни тысяч под крестами? Я видел только чинные шествия попов и дьяконов под охраной полицейских. А народ-то где был?
— Раньше, — хмыкнул приятель. — Раньше у нас и патриарха не было. Свобода, брат, первее всех нужна Церкви. Обер-прокурорами Синода у нас кто был? Генералы и чиновники. Некоторые при том из масонских лож не вылезали. Так-то, брат.
У Никольских ворот заново начался молебен. Теперь служил сам Святейший со свитой архиереев. Архидьяконский могучий бас разносился по всей площади. Плешивый комиссар со стены исчез. Востросаблин заскучал. Трехчасовое зрелище ему приелось, а в мозгу засела щекочущая мысль, которую надо было обдумать в тишине и наедине.
Он опустился на выступающий цоколь столпа и просидел в раздумьях полчаса, пока от неудобства не налились тупой болью седалищные части тела. Как раз закончился молебен. Пошло какое-то движение. Павел позвал его, и они снова слились с вязкой, тягучей, как тесто, массой гигантской толпы.
Перемещались вместе со всеми. Их крутило в водоворотах, выбрасывало в спокойное течение, потом снова подхватывало и увлекало в другую сторону.
— Куда мы идем? — задыхался от жара и тесноты Иван.
— К патриарху!
Их оторвало друг от друга. Востросаблин подпрыгнул, опершись на чужие плечи, потом еще раз. Пока его угомонили, он успел рассмотреть, как высокий седобородый архиерей осеняет проходящих крестом в левой руке, а правой кропит их святой водой. Патриарх стоял на помосте, возвышаясь над всеми на две головы. Иподьяконы по бокам поддерживали рукава его тяжелой ризы. Людская лента медленно завивалась спиралями, проходя мимо Святейшего и стекая с площади в Арсенальный проезд.
Иван отчаянно рванулся поперек. Пот заливал глаза и гимнастерку. Он ничего не видел кроме серой плотной стены перед собой и молотил ее кулаками, разрывал руками, как Геркулес — льва, судорожно хватал ртом воздух. Его пропускали.
— Человеку плохо, посторонитесь… Бедолага солдатик… Небось с голоду сомлел…
Кто-то сунул ему в ладонь кусок хлеба. Потом в руке оказалась жестянка с водой. Он одним глотком влил теплую жидкость в пересохшее нутро, но легче не стало.
Пытка продолжалась так долго, что он обрадовался бы и смерти. А закончилась внезапно. Из последних сил он протаранил преграду и выпал в пустоту. Не удержался, нырнул рыбкой на мостовую. Отдышался под дружное ржанье постовых. Красноармейцы вылезли из-за своих рогаток и вольно разгуливали по Никольской улице. Делать им с самого утра было нечего, бить прикладами и стрелять не пришлось. Застоялись буйные кони в стойле. Косоротились на Востросаблина, пока он шел мимо с опущенной головой, чтобы не смотреть на них. Шаркали о булыжник подкованными сапогами…
Через гостинодворские переулки Иван вышел к старинным церквям Зарядья и спустился к реке. В мозгу стучали молотки, выбивая дробь врезавшихся в память слов: «Властью, данной нам от Бога, анафематствуем вас, безумцы, если только вы носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви православной. Заклинаем и всех вас, верных чад православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение…» Листовка была помечена январем и подписана именем «смиренного Тихона», патриарха всея России. Она лежала дома, в вещевом мешке. Как свидетельство о содеянном, от которого нет мо́чи избавиться…