А ЗОРИ ТАМ БЫЛИ ТИХИМИ-ТИХИМИ

К 80-ЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ 1941 — 1945 ГГ.

Савинкина Анастасия Сергеевна (Новосибирская область), лауреат Международного литературного детско-юношеского конкурса «Лето Господне» (XI сезон, 2025 год)

А зори там были тихими-тихими…
(по мотивам повести Б. Васильева «А зори здесь тихие»)

Бабушкины слёзы падали на старый ковер
Обо всём былом, невозвратном и простом…
Глава1
Бабушка плакала над коробкой воспоминаний. Там лежало всё, что было ей дорого. Свадебный сервиз, детские чепчики, коробочка с рафинадом, потертая матрёшка, пионерский значок, кисет с махоркой, пара советских копеек, письма от деда, кулинарная книга. С годами бабушка так мало говорила о прошлом, что оно начинало мирно уплывать в небытие, важные детали перешивались и воспоминания становились грубо связанными косыми платками с небрежными нитями, «маленькими ниточками в бесконечной пряже человечества». А ей так этого не хотелось.
Как и её памяти, которая настойчиво вела туда, в май 1942 года, где перерезали ножом одну из таких ниточек. Соня Гурвич «стихи читала, а главное, детишек могла нарожать, а те бы – внуков, правнуков. Но прервалась её ниточка». Всех пятерых девушек-зенитчиц прервались ниточки.
Бабушка прожила жизнь, о которой нельзя молчать. Говорить надо, громко, чтоб другие услышали и запомнили, каким бывает героизм. Чтоб не испугались, как те шестнадцать немцев, что, озираясь, медленно шли берегом, когда девчата на многое готовы были, лишь бы в обход фашистов отправить. Чтоб не испугались за жизни свои, когда Родина в опасности, потому что это «залог того прекрасного завтрашнего дня», ради которого Лиза Бричкина жила на земле. И мы, и дети наши жить должны.
А Лиза не дожила. Все пятеро не дожили.
Бабуля «была боевой девахой: еще в финскую исползала с санитарной сумкой не один километр передовой, имела орден». Многие уважали её за характер. Жила, как и Рита Осянина: «затянутая ремнём, на самую последнюю дырочку затянутая». Да и нельзя было тогда по-другому. Война шла. И не было там женщин, были только бойцы и командиры, «все в среднем роде ходили». И «ненавидеть учились тихо и беспощадно». И в победу нашу верили, и в светлое завтра без фашистов проклятых верили, до последнего мгновения верили, что это завтра будет и для них…
Глава 2
Природа замедляет само наше существование, и это всё для того, чтобы человек точно открыл глаза и смог взглянуть на череду своих дней. Когда время начинает тебе принадлежать, оно становится подспорьем размышлений и игры чувств, что наизнанку выворачиваются, ведь принять и одно понять тогда надо было: «не люди это… не люди, … не человеки, не звери даже — фашисты». А пока Женька пыталась умом осознать это, «яркой болью» уже рванулось Сонино сердце и не страх, а ярость вела Васкова, и когда догонял он немцев этих, и когда в рукопашном с ними встретился. А когда благодарность Комельковой объявлял за то, что она прикладом винтовки немца осадила, уже за Женю боль чувствовал, так как знал, что «первая рукопашная всегда ломает человека, преступая через естественный, как жизнь, закон «не убий».
Тут привыкнуть надо, «душой зачерстветь», и мучительные страдания пережить, пока перекраиваться на новый лад совесть будет. «Да только как не старайся, — вспоминала баба, — когда подбитые немецкие самолёты горели, не все девчата от счастья обниматься сразу научились, потому как в женщине самой природой ненависть к убийству заложена». А у Васкова ярость тоской сменилась, как только подумал он, что «даже написать некуда о геройской смерти рядового бойца Софьи Соломоновны Гурвич».
Вот такими были они, эти игры чувств, в бабушкиных воспоминаниях.
Слёзы так часто падали на старый ковёр, что наши объятия никак не могли помочь. Бабушка плакала не об утерянном, не о том, что тоскливо и жалостливо выло в груди, не о сожалениях: по её словам, сожалеть было не о чем и незачем. Она плакала о любви в своей жизни. А любви той было много. Это она собрала в коробку воспоминаний и детские чепчики, и пионерский значок, и кулинарную книгу, и военные письма от мужа, и кисет с махоркой. Дед не курил, и другой любви у бабы не было. А кисет был. Тот самый, на котором вышито было «Дорогому защитнику Родины». Тот самый, ради которого погибла Соня Гурвич, когда бежала и радовалась, что может притащить старшине махорку ту. Тот самый кисет, который Васков вырвал из кармана рослого немца, тот самый…
Вот потому и не могла бабушка выбросить из своей коробки дорогой сердцу мешочек, не могла избавиться от памяти о тех, кто положить был готов жизнь за родных, за отчизну свою. И готова была она, помкомвзвода, сержант, любовью своей с каждым поделиться, особенно когда вспоминала рассказ Евграфыча, как не дал он «осудить товарища Четвертак за проявленную растерянность» девчатам, как слова подбирал такие, что не позволили раскиснуть бойцам его тогда, а держаться, ожидая подмогу.
Оно и понятно, если в человека будет заложена самая толика любви, её ни за что не получится уничтожить. Она, словно младенец, будет тянуться к ласке и трепету, притягивать доброту и излучать еле заметный свет. Но если у кого пропадёт понимание, что человек он, а не «зверь лютый, страшнее страшного», бить его надо, «бить, пока в логово не уползет. И там бить, покуда не вспомнит, что человеком был, покуда не поймет этого». И не было других понятий в отношении фашистов, что на любовь вселенскую руки свои подняли: ни у Васкова, ни у бабушки моей, ни у тех, до кого история эта доходила.

Глава 3
А кто же закладывает ту самую толику любви в нутро наше? Тот, кто рядом всегда. Родительская любовь становится нашей опорой, на которую мы можем положиться и днём, и ночью. По жизни мы встречаем тех, чьи мысли бьются в том же темпе и ритме, как у нас, и они становятся нашими друзьями и возлюбленными, любимыми и драгоценными.
Но есть что-то… более, есть то, что хранит традиции и взгляды, с детства служащие незыблемой истиной. Есть одно слово, описывающее невидимый организм, который воспитывает людей, как лучики солнца, призванные восхищать мир красотой души. Организм, создающий героев, способных выступить за свои сокровенные ценности, потому что нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.
Родина. Как редко мы обращаем внимание на слова, которые кажутся уже обыденными? Как редко мы пытаемся действительно слушать их, а не просто слышать, и тогда слова не просто имеют значение и происхождение, а звучат на другом, более высоком и интимном уровне.
Р. Руки. Они умеют успокаивать и нежно укутывать теплом, они умеют выпрямлять наши плечи, поднимать голову навстречу трудностям и готовы держать нашу руку до последнего мгновения. «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…» — звенящим голосом завела — закричала Женька, потянула его за руку, он рядом сел и вдруг увидел, что она улыбается, а глаза настежь распахнутые, ужасом полны, как слезами. И ужас этот живой и тяжелый, как ртуть». И гладил руками вздрагивающие Женины плечи Васков, и готов фрицев был руками этими душить за девочек этих, за родину, за мирную жизнь на земле.
А вот когда Женю «первая пуля ударила в бок, она просто удивилась. Ведь так глупо, так несуразно и неправдоподобно было умирать в девятнадцать лет», ведь так хотелось ещё любить, дитё руками к груди прижимать, счастье мира обнимать. Вот только Родина была в опасности и без рук Женькиных ей, ну, никак было не справиться, не выстоять.
О. Облака. Всеобъемлющая и бескорыстная нежность, которая хранит наши секреты, мечты и несёт вперед маленькие звёздочки желаний, а после зажигает их за нашими спинами. Никогда не стоит их недооценивать: воля стихий не поддается чужой власти, как не поддаётся объяснению и то, как смогли пять девочек, всего пятеро остановить врага, не допустить диверсию. Откуда силы брали, чтобы, не раздумывая, добровольцами на фронт пойти. А Галю Четвертак не взяли сперва, «потому что она не подходила под армейские стандарты». Но Галя не сдавалась и вскоре была направлена в зенитчицы. Когда бабушка вспоминала это, она грустно улыбалась, словно воочию видела перед глазами девчонку, для которой реальный мир оказался «суровым и жестоким», «осуществлённая мечта» — не такой романтичной, а дождь из майских облаков только лишь добавлял грусти, помогая тайком плакать по ночам.
Слабенькая Галя была, а со старшиной пойти не побоялась, может, потому что мир снова для неё завертелся быстро и радостно, когда Женька появилась. Только недолго вертелся, война унесла её за облака, которые ночью не видны…
«Ночами зенитчицы азартно лупили из всех восьми стволов по пролетающим немецким самолетам», иногда, плача от страха, но чаще радуясь точному попаданию, не сдаваясь, не покидая вверенных им позиций. А днём «разводили бесконечные постирушки», шутили, загорали, радовались и жить торопились, веря в свои мечты и исполнение желаний.
И где только веру в это брали. «Друг в друге, наверное, чувствовали, а без этого в то тяжёлое время совсем нельзя было, без этого врага не остановить», — любила бабушка повторять, вытаскивая из своих воспоминаний коробочку с рафинадом, колотые кусочки которого спасли тогда и Альку Осянина (Рита по ночам носила сыну сахар, который они с девчатами собирали, чтобы малыша поддержать), и веру в завтрашний день Лизы Бричкиной (от городского он ей достался как залог прекрасной будущей жизни). Жизни, что война оборвала. Война, которую повторить нельзя, чтобы не пришлось девчатам, как Соне Гурвич через год в университете форму надевать и «сапоги — на два размера больше».
Д. Дом. Стены, с которыми мы срослись. Они встанут на нашу защиту – мы, ни секунды не думая, встанем за них. Это как чувствовать всегда и везде, что ты сокрыт за щитом, что ты важен им так же, как важны они тебе. Чувствовать, что жизнь может быть беззаботной, можно просто играть и смеяться. И они играли. С немцами играли. «А ведь «с немцем в хованки играть – почти как со смертью», — повторяла слова сержанта бабушка.
Там, на речушке, когда диверсантов задумали они вокруг озера отправить, «чтоб фрицы проклятые недоперли, что игра все это, что морочат им головы их немецкие, надо было что-то придумать». Вот и играли они с огнём: под дулами немецких автоматов в холодную воду бросались, и хохотали с настежь открытыми от страха глазами, и любовь изображали. Потому что знали, что лес и речушка эта на русской земле расположены, потому что знали, что нельзя чужака в дом свой впустить.
И. Июнь. Опьянение под солнцем, когда жаркий воздух диктует свои условия: ты свободен, никакие цепи не могут тебя остановить. Беззаботность и единство с природой и её размеренной жизнью будто успокаивает бурю внутри. Для Лизы, Сони, Гали, Жени и Риты июнь не успел наступить, не сумел успокоить бурю внутри, потому как понимали: пока жив хоть один фашист, будут сражаться они до последнего вздоха своего.
Бабушка говорила, что видела это в них и когда «трещали они как сороки», и когда над комендантом подшучивали, и когда с ним в лес на задание уходили. Была в них какая-то внутренняя сила, что за каждым словечком стояла, за каждой слезинкой чувствовалась. И мою прабабушку сила эта тоже стороной не обошла, раз довелось ей победу увидеть, раз готова она каждый день о девчатах своих говорить, нам о былом напоминать, хоть и слёзы без устали на ковёр капают. А ей так плакать больше не хотелось.
Н. Настоящее. Нет прокручивания прошлого, как на заевшей пластинке, и бесцельных блужданий в темноте будущего. Есть свет, который сейчас падает на настоящее. Есть мужество, которое теперь не пугает своей силой. И есть четкий ориентир, фонарик в мрачном подземелье, с каждым шагом понемногу открывающий таинственное «завтра». И есть момент, когда «наступает та таинственная минута, когда одно событие переходит в другое, когда рождается случай. В обычной жизни человек никогда не замечает её, но на войне, где нервы напряжены до предела, где на первый жизненный срез снова выходит первобытный смысл существования — уцелеть, — минута эта делается реальной, физически ощутимой и длинной до бесконечности».
Вот только не думала про уцелеть Лиза Бричкина, когда торопилась по болоту, чтобы помкомвзвода подмогу привела, потому и оступилась, потому и в последний раз увидела солнца свет — «теплый, нестерпимо яркий, как обещание завтрашнего дня».
И Женька об этом слове не вспоминала, когда от Осяниной и Васкова немцев уводила, когда «могла бы затаиться, переждать и, может быть, уйти. Но она стреляла, пока были патроны. Стреляла лежа, уже не пытаясь убегать, потому что вместе с кровью уходили и силы».
Уцелеть для завтрашнего дня нужно было Федоту Евграфычу, который обещал умирающей Рите о сыне её позаботиться. Вот только не думал сержант об этом, когда влетел к немцам в избу, размахивая бесполезной гранатой, когда наблюдал, как испуганные немцы друг друга вяжут, когда пятого самолично связывал, когда плакал и кричал им, что не прошли они, никуда не прошли, и сдохнут здесь все, потому как нет им места в том прекрасном завтра, на заслон которого встали «пять девочек, всего пятеро».
А. Аромат. Здесь не о чем говорить, когда нужно ощущать. Слышать запах антоновских яблок весной, скрипящих и мягких; запах летней дороги после дождя, влажный и мирный; запах чёрной смородины, её сочно-зелёных листьев, которые станут благоухающим и терпким чаем. Важными становятся лишь те, кто готов разделить с тобой этот мир даже с закрытыми глазами… Кто готов в памяти своей имена сохранить, через воспоминания потомкам про подвиги тех передать, кому пришлось в своём настоящем сестрёнок поминать, что смертью храбрых пали. И воевать, свой бой последний принимать. Кому не суждено было ради светлого будущего ароматы мирной жизни вдыхать, где нет смеси железной крови и жгучего пороха, кому не суждено было продолжить своё завтра, в котором каждое утро обжигает ожиданием счастья. И ожидание это оправдывается.
А зори-то здесь тихие-тихие, надо только разглядеть…
Родина. Она является важной частью нашего мировоззрения, это кладезь «кирпичиков», из которых слагается внутренняя мораль. Принципы, которые воспитала в нас Родина: стремление к свободе, патриотизм, сострадание, честность, – уже не требуют подтверждения.
Глава 4
На войне бабушка видела, что миллионы людей хотели бы вычеркнуть из своей памяти, стереть, отрицать… Но даже жестокость, ярость и жажда ненависти не дали очерстветь человеческим сердцам. «Любовь рождается там, где ей совсем нет места», — открывая письма дедушки, читала она его карандашные заметки.
Война легла неисправимым шрамом на поколения десятков народов, каждый из которых научился справляться с ним по-своему. Моя бабушка, помкомвзвода сержант Кирьянова, что была старшей на том самом 171-м разъезде в мае 1942 года, была одной из тех, кто никогда не отчаивался. Она верила, что доброта – вечное лекарство от злобы и цинизма, вакцина, которой еще просто не дали распространиться. И все 1418 дней войны она, ни минуты не сомневаясь, готова была душу сложить свою, готова была воевать не только за себя, но и за тех девчонок, за тех пятерых, что исполнили приказ и не пропустили немецких диверсантов, потому как ценила она человека, как и те, кто в непростые военные годы был рядом с ней. Может, оттого и выжила моя бабушка, за что низкий поклон всем им, защитникам мирной земли, желавшим, чтобы не коснулась земли этой ни одна слезинка.
Глава 5
Жертвенность – это то, что неотделимо от нас.
Подвиги людей — в мемориалах, сострадании, отваге, бескорыстности. Они приходят к нам через воспоминания ветеранов о былом, невозвратном и простом; через примеры в истории о героизме, мужестве, долге, которые и по сей день воспеваются в художественных произведениях, воплощаются в жизнь, поражая нас стойкостью духа и смелостью, воспитывая в юных глазах огни вдохновения, гуманизма и необычайной, доброй силы…
Бабушкины слёзы падали за посвятивших жизнь свою служению Родине, за врачей, что наравне с бойцами оставались на поле боя и сегодня, не раздумывая, выполняют свой долг; за шерстяные носки и варежки, которые заботливо вяжут старушки для тех, кто отдаёт Родине душу. Бабушкины слёзы падали за благополучие тех, в ком теплится, горит и пылает любовь…
– Я так мало вам рассказала, – всхлипывала сержант Кирьянова, моя бабушка, утирая щёки морщинистыми и теплыми, как яблочный пирог, руками. А мы с любовью её утешали.
– Не переживай, ты многому нас научила…
– И зори, оказывается, там были тихими-тихими…