ЖИВЫЕ

Артем АРТЁМОВ

Живые

Бой… Рядом бой… Я слышу его звуки – кто-то кричит, стучит пулемёт. Ещё звуки… Они уже не подходят под звуки боя. Кто-то заказывает чай!.. Какой нафиг чай?! Пулемёт всё так же стучит, только стук его слишком уж ритмичный – та-дам, та-дам…
– Ваш чай, – слышу я сквозь истончающуюся пелену.

Бой растворяется в прошедшем, пулемётчик исчезает, и стук колес поезда отбивает метры и километры. Вместе с реальностью приходит похмелье, тяжелое после недели запоя. Тревога врывается в моё сознание, горло и мышцы сжимает спазм алкогольной токсикации. Я не хочу трезветь! Мне больно возвращаться в этот мир. Где-то в сумке должна быть водка! Надо сесть, нашарить сумку под полкой, достать початую бутылку и постараться не обращать внимание на осуждающие взгляды попутчиков. А кто они, кстати? С кем я еду? Кажется, муж с женой и кто-то ещё… Кто же? А! Дед нудный! Он попытался читать мне нотацию, но я ушёл в вагон-ресторан. А когда пришёл, все спали. И деда уже не было. Меня повело на его лежанку, я упал, но она оказалась пустой… Значит, он сошёл.
В приоткрытые веки, через незанавешенное окно, ворвался свет. Блин, как ярко! Закрыл сразу заслезившиеся глаза. О, это мучительное утро! Надо заставить себя встать, умыться и пойти в вагон-ресторан, выпить сто грамм…

Семейная пара сидела напротив и делала вид, что не обращает на меня внимание. Вытащил сумку, долго шарил. Наконец, пальцы нащупали холодное стекло бутылки. Они демонстративно смотрят в окно, но я чувствую: они видят всё, что я делаю. Плевать!.. Достал бутылку — пустая, сука!.. Задыхаясь, натянул джинсы, трясущимися руками застегнул молнию и пуговицу. Сверху надел кофту. Глаза слезятся, ноги и руки ватные, не мои, и душит непроходящее чувство тревоги. Шатающийся, никогда не заканчивающийся коридор, испуганный пассажир, выходящий из своего купе и столкнувшийся со мной, сломленный и снесённый с пути моей волей опохмелиться. В вагоне-ресторане завтракают и мило беседуют. Все столики заняты. Сажусь за крайний, дежурно интересуюсь, дыша в сторону, не помешаю ли. Женский голос, настороженно и невнятно: «Нет». Толстая официантка узнала и нехорошо скривилась, но взяла себя в руки. Умница, помнит, сколько я ей вчера чаевых дал…
– Водки, сто грамм, – выдыхаю почти шепотом.
– А завтракать?
– Ну, дайте что-нибудь…
Она уходит, не вдаваясь в подробности. Она плохо училась в школе, с трудом окончила ПТУ, но провела полжизни в дороге, а дорога – это я, такие как я… Мы с ней одной крови. Наш дом очень условен, он есть в виде формальной записи в паспорте, а вся наша жизнь – это дорога. Боже, как долго её нет… Я трясусь, умирая и предвкушая! Я раздавлен манерами своей соседки по столу, которые вижу краем глаза. Я устал от тревоги внутри, мне надоело дышать в сторону. Я хочу на минутку стать человеком.

Она приносит графин, и там на донышке мои сто грамм. И она, и я знаем, что через десять минут я попрошу ещё. Но мы соблюдаем эти принятые условности – всему своё время.
Рюмка обжигает, заставляет содрогнуться в рвотном порыве! Но вот она потекла вниз, обрушилась в желудок жаром, и из эпицентра побежали волны тепла и спокойствия. Сразу ещё одну. О!.. Я люблю этот мир! Я его только так и люблю, поэтому я не хочу трезветь.
– Ваш омлет! – проводница поставила передо мной тарелку.
– Повторите, – попросил я, доливая остатки в третью рюмку.
Она взяла пустой графин и понесла его, чтобы налить какой-нибудь дешевой дряни, за которую потом выпишет мне счёт подороже.
– Вам будет много!
Блин! Кто это вмешивается в таинство похмелья? Это моя соседка. Я впервые посмотрел на неё. Она даже красивая! Чуть надменная, смотрит в упор. Вместо ответа я, не отводя взгляд, выпил рюмку, которую держал в руке.
– Нет, я не осуждаю, – спокойно сказала она. – Я переживаю.
– Не стоит.
– Я знаю, но всё-таки… Вы же человек, и я человек.
– Если отталкиваться от Адама, то брат и сестра.
– Именно. Хоть вы и иронизируете.
– Я всё же выпью… – я налил из нового графина и выплеснул рюмку в себя, чуть закашлявшись.
Надо притормозить, похмелье – штука тонкая. Голову чуть повело. Собрался, поковырял вилкой холодный омлет – дрянь. Соседка сидела напротив и смотрела в окно. Приятное лицо, красивые глаза.
– Неприлично так рассматривать человека, – она вновь смотрела на меня.
– А мне не нравится думать, что вы сестра. Мне хочется думать о вас, как о красивой женщине, – язык уже чуть заплетался.
Она сейчас уйдёт. Ты спокойно допьёшь это пойло и пойдешь к себе в купе, и под презрительными взглядами семейной пары опять ляжешь спать. Тоска…

… Я выглянул из разбитого оконного проёма — впереди вспыхивали огоньки стреляющего пулемёта. Надо передать «Кащею», тянусь к рации. Вот она, совсем рядом, но никак не могу дотянуться. «Серега-а! Что ты тянешь?» — кричит в ухо Филин. А я всё тянусь к этой чёрной радейке. Пулемёт строчит громче. Кирпичи рядом крошатся, и их острые осколки секут мне лицо. «Серега, ну что же ты?!» — а я всё тянусь и, не отрываясь, смотрю на фонтанчики огня, вылетающие из дула напротив. Кирпичи взрываются уже совсем рядом, сейчас он прошьёт меня, а я всё не могу достать до этой чертовой рации!.. Сука-а!..

– А-а-а!.. – ору я, уже просыпаясь.
– Что орёшь, придурок? – подскочила официантка.
Смотрю на нее мутным взглядом, пытаясь понять, за кого она — за нас или против?
– Что вылупился? Расплачивайся и иди отсыпайся!
– На! – я швырнул ей пятитысячную.
– Дай помельче.
– Сдачи не надо, — бормочу я и иду в тамбур.
Хочется курить, но нельзя – вызовут полицейских, которые сопровождают поезд. Стою, дышу под грохот колёс.
Появляется проводница.
– Подвинься, сейчас люди выходить будут.
О, остановка!
– Сколько стоять будем?
– Семь минут.

Поезд замедлился, плавно подполз к платформе и небольшими толчками остановился. Проводница раскрывает дверь, крючком выкидывает ступеньки и спускается вниз. За ней мужик с сумкой, тётка с чемоданом и я в лёгкой кофте на пятнадцатиградусный мороз.
– Не замёрзнешь? – участливо интересуется проводница.
Отмахиваюсь. Вдыхаю свежий, морозный воздух. Закуриваю. Гуляю по платформе, среди таких же, разминающих ноги пассажиров. Мимо идёт женщина в куртке, с трудом волочащая за собой огромный чемодан с отломанным колёсиком. Ба! Попутчица, соседка с вагона-ресторана. Молча подхожу и берусь за ручку чемодана. Она смотрит испуганно, потом узнает, отдаёт мне, смотрит. Жутко неудобно и тяжело, приходится почти нести его. Не курилось спокойно идиоту. Ладно, доволоку до такси.

Она идет рядом с небольшой сумкой через плечо. Ступеньки, по прямой по заснеженному асфальту, опять ступени. Что-то говорит динамик. Со свистом вдыхая, выволакиваю чемодан к площади, двадцать метров до машин такси. Бросить? Ладно уж, дойду. Пот катится градом. Ставлю чемодан на землю, стараюсь отдышаться.
— Спасибо, — женщина стоит рядом.
Отмахиваюсь. Опять что-то бормочет динамик. Женщина хмурится, оборачивается.
— Ваш поезд… — она показывает пальцем.
Точно, мой поезд, медленно набирая скорость, уходит, оставляя меня в неизвестном городке.
– ***!
Она смотрит на меня, я на неё. Говорить нечего. Она начала первой:
– У вас деньги есть? Надо билет купить.
Выворачиваю карманы – полторы тысячи, мелкими купюрами.
– Я вам куплю! Давайте паспорт, — она тянет руку.
– Паспорт уехал, – хриплю я.
Она в замешательстве. Я просто смотрю на нее, мне плевать. Я не переживаю. Там, куда ехал, меня и так никто не ждал, кроме старой коммуналки, в которой я рано или поздно сдох бы. Скорее рано…
– Что же делать? – она нервничает.
– Всё хорошо, езжайте, я разберусь.
– Ну, как же… денег нет… Давайте, я вам гостиницу сниму?
– Без паспорта? И надолго? – я ухмыляюсь.
– Ох, да…
– Поезжайте, я и правда разберусь.
– Нет! Едем ко мне и там всё придумаем. Я не оставлю вас в одном свитере на морозе, без денег и документов.
– Я на вокзале перекантуюсь.
– Нет, едем.
Такси, старая японка, переваливается с ямы на яму. Дорога — говно. Алкоголь постепенно испаряется из крови, оставляя тревогу и учащённый пульс. Фигово…
– Притормози, – хлопаю шофера по спине. – Я быстро.
В маленьком сельпо купил бутылку водки и сникерс.
В машине женщина смотрит настороженно. Похоже, до неё только стало доходить, что она везёт в дом незнакомого алкоголика. Ладно, доедем, высадим её, и попрошу таксиста обратно на вокзал, оставшейся тысячи должно хватить.
Остановились у маленького домика, в частном секторе. Помог вытащить чемодан.
– Ну, до свидания вам! Я поехал…
– Стойте! Куда вы?
– На вокзал поеду. Хватит вам в благородство играть.
– Нет! – она растеряна. – Мы же всё решили?..
– Да опомнись ты! Я не просыхаю уже неделю, ты меня видишь первый раз, куда я тебе? Мужу в подарок, маме с папой?
– Я одна живу…
– Тем более! Ты же боишься меня.
– Опасаюсь… Но вы никуда не поедете, я решила! – она быстро подошла к открытому окну шофера и сунула ему деньги. — Езжайте!
Машина рванула. Водиле походу не улыбалось переться на вокзал с пьянью.
– Вот ты даёшь!.. – только и сказал я.
– Да… — задумчиво протянула она и пошла к дому.
Я сидел возле печки и подкидывал дрова, она вышла из комнаты, уже переодевшись в спортивные штаны и вязаную кофту. На плите шипел, доходя, чайник. Пока её не было, я успел пару раз хлебнуть из горла, тревога отступила, и тепло печи растопило что-то внутри, и мне стало уютно и хорошо.
– Вы же ничего не ели?
– Не ел, но и не хочу.
– Нет, так не пойдёт. Я теперь ответственна за вас, будете делать, как я скажу. Хорошо?
Я хмыкнул.
– Пожалуйста! Мне и так немного страшно.
– Хорошо, буду. И не бойтесь. Может, я и страшен и асоциален, но вам ничего не сделаю.
– Я почему-то это знаю… И не пейте много.
– А много, это сколько?
– Не выпейте эту бутылку сразу, пусть часть останется на завтра.
– Не обещаю…
Она заварила чай, сварила сосиски и достала хлебцы.
– Вот, – виновато сказала она. — Больше ничего нет…
– Пойдёт. Я и так много съесть не смогу – организм не примет.
– Почему вы пьёте? Вы не похожи на того, кто долго пьёт. Как будто у вас что-то случилось?
– Нет, всё в порядке. Мне просто нравится, мне так интересно!
– Ну, что вы обманываете, что же в этом интересного!
Я достал из-под стола начатую бутылку, поискал, дотянулся до кружки, плеснул на дно.
– Это только кажется, что ничего, на самом деле другой мир, и всё другое – я, вы, жизнь.
– Это называется алкогольное опьянение.
– Это называется алкогольное отравление. Опьянение — это легче и приятнее.
– Не понимаю… Вы куда ехали?
– В Киров.
– О! Очень далеко…
– Мир очень тесен, и расстояния иллюзорны.
– Наверное, с философской точки зрения.
– И с практической тоже, я проверял.
– А вы откуда едете?
– Ростов. А ты?
– Тоже. К маме ездила на день рождения.
– А почему здесь одна живешь?
– Развелась. Квартиру разменяли: ему комнату, а я выбрала этот домик.
– Симпатичный.
Я налил еще и выпил.
– Закусите.
Я послушно отгрыз половину сосиски.
– Так что же со мной делать будем?
– Надо написать об утере паспорта, они дадут справку, и, наверное, по ней можно купить билет и доехать до дома. А там вы паспорт восстановите. Деньги на билет у меня есть…
– Хороший план. А ночевать мне у тебя?
– Вот здесь, на диване, — быстро ответила она.
Разговор не клеился. Я доел сосиску и прилёг, не раздеваясь. Женщина помыла посуду и ушла в свою комнату, и вскоре оттуда послышался звук работающего телевизора. В печке трещали дрова, желудок грела водка, отупевший мозг плавился, реальность поплыла.
… Филин лежит неподвижно, глаза открыты и смотрят мимо. У меня дырка в пузе, камуфляж спереди весь в крови, она пропитала его и сочится дальше, стекая на пол. Пулемёт замолчал, выбирая цель. Здесь, на нашем этаже разбитой девятиэтажки, тишина. Вокруг идет бой, а у нас он уже закончился.
— Есть живые? – слышу голос.
Входят двое. На Филина внимания не обращают, и ежу понятно, что мёртв. Один берёт меня за руки и начинает тянуть. Ему надо вытащить меня из-под окна, чтобы самому не подставиться под пулёмет. Нога за что-то зацепилась, он резко дергает, живот пронзает страшная боль, я отключаюсь…
… Открываю глаза, надо мной её встревоженное лицо.
– Вы кричали…
– Это от счастья.
– Не врите… Вы спали часа два. Уже темнеет. Пойдемте чай попьём, потом я вам постелю, и вы нормально ляжете.
– Я не хочу чай, хочу водки.
– Там чуть-чуть осталось…
Она сама налила мне и водки, и чаю. Села напротив, о чём-то думает. Я, как тогда в поезде, смотрю на нее. Оказывается, она красивая. Была ещё красивее, в молодости. Сейчас, наверное, лет тридцать семь. Лучше всего в ней глаза. Мне они понравились больше всего, особенно, когда спросонья увидел их перед собой, внимательные и сострадающие.
– У меня есть настойка, осталось на донышке, – она достала глиняную бутыль какого-то бальзама. — Не надо вам пить одному, как алкоголику.
– Я и есть алкоголик.
– Мне кажется, нет…
– А мне кажется, да.
Выпили вместе, не чокаясь. Она скривилась.
– Крепкий…
Слов нет, над столом висит неловкое молчание. Каждый чувствует, что надо что-то сказать, но никто не знает, что именно. Хорошо, пусть буду я, терять мне все равно нечего -–случайный прохожий.
– Почему с мужем развелась?
Она долго молчала, разглядывая узоры на клеенке.
– Не сошлись.
– А дети?
– Нет…
– Давно?
– Что давно?
– Давно разошлись?
– Прилично… А вы?
– Женат ли? – она кивнула. – Бог миловал.
– Почему так? Не встретили ту?
– Не ту, не эту…
– Жалко.
– Кого?
– Вас. Вы из-за этого такой неприкаянный, что никого не встретили.
– Какой есть… А ты встречала?
– Один раз.
– И потом разошлись? – я ухмыльнулся.
– Это был не он. Раньше, до мужа. На противоходе, мимолётно. А уже потом был муж. Он чем-то первоначально мне его напомнил, но потом всё сходство исчезло.
– А после мужа был кто?
– Не было…
– Ну, давай выпьем, чтобы был, – она вскинула голову. – Я имею в виду, что встретишь того самого, избранного.
– А… Ну, давайте выпьем, хотя это и не поможет.
Я махнул водку и запил колодезной водой, показавшейся безвкусной. Она опять скривилась и закусила чёрным хлебом.
– Ты красивая, – вытирая губы, сказал я. – Странно, что никого не было. Должны были быть.
– Должны были, но мне они не показались.
– Принца ждёшь?
Она посмотрела мне в глаза и кивнула.
– Нету их, в Гражданскую все кончились.
– Есть, – просто ответила она.
– Не попадались.
– Вам и не должны были, вы бы, мужчины, не разглядели. Это мы, женщины, можем увидеть.
– На белом коне?
– Нет, можно на маршрутке или электричке, зачем эти условности – конь, плащ, шпага…
– Ну, вам виднее…
Я побултыхал остатки водки, на один раз.
– По третьей, не чокаясь?
– Почему не чокаясь?
– За тех, кого нет.
– А… Можно. Но я последнюю, больше не буду.
– Крайнюю, — поправил я.
– Какая разница?
– Крайняя – это не последняя.
– Ну, пусть.
Выпили. Я почувствовал, что уже не пьянею, водка приносит только отупение. Ну и пусть, главное, чтобы не трезвел…
– У меня душ сломался… – она сполоснула свою рюмку и мою кружку. – Может, вы хотите помыться? Я тогда вам воду в ведре подогрею, обольетесь из ковшика.
– Пахну?
– Нет! Я просто предложила, с дороги.
– Не хочу душ, и ковшик не хочу. Снегом хочу обтереться! Можно?
– Можно.. — она растерялась. — Я полотенце принесу.

Она принесла полотенце и повесила на спинку стула. Я, подумав, стал раздеваться прямо тут.
– Отвернись, – бросил я в её сторону, когда стал снимать трусы. Ну не в них же мне в снег нырять.
Она покраснела и резко, всем корпусом повернулась к окну, и не сразу поняла, что в окне я отражался очень хорошо, и в деталях. Тогда она опустила голову и стала разглядывать пол под ногами.
Справившись с древним дверным замком, я босиком вышел на улицу. Уже стемнело, в декабре быстро темнеет. Снег мягкими и большими подушками был повсюду. Я, раскинув руки, упал на спину, утонув в его толще. Обожгло кожу, но мне было мало — я руками сгребал снег на себя, засыпая сверху. Говорят, что замерзающие перед самой смертью не чувствуют холода, наоборот, они представляют себя возле теплой печки, им хорошо и уютно. Вот бы стало так же хорошо, ушла бы тревога, исчезла бы из памяти и снов война!..

Я лежал долго, смотря в черные облака, из которых падали снежинки. Маленьким я лежал так на некошеном лугу, разглядывая проплывающие в синем небе белые облака. Теперь небо черное и облака серые.
Скрипнула дверь, на дорожку моих босых следов легла полоска света.
– Где вы? С вами всё в порядке?
Я лежал, молча слушая тишину и её голос.
– Вы живой? – она вышла на улицу, всматриваясь в сугробы.
Среди ровного снега она нашла мятое пятно и склонилась над ним, вглядываясь в мои глаза.
– Вы живой? – в ее голосе был страх, она наклонилась, прислушиваясь к дыханию.
Её лицо было почти рядом с моим, её встревоженные глаза смотрели на мои равнодушные.
– Живой, – хотел сказать я, но вышло шёпотом, почти не слышно.
– Что? – она склонилась ниже.
Я не хотел ничего говорить, мне было хорошо. Я чуть приподнял голову и поцеловал её в губы. Она отпрянула.
– Быстро вставайте! Вы сейчас заболеете, если уже не заболели.
Я какое-то время смотрел на неё, а потом протянул руку, прося помочь мне подняться. С трудом она меня подняла, и мы пошли в дом. Снег, облепивший моё тело, почти не таял. Она схватила полотенце и стала вытирать меня, с силой, докрасна растирая кожу.
– Вот вы даете! Испугали меня!
– Я не хотел… Мне было спокойно…
– А мне нет!
Когда я был обтёрт, она давала мне одежду, а я медленно одевался.
– Теперь, после всего того, что между нами было, я обязан на тебе жениться, — сказал я, натягивая свитер.
– Ничего между нами не было! – нахмурилась она.
– Значит, не было, — согласился я.
– Теперь горячий чай, и не возражайте мне!
– Не буду… – согласился я.
Пили молча. Я не думал ни о чем, она сидела сосредоточенная и механически подносила кружку к губам.
– Я пойду к себе, – сказала она наконец, поднимаясь. – Вам телевизор не будет мешать, я немного посмотрю?
Я отрицательно помотал головой.
– Тогда спокойной ночи! Постель я вам постелила, пока вы во дворе охлаждались.
– Спасибо…

В этот раз долго уснуть не мог. В пол-уха слушал телевизионную белиберду, потом, когда она его выключила, смотрел на пятна света от уличного фонаря на потолке. Я так давно не лежал на чистых простынях в тишине! Что-то давно позабытое из детства было в запахе чистого и выглаженного белья, лучах неяркого света на иссеченном трещинами потолке. Какая странная жизнь: сделала огромную, кругосветную петлю и привела меня в этот старый дом с мирной тишиной. Тюрьма, война, госпиталь и этот маленький домик с поскрипывающими половицами…
Незаметно я уснул. Во сне ко мне пришел Филин.
– Ну что, брат, как жизнь? – не раскрывая рта, спросил он.
– Просто жизнь…
– А у меня просто смерть…
– Каждому своё.
– Нет, каждому смерть. Но важно то, что до неё.
– А у меня что? Что будет? То, что было, я знаю, а что будет?
– Будет то, чего ты захочешь…
Филин похлопал себя по карманам:
– Вот ведь, сигареты забыл. Пойду поищу, – и он стал растворяться.

Потом был танк с оторванной взрывом башней. Внутри лежали три маленькие обугленные головешки – экипаж танка. Они о чём-то разговаривали. Когда я заглянул сквозь рваный край бывшего поворотного механизма башни, они недовольно замолчали. Я не стал мешать и сел на валяющийся рядом оторванный каток. Чугунный каток превратился в барабан, а на голове моей оказалась треуголка. Я, как Наполеон Бонапарт, сидел на барабане и с пригорка наблюдал за разворачивающейся баталией. Впереди поднялось несколько групп по пять человек бывших зеков и побежали вперёд, к лесополосе, где была укреплённая точка противника. Рядом с ними стали подниматься невзрачные сизые дымки, кто-то падал и больше не двигался, кто-то перекатывался от боли, остальные продолжали перебежками двигаться вперед. Начав движение из разных мест, перед опорником они сгрудились у небольшой насыпи. Страшно… Дымки и слева, и справа. Многие лежат и не шевелятся, некоторые пытаются стрелять. Громкий взрыв в небе, и тут же много хлопков и дымков среди фигурок, через минуту ещё. Кассетные… теперь все лежат и не шевелятся. Я не считаю, но знаю — их там двадцать четыре человека. Я привстаю с барабана, во мне кипит злость! Помочь уже нельзя, но надо отомстить тем, кто стоит за синими дымками, и тем, кто отправил двадцать четыре человека без плана и прикрытия. «Конницу! Пошлите туда конницу!» — ору я в гневе. «Всех убить! Всех уничтожить!» Я машу рукой в сторону противника и оглядываюсь в поисках кавалерии. И тут рядом, в мягкую землю плюхается шипящее, разбрасывающее искры ядро. Мир замер в ожидании взрыва и моей смерти. Я знаю, что погибну здесь. Я молча смотрю на дымящееся ядро и жду, когда догорит фитиль.

Взрывом меня слепит и разрывает перепонки! Осколки летят в мой живот. Десятки раскалённых и острых кусочков металла режут меня, разрывая кишки и кроша сердце. Больно… Как же больно!..
… Чья-то холодная рука опустилась мне на лоб. Я плыву по шлюзу космического корабля из сна в эту жизнь. Боль уходит, но сердце бешено колотится в груди.
– Тише… Всё уже кончилось… – шепчет мне её голос. – Я рядом…
Не хочу открывать глаза. Лежу молча, а она мне что-то шепчет. Потом поднимаю свою тяжелую руку, беру её невесомую ладонь и подношу к своим губам, целую. Она гладит меня по мокрым волосам. Вторая рука нежной прохладой ложится на грудь и медленно опускается на живот, и замирает на безобразном пауке шрама. Я чувствую тепло от этих рук, я замираю, боясь спугнуть.
– Всё уже кончилось, милый… Я с тобой!.. – шепчет она, и я чувствую лёгкий ветерок от ее губ прямо возле своего уха.

Она ложится рядом. Её сердце бьется часто, так же часто, как и моё. Я не помню, когда женское сердце билось так близко к моему. Её губы касаются моих, нежно, но настойчиво требуя ответа.
На секунду она отстранилась, послышался шорох снимаемой футболки, а потом, извиваясь, она стянула свои трусики. Я не открываю глаз, но знаю каждое её движение, чувствую каждый изгиб голодного тела. Мужчина познаёт женщину, проникая в неё, овладевая ею. Она отдаёт себя на откуп его темпераменту и опыту. И вот она уже почти кричит, сдерживаясь, закусывая до крови губу. Я рычу, подходя к пику наслаждения, сжимая руками её талию.
Долго лежим рядом, пытаясь отдышаться. Она притихла и лежит рядом. Мысли лихорадочно бьются о стенки черепной коробки. Наслаждение уходит, и вместо этого чувства появляется страх. Я теперь боюсь того, что она уже сожалеет о приступе жалости и возбуждения. Поворачиваюсь на бок и смотрю на нее. Она лежит обнажённая и красивая, грудь бесшумно поднимается и опускается, глаза открыты и смотрят в потолок.

– Я не жалею, – после долгого молчания сказала она, как будто прочитав мои мысли. – А ты?
Я не стал отвечать, а только погладил её по волосам. Она благодарно прижалась к моей руке.
– Ты странно появился в моей жизни. Я не знаю, кто ты… Но прошу, останься… – последние слова она прошептала.
Я молчал. Жизнь, от которой я не ждал ничего хорошего, нокаутировала меня неожиданным подарком, которого, я знаю, не заслужил.
Мы лежали так целую вечность, она гладила меня по волосам, по груди, нежно, трепещущими пальцами, самыми кончиками, мой шрам. Я не шевелился и только вдыхал запах её волос. Незаметно для себя я уснул, сквозь сон чувствуя, как она продолжала гладить меня.
Уже было светло, когда я открыл глаза. В этот раз сновидений не было… Рядом лежала она, задремавшая под утро. Стараясь не разбудить, я встал и бесшумно оделся. На цыпочках подкрался к двери и вышел. Морозный воздух обдал свежестью и ощущением чего-то нового. Солнце искрилось на потревоженном вчера снеге, а в небе плыли белоснежные облака. «Наконец-то они догнали меня, отстав на повороте, ещё в детстве», — подумал я.
Морозец пробирал, и я зашёл в дом.
Она лежала с открытыми глазами и смотрела на меня.

– Будешь чай? – спросил я.
– Буду, – улыбнулась она и откинулась на подушке. – Я видела, как ты одевался и уходил, и подумала, что уже не вернёшься…
Спички ломались и не хотели зажигаться. Наконец зашипев, головка раскалилась, и вырвался жёлтый язычок пламени. Я долго смотрел на него, держа в руках, пока он не стал обжигать пальцы.
– Ты можешь обжечься со мной…
– Ничего, я потерплю.
От второй спички синим пламенем взвился газ в конфорке.
– Ты не боишься?
– Боюсь… И ты боишься…
– И я…
– Давай вместе бояться?
Я громыхнул чайником, ставя его на плиту.
– Не пожалей.
– Не пожалею, обещаю…
– Ну, тогда вставай, будем чай пить.

Артёмов Артём Александрович — главный редактор журнала «Русское слово». Председатель попечительского совета Благотворительного фонда поддержки детей сирот и детей инвалидов «Наш дом». Ветеран боевых действий в Чечне. С февраля 2022 года участник СВО. Кавалер ордена «Мужество».