Я ВРЕМЯ РАЗВЕЮ, КАК ДЫМ… О ПОСЛЕДНЕЙ КНИГЕ ВАСИЛИЯ КАЗАНЦЕВА «ВЗЛЁТ»

(Василий Казанцев. Взлёт. Избранные стихотворения. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2021. – 336 с.)

ВЗЛЁТ – последняя книга Василия Казанцева. Увидеть её опубликованной поэт не успел. Издание получилось посмертным. Меня волновало и удивляло, насколько сам Василий Иванович мало беспокоился о том, выйдет эта книга при его жизни или нет. Для него важнее было, что она готова – это был своеобразный жизненный итог и он был спокоен. До последних дней Василий Казанцев чувствовал себя прежде всего творцом. Сначала поэт, а потом – всё остальное.

В послесловии к сборнику Татьяна Бурдакова, помогавшая Василию Ивановичу в работе над книгой, пишет: «Он знал, что книга выйдет, когда его уже не будет, так мне сразу и сказал. Но был счастлив, что она готова…»

Такое доверие судьбе, по-моему, оборотная сторона чувства доверия времени, свойственного поэту. Не случайно открывают книгу стихотворения о времени, они идут одно за другим, – написанные в 1978 году «Что прекрасно, а что безобразно», и в 2007 – «Ночь пролетела». Оба стихотворения выражены в форме одного из любимых приёмов Казанцева – диалога. Название первого раздела сборника «Раскрывая книгу» намекает на некое начало – жизни, творчества, зрелости? И вот в первом стихотворении, исключительно философском, диалог превращён в разговор с самим собой, лирический герой самому себе задаёт вопросы, но вопросы эти отнюдь не риторические: Что прекрасно, а что безобразно, / разберёт, не жалеючи сил, / Только время… Но время – пристрастно / Разве ты не во времени жил? // Разве времени вечное бремя / Ты не слышал, по жизни идя? / … Сам ты разве не вечное время, / Отгремевших времён судия? – герой словно оценивает степень его тяжести времени.

 Во втором – природа спрашивает голосами её обитателей о том, почему переменчив окружающий пейзаж, и объяснение этому непостоянству может дать тот, который сам неуловим, как время, и почти так же силён, как оно, – ветер: Ночь пролетела. И в утренний лес / Вновь я вошёл. Предо мною / Вид неизменный, знакомый исчез. / Всё предо мною – иное. // – Это светлее сверкнула сосна, – / Птица пропела лесная. / – Это пришла, прилетела весна, – / Птица пропела другая. // – Это другой, незнакомый предел, – / Пискнула пеночка-кроха. / … Ветер чуть слышно пропел, прогудел: / – Это / Другая / Эпоха.

Объединяет оба стихотворения – уникальное умение Василия Ивановича брать от времени только необходимое, ровно столько, сколько нужно поэту, не путаясь в сетях сиюминутности.  Существо вопроса, обращённого к себе «Разве ты не во времени жил?», в том, что поэт и сам чувствует непрочность своих связей с эпохой. Как будто бы до конца не уверен, был ли он со-временем или время миновало его. 

И в самом деле, лира Василия Казанцева надэпохальна, если можно так сказать. Его поэзия не говорит голосом истории, голос поэта тих, но тишина эта всепроникающая, шёпот мироздания:

Даль неярким сияньем объята.

Над безмолвьем лесов и болот

Истончившийся отсвет заката,

Как рассвет небывалый, встаёт.

 

Всё, что пело, трубило, спешило,

В обеззвученной мгле изошло.

Тонким, выцветшим пеплом остыло,

Льдом откликнулось в далях светло.

 

И неслышно погасло огнище.

И взглянула луна с вышины.

И светлей ещё стало и чище

От беззвучно летящей луны.

Вот она прозрачная волшебная тишь Василия Казанцева, неслышное поэтическое погружение в глубины бытия.  

В стихотворении «Хлеба пололи. Пела мошкара» даже структурно, разделённая временем жизнь, сплетается в единый клубок, в котором далёкое и близкое перепуталось, сплелось: в первом шестистишии далёкое представлено глаголами прошедшего времени, а во втором – близкое – глаголами в настоящем времени. Но когда и как мальчик и взрослый поменялись местами, нам не открыто:

Хлеба пололи. Пела мошкара.

Сгребали сено. Мучила жара.

Дорога прогибалась под возами.

Зелёной ветви колыхалась плеть.

На всё, на всё хотелось посмотреть

Неведомого взрослого глазами.

 

Проносятся, как ветер, поезда.

И годы, и леса, и города.

Восходят и проходят. За годами

Бегут года… С зелёным полем слит,

Далёкий мальчик на меня глядит.

…Неведомого взрослого глазами.

Герой Василия Казанцева всегда стоит на пересечении миров, здесь и сейчас удерживая земли и звёздной выси связь («Сейчас и здесь взлетела песня»), как бы замыкая цепь времён и даже материализуя отвлечённые понятия: вечность, время, о чём он прямо говорит в стихотворении «Как быстро выросла сестрёнка»: Само таинственное время, / Своей доступностью дразня, / Материальным став на время, / Стоит и смотрит на меня.

Здесь и сейчас, воспетое Василием Казанцевым, – это узловая космическая станция, куда сходятся и откуда расходятся вечности пути. И он, стоящий здесь и сейчас, сам становится точкой отсчёта для дальнейшего хода времён, концы которых держит в своих руках. Оттого-то и вольно дышать ему в своём времени и отзываться «восторга» словами на жизни чудо, дарованное ему. Оттого-то «страха времени нет», потому что сегодня, сейчас, он знает то же, что открылось ему сорок лет назад:

Принимаю как должное

От стремительных лет

Невнимание долгое,

Этот поздний привет.

 

И внимание долгое,

Строгость пристальных лет

Принимаю – как должное.

Страха времени нет.

Смею предположить, что автор «времени вечное бремя» даже не замечал. Не будучи придавлен смыслами времён, он вправе сказать о себе сам ты разве не вечное время? / отгремевших времён судия («Что прекрасно, а что безобразно»).

Например, какое полнокровное стихотворение, где явь, видение, мечта, сливаясь в единой сущности, превращают человеческое время в вечность, вечность конечную, единичную и вместе с тем в немеркнущую, в незакатную.

Шумит, ветвями шевеля,

Рябина. Тянется, как пламя.

А приглядишься – лишь поля.

Дорога льётся меж полями…

 

Привидится, что дом стоит.

Поблёскивают влажно стёкла.

На половице снег лежит.

Округлый, мягкий, добрый тёплый.

 

В окне листва. И тень от крыл,

Молниевидная, сквозная…

И я тут жил. И вечен был.

…и вечность протекла земная.

В предыдущих изданиях строка Округлый, мягкий, добрый тёплый имела вид парцеллированной конструкции, в центре которой расплавленная метафора: Округлый. Плавящийся. Тёплый. Но Василий Иванович, очевидно, решил сблизить внешние впечатления и внутреннее их переживание героем. Речь здесь о том, что в начале пути, все мы так или иначе ощущаем себя вечными. Но вечность эта земная мало-помалу протекла, однако же не это волнует поэта, главное для него – «тень от крыл, молниевидная, сквозная» да дорога, что «льётся меж полями», дивная связующая сила, пронизывающая время самым самим фактом своего существования. В стихотворениях, написанных сорока годами раньше, – та же равновеликость человека и мирозданья: Это мы отразились в недвижных озёрах / Плоскостях—зеркалах стекленеющих льдов. / В опрокинутых высях – застывших узорах / Светлых, тёмных, к воде подступивших кустов («Это мы отразились в недвижных озёрах»); …Сплю. И, рук моих созданье, / Надо мной и подо мной / Кругом ходит мирозданье / С вышиной и глубиной («Июль»).

В стихах Василия Казанцева почти нет тоски по ушедшему. «Страха времени нет». Это не означает, что поэт не видит в жизненной реальности печали. И всё-таки слышит он не простую печаль, а высшую, единую с восторгом бытия, радость и печаль – два душевных предела, между которыми распределяются все прочие силы человека. Дотянуться до вышней печали, значит, воплотить извечное человеческое стремление к чувству целого: в счастье высшем / мне высшая печаль слышна; выше радости, выше печали / Этот дым. Этот день. Этот лес. («Высоки вы, лесные палаты»). Многоóбразное сравнение Счастье было огромно, как горе. / … И, быть может, огромней его, на первый взгляд, парадоксальное, тем не менее, выстраивает образ вокруг абсолютного мерила полноты переживания – горя. Горе ощущается острей и длится дольше.  Но не в мире Василия Ивановича. Среди многих дорог в этом мире у горя самая короткая, она даже не столько короткая, сколько исчезающая в многочисленных извивах счастливых дорог и тропок.  И это тоже одна из черт поэтического времени Казанцева – для завершённости бытия характерна эмоционально-временная завершённость – начало, слитое с концом, тоска, поглощённая сияющей бесконечностью:

Глубина и прозрачность в природе.

Успокоился лес, не шумит.

В опустевшем лесу нам колоде

Человек пригорюнясь сидит.

 

Но кручина его – не кручинна,

А легка и добра. И светла.

И летуча. Она беспричинна.

Неизвестно откуда пришла.

 

Шелест, свет в ней и дальняя сойка.

И блестящая тонкая нить.

И печали в ней ровно настолько,

Чтобы счастью законченным быть.

Если всмотреться в структуру образа, то становится очевидными его восхождение и цикличность. Получается неожиданное – подъём к счастью через печаль, при этом печаль оказывается замкнутой в кольце из радостных и светлых воплощений. Словно запертой на замок.

У Василия Ивановича вообще нет движения назад, вспять, его талант, как лицо подсолнуха, не может не смотреть на солнце, он созвучен со временем, в гармонии с ним – движение его, движение вперёд к вечным пределам. Без горечи, без сожаления говорит поэт о том, что, возможно, не дополучил от жизни, ибо то, что он получил от неё, неизмеримо выше всех утрат. Редкий дар для «одинокой», во всем разочарованной современной поэзии. Безусловно, это и свойство самой личности Василия Ивановича:

В этой радости мне отказали.

Но к печали не клонит отказ.

Ну и что! Мне уже обещали

Ту, что радостней в тысячу раз.

 

Всё длинней, всё изученней будни.

И сквозь будни, где всё прочтено,

Всё настойчивей, всё неотступней

Голос: больше не дам ничего.

 

Ну и пусть. К благодарной, горящей

Я уже прикоснулся руке.

Я уже побезмолствовал в чаще.

Я уже искупался в реке.

Уже в далёком 57-м году поэт так сформулировал незакатность поэтического слова, вмещающего и порождающего время: Я сделаю сущее чудо – / Я время развею, как дым. / Я буду всё тем же, я буду / Я буду всегда молодым («…И думать о жизни бродячей»). Василий Казанцев доносит до нас неповреждённый мир, чистый, ясный, ликующий, давая возможность и нам причаститься восторга бытия.