ВОССОЗДАНИЕ ПРОШЛОГО В ЛИРИКЕ НИКОЛАЯ ТРЯПКИНА

Ольга БЛЮМИНА,

кандидат филологических наук

Отношение к прошлому у «тихих лириков» имело несколько систематизирующих черт, которые не просто концептуализировали картину мира поэтов, но и делали её неизменной, не испытывающей оценочных колебаний, как это зачастую бывало с так называемыми эстрадниками, чьё чувство прошлого могло менять аксиологическую окраску в зависимости от различных обстоятельств (связанных с эпохой, с личным эмоциональным состоянием и т.п.).  

О каком бы прошлом ни шла речь: о большом (страны, народа), малом (рода, семьи, личном опыте), тихие лирики представляют его как пространство гармонии, если и утраченный, то рай.

Для этих поэтов прошлое (рода, семьи, страны) – всегда возвращение к гармонии, воссоздание гармонии. Прошлое – всегда образец, эталон, мерка мира и мироощущения, человеческих отношений, в которых подразумевается единственная основа – тепло. И если прошлое представляется у них утратой, то это утраченный рай. Удаляющееся во времени, оно не теряет сладости вкуса, сочности красок. Прошлое, история не видятся «тихим лирикам» больным, непоправимо испортившим настоящее. Каким бы трудным оно не казалось, верность ему, себе, памяти народа – чувство неизменное и сквозное в их поэзии.  

И у Николая Тряпкина прошлое разное. Он никогда не отвергает его, не клянёт его, а принимают. Принимают таким, какое оно было. Целиком. Не препарируя, не деля его на «полезное» и «бесполезное».

* * *
На груди твоей жёлтые руки,
Отработавшие навек.
И морщин лицевых излуки –
Точно сотни застывших рек.

По какой же, отец, метели
Мы с поднятых стропил ушли?
И когда они отлетели –
Твои тихие журавли?

И лежит он, посыпан инью,
Твой топор, не любивший лежать.
Только песню и сложишь ныне,
Как мы ездили работать.

Как на станциях под Москвою
Тлеет утренняя звезда
И стоят ещё на покое
Электрические поезда.

И опять бы на зорьке смутной
Говорили бы сын с отцом:
«Забежим-ка в буфет попутный
Да поедем или пойдём…»

Но лежит на скамье разлуки
Будто свой и не свой человек.
И тесёмкой связаны руки,
Опустившиеся навек…

Ты не жди меня скоро в гости –
Не короток сыновний путь.
Запоёт на твоём погосте
Вешний ветер, хмельной чуть-чуть.

И тебе повестит, что снова
На земле, мол, затаял снег
И запахло щепой сосновой
Над разливом знакомых рек.

А на станциях под Москвою
Гаснет утренняя звезда.
И сынка, мол, берут с собою
Электрические поезда.
1954

В стихотворении о смерти отца речь идёт о жизни. Трудной, но единственной, воспоминания эти наполнены любовью, которая никуда не ушла со смертью отца, «любовь пребывает вовеки» (1 Кор. 13:13). И эта бесконечность равна безначальности: настоящее, наступившее уже после отца, возвращается к отцу, скручивает время в кольцо:

Запоёт на твоём погосте
Вешний ветер, хмельной чуть-чуть.

И тебе повестит, что снова
На земле, мол, затаял снег
И запахло щепой сосновой
Над разливом знакомых рек.

А на станциях под Москвою
Гаснет утренняя звезда.
И сынка, мол, берут с собою
Электрические поезда.

Стихотворение, написанное через 20-ть с лишним лет после предыдущего:

***
Он всякий раз в субботний летний день
Впадал в истому
И нажимал – чрез столько деревень! –
Пешочком к дому.

Он запирал в хозяйской кладовой
Свои рубанки
И резво нёс в кошёлке за спиной
Снетки, баранки.

А дома всё прилаживалось всласть,
Горели свечки.
Сперва жена – хозяина бралась
Попарить в печке.

А после мать – вносила самовар
На стол парадный.
Потом он шёл с сынишкой за амбар,
За хмель прохладный,

За тот плетень, что в зелени заглох,
За вьюн ползучий…
И вот тогда садился он в горох –
В густой, скрипучий.

И вот тогда всё было нам с руки –
И жизнь, и слава.
Он крепко ел, выкручивал струки
Движеньем справа.

И снова клал всю эту благодать
За обе щёки.
И что нам было думать и гадать
В такие сроки?

А дома всё готовилось ко сну,
Сверчки скрипели…
И я с собакой слушал тишину
В своей постели.

И всем так было сладко и легко
И всё так близко.
И псу, наверно, снилось молоко
И третья миска.
1978

Оно тоже – воспоминание об отце. О том, насколько трудной была жизнь, как невозможно тяжёл был хлеб, добываемый им для своей семьи, говорится как бы вскользь: Он всякий раз в субботний летний день / Впадал в истому / И нажимал – чрез столько деревень! – / Пешочком к дому. Только в субботу! Через столько деревень! Отец мог попасть домой.

Но главное в этом воспоминании не то, как было трудно, а ощущение близости между родными людьми, об умении наслаждаться жизнью в её полноте, не зацикливаясь на плохом, а, напротив, пропускать эту тяжесть жизни, как бы не замечать её. Во всяком случае не позволять ей мешать общаться и любить.

И снова клал всю эту благодать
За обе щёки.
И что нам было думать и гадать
В такие сроки?

Объединяющее сильнее разъединяющего: скрыто, не напрямую говорит об огромной внутренней силе русского человека поэт. Так естественно и просто погружаться в минуты счастья. Словно растягивая их. Вот они и дотянулись до воспоминаний сына в 78 году.  

И всем так было сладко и легко
И всё так близко.
И псу, наверно, снилось молоко
И третья миска.

 

СКРИП МОЕЙ КОЛЫБЕЛИ

Скрип моей колыбели!
Скрип моей колыбели!
Смутная грёза жизни,
Зимний покой в избе.
Слышу тебя издалёка,
Скрип моей колыбели,
Помню тебя изглубока,
Песню пою тебе.

Сколько прошло морозов!
Сколько снегов промчалось!
Сколько в полях сменилось
Пахарей и гонцов!
Скрип моей колыбели!
Жизни моей начало.
Скрип моей колыбели!
Думка моих отцов.

То ли гудок пастуший,
То ли поход вчерашний,
То ли моих кормилиц
Голос в ушах стоит…
Скрип моей колыбели!
Вымах отцовской шашки.
Скрип моей колыбели!
Звон боевых копыт.

Сколько снегов промчалось!
Сколько дождей пролилось!
Сколько опять – в коренья,
Сколько опять – в зерно!
Грозы прошли над миром,
Древо отцов свалилось,
И на сыновние плечи
Прямо упало оно.

Пусть же на тех погостах
Грустно поют свирели,
Пусть говорят на струнах
Ветры со всех сторон.
Пусть же послышится в песне
Скрип моей колыбели –
Жизни моей человечьей
Благословенный сон.

Скрип моей колыбели!
Скрип моей колыбели!
Древняя сказка прялки,
Зимний покой в избе.
Слышу тебя издалёка,
Скрип моей колыбели,
Помню тебя изглубока,
Песню пою тебе.

1966

Скрип моей колыбели – это и смутная грёза жизни, и жизни моей человечьей благословенный сон. Но это не иллюзия, не мираж – это бывшее настоящим и ставшее моделью идеального, земным раем. Незамутнённый исток жизни.

Древо отцов свалилось,
И на сыновние плечи
Прямо упало оно
. –

Да, тяжело бывает нести груз памяти. И всё-таки защищённость, которую даёт избяной семейный покой человеку и буквально, физически, и тем несказанным, не постижимым чувством соединённости с миром, чувством, что продолжаешь идти по дороге, начинающейся у порога дома. И уверенностью, что всегда можешь туда вернуться под этот терпеливо ждущий тебя полог тепла и любви по дороге, которую ты помнишь до мельчайших подробностей. Тысячи малых и больших зарубок памяти сопровождают тебя на этом пути. Ты не заблудишься.  

ПЕСНЬ О ЛУЧШЕЙ СОБАКЕ
И продали коня наконец. И всё было готово.
Ничего не припомню – как шли там пред этим дела.
Только видел в окно: изогнулась рогами корова,
Уперлась тяжело – и за кем-то устало пошла.

Только где-то вверху прокричала испуганно галка,
И на сердце моё навалился неведомый груз.
И заплакала мать, заслонясь уголком полушалка,
И родитель, вернувшись, под стол запустил свой картуз.

И настало то утро, зачавшее это сказанье,
И подводы со скарбом стояли уже у крыльца.
И столпился народ и галдел, как на общем собранье,
Хлопотали отцы, не забыв про стаканчик винца.

И стучал молоток, забивая горбыльями окна,
И лопата в саду засыпала у погреба лаз.
И родная изба, что от слёз материнских промокла.
Зазвучала, как гроб, искони поджидающий нас.

Это было – как миф. Это было в те самые годы,
Где в земной известняк ударял исполинский таран.
И гудела земля. И гремели вселенские своды.
И старинный паром уходил в Мировой океан.

И скрипели воза. И мотались тюки и подушки,
И все бабкины кадки вели стукотню на ходу.
И не я ль восседал там на самой последней верхушке
И дудел на прощанье да в ту ли пастушью дуду?

Уж давно деревенька ушла за овсяный пригорок,
А народ – всё старался, держась возле наших телег.
И совали нам пышки и всякое млеко и творог,
Словно там, впереди, ожидал нас лихой печенег.

Было всё, как и надо, и слёзы, и пляска, и драка.
Только – что там за крик у последних заветных берёз?
Обернулись, глядим: а за нами там шпарит собака,
Дорогая собака – мой собственный праведный пёс!

Ах ты, рыжий космач! Золотой мой чумазый дружище!
Да куда ты бежишь? Для какой неизвестной блохи?
Уходи-ка назад и храни там своё пепелище,
И грызи свою кость под крылом уже новой стрехи.

Успокойся, прошу. Не скачи ты ко мне на поклажу.
Я и сам вот реву. И готов за тобою везде.
Только мы ведь тебя передали в колхозную стражу, –
Послужи-ка, вахтёр, на иной, небывалой стезе.

А меня позабудь. Не рискуй своей пёсьей отвагой.
Уезжаю туда, где совсем не такие дворы.
Я и сам ведь, кажись, проживу захудалой дворнягой,
И тебе уже, брат, не отыщется там конуры…

А собака всё мчалась, визжа и крутясь под ногами,
И пронзали меня эти вопли, как спицы, насквозь:
Это сердце моё по-собачьи визжало за нами…
Это детство моё, как собака, за мною гналось

Ах ты, псина моя! Ты послушай, как стонут кукушки!
Пронесутся года и такой прошумит тарарам!
И никто здесь не вспомнит о той ли смешной деревушке,
Где мы вместе с тобой кувыркались по вешним цветам.

Пронесутся года – и взойдут здесь вселенские маки,
И сгорят наши кости в горниле закатов иных…
А уж если ко мне и приткнутся другие собаки,
Я припомню тебя – и для внука спою этот стих.
1982

          Стихотворение о трагичнейшем периоде жизни семьи, высылка из родного дома в неизвестность, может быть, в голод. Тем не менее воспоминание в стихотворении разбито на две части. Горе вперемешку с подробностями, подмечаемыми поэтом: И столпился народ и галдел, как на общем собранье, / Хлопотали отцы, не забыв про стаканчик винца; И скрипели воза. И мотались тюки и подушки, / И все бабкины кадки вели стукотню на ходу. И смутное чувство боли и тоски, ворочавшееся в душе мальчика (героя), но не находящее ни выхода, ни достаточного объяснения себе: Только где-то вверху прокричала испуганно галка, / И на сердце моё навалился неведомый груз, вдруг прорывается наружу, материализуется и этой своей материализацией объясняет всё необъяснимое: а за нами там шпарит собака, / Дорогая собака – мой собственный праведный пёс! // Ах ты, рыжий космач! Золотой мой чумазый дружище! / Да куда ты бежишь? Для какой неизвестной блохи?, Успокойся, прошу. Не скачи ты ко мне на поклажу. / Я и сам вот реву. И готов за тобою везде.

 И вот окончательно:

А собака всё мчалась, визжа и крутясь под ногами,
И пронзали меня эти вопли, как спицы, насквозь:
Это сердце моё по-собачьи визжало за нами…
Это детство моё, как собака, за мною гналось.

Все эти воспоминания, горькие и мучительно дорогие для поэта, не скомкали его настоящего, сегодняшнего чувства. Никакой обиды на жизнь, усталости от неё, наоборот, совершенно ясно, что сорняки жизненных обстоятельств не заглушили золотого свечения прошлого, детства, первых и главных приобретений в человеческой жизни:

Ах ты, псина моя! Ты послушай, как стонут кукушки!
Пронесутся года и такой прошумит тарарам!
И никто здесь не вспомнит о той ли смешной деревушке,
Где мы вместе с тобой кувыркались по вешним цветам.

Пронесутся года – и взойдут здесь вселенские маки,
И сгорят наши кости в горниле закатов иных…
А уж если ко мне и приткнутся другие собаки,
Я припомню тебя – и для внука спою этот стих.

 

СНИТСЯ МНЕ УТРО
Снится мне утро и домик у речки.
Мальчик, зажмурясь, лежит на крылечке.

Столько тепла и вольготного света!
Первая радость покосного лета.

Жмурится мальчик и сладко мурлычет.
К завтраку бабка давно его кличет.

Что ему бабка! Да пусть похлопочет…
Где-то в разливе косилка стрекочет.

Солнце щекочет. А мухи-то, мухи!
Сколько тут звону у каждой вострухи!

Сядут на стену. И тут же взлетают,
Дивную песню с дремой навевают…

Что же, клопец! Потянись на крылечке.
Чу! Переборы знакомой уздечки.

Где-то брусок простучал о брусницу.
Всё это – явь. И пока что не снится.

Где-то опять стрекотнула косилка,
Гуси шумят у речного развилка.

Чу! Запашок зацветающей гречки…
Что ж! Поленись, потянись на крылечке.

Годы промчатся – и вьюги простонут,
Громко простонут – и в дебрях потонут,

Зверь полуночный забродит, затрубит.
Вспомнишь, придёшь – а крылечка не будет.

Годы промчатся – и станешь ты мною –
С этой вот трудной, седой головою.

Вспомнишь ты утро и домик у речки…
Как ты поплачешь о милом крылечке!

1966

Казалось бы всё волшебство этого разомлевшего на солнечном крылечке детства, таком далёком и таком реальном, должно исчезнуть или хотя бы померкнуть от последней  строки: Как ты поплачешь о милом крылечке! Или от предыдущих строк: Зверь полуночный забродит, затрубит. / Вспомнишь, придёшь – а крылечка не будет. // Годы промчатся – и станешь ты мною – / С этой вот трудной, седой головою. И всё-таки стихотворение целиком представляет собой утешение в тоске о неотвратимости времени, о неизбежных испытаниях, ждущих каждого выросшего ребёнка, о трудным путём получаемого жизненного опыта. Время линейно и необратимо — и это горчайшая из истин. С которой ничего нельзя поделать. Однако же можно поймать мгновения счастья в прошлом и длить их в настоящем.

На мой взгляд, именно такое понимание прошлого как золотого запаса гармонии и силы для человеческой жизни характерно для творчества Николая Тряпкина и в целом для так называемой традиционной литературы.

 

Фото Алексея Полуботы: поле, где когда-то была родная деревня Николая Тряпкина, — Саблино

Читайте также: