РОЖДЕНИЕ ПОЭТА

Рассказ из 1990-х

 

Когда во сне воет вьюга за окном, душа покидает тело и растворяется в ней, несется с нею вместе в бесконечные и немыслимые пространства, касаясь далеких, не видимых с Земли звезд в чудовищных глубинах ледяного и страшного космоса. Но вдруг она внезапно падает назад, в озябшее тело человека, вздрогнувшего от дыхания ледяного воздуха от окна, за которым сияет круглая луна, растекаясь по оледенелому стеклу. Очнувшись в своей привычной и грустной темнице, она уже смотрит на мир через приоткрытые веки и не может поверить, что так быстро вернулась оттуда, где только что была. Уже вздрагивая прерывистым дыханием ночи, она еще наполовину там, и нездешний, мертвый свет тех немыслимых пространств все еще кажется ей таким родным и пронзает ее своим кристальным безмолвием. Дрожа под холодным одеялом, Воронин уже сообразил, что это он проснулся, но еще изо всех сил старался удержать в себе тот волшебный сон, который только что пронзил его таким сладким и страшным чувством огромности бытия. Но теперь от вьюги, звонко стучавшей в окно и даже через стекло обдававшей его своим ледяным касанием, веяло лишь чувством бездомности, смешанным с какой-то сладкой тоской.

Воронин проснулся среди ночи на своей койке в общаге от холода и жажды. От окна, под которым он лежал, отдавало сильным морозом, от дыхания шел легкий пар, и в голове гадко зудело и стучало от дешевой водки, выпитой накануне. Сосед по комнате Андрюха грозно храпел, на третьей койке бесшумно спал неизвестно кто, а на неубранном столе печально отражали лунный свет стаканы, недопитая бутылка и прочий хлам. Воронин вскочил, стуча зубами и судорожно икая, схватил чайник, в котором должна была быть кипяченая вода, но он был легкий и пустой. «Все выпили, падлы!» – тихо и грустно сказал Воронин. Жажда одолевала, зубы стучали, икалось и было очень холодно. Он хотел было открыть окно и зачерпнуть снега в рот, как когда-то делал в армии, стоя в карауле, но лишь отшатнулся от холода, да и решил не будить пацанов, ведь окно зимой становилось страшно скрипучим. В кранах воды ночью тоже не бывает, а просить и будить людей тоже неудобно – но что же делать, от сушняка хоть вешайся! В те блаженной памяти времена ему еще не хотелось похмеляться, и сама мысль о водке сейчас была противной, но что делать – это тоже ведь жидкость, будет облегчение. Он вылил оставшуюся водку, грамм сто двадцать, в стакан и выпил залпом, тяжело скривившись – водка резанула во рту и в горле, как ножом. Зато мгновенно стало легче и веселей.

Воронин взял чайник и задумчиво вышел в коридор поискать воды. Он машинально пришел к кранам, хотя и знал, что ночью там воды не бывает. Растерянно и задумчиво стоял у оледенелого окна, от которого дуло морозом, отгоняя сортирный запах. Опершись руками о ледяной подоконник, он смотрел на звезды, расплывчато и тонко мерцающие между хрустальными ледяными разводами на стекле. Все это сливалось в почти потустороннюю, волшебную картину, от которой ныла душа и невозможно было оторвать глаз. Воронин вдруг вспомнил, что он только что был там… Ему вдруг так ясно и страшно показалось, что он и теперь все еще там, между этими звездами, и вновь заструилась в сердце их мелодия, и он чувствовал внутри себя их неземной зеленоватый свет. Он снова был рядом с ними в страшной мгле – или это они снова были в нем, и душа дрожала от их мертвого света. Был тот не передаваемый словами момент порывистого огненного счастья, который бывает лишь в тишине, когда никто не мешает, а свежий алкоголь бушует в крови и дрожит сладкой истомой в сердце. Потом так быстро эти минуты проходят, но прежде чем смениться тоской и пустотой, еще зависают некоторое время в блаженном безразличии, когда исчезает время и все кажется таким странным, добрым и прекрасным. И жизнь течет через тебя, такая легкая, как ветер, бесконечная и необязательная. Счастье! Оторвавшись от окна, Воронин медленно пошел в полутьме длинного общажного коридора, завывающего сквозняком, забыв чайник, бесшумно и почти торжественно, как привидение. В сознании сам собою, без усилий памяти и души, прокручивался древний японский стих, переведенный Бальмонтом:

 

Будь я Луною,

Что там заходит

За горный гребень,

Я б не вернулся

В печальный мир…

 

Будь я Луною,

Что там заходит…

 

Сзади раздался щелчок открываемой двери, и Воронин порывисто обернулся – так и есть, «ее» дверь. «Ну зачем ты сбила момент…» – так подумалось, но без всякой досады. Спросил:

– Пенелопа, солнце, чего не спится? Холодно? Она такая маленькая, и под толстым халатом видна нежность плеч.

– Я… Не знаю, чего-то проснулась. Почувствовала, что ты ходишь по коридору. У нас уже не холодно, обогреватель работает, электричество уже не выбивает. А чего ходишь? Фуу… от тебя факел, блин… Опять бухаете? – добавила она грустно, когда Воронин подошел к ней вплотную.            

– Нет, уже не бухаем, – сказал он ей каким-то вдруг неожиданно дрогнувшим, необычно нежным голосом, отвернувшись в сторону, чтобы на нее не дышать, и боясь посмотреть ей в глаза, потому что знал, как она сейчас смотрит. Ему всегда было стыдно смотреть ей в глаза с тех пор, как он понял, что она в него влюблена, и понял, что сам влюбиться в нее не сможет. Он называл ее Пенелопой, потому что она была из приазовских греков, и у нее были глаза цвета моря. Эти голубые, как сверкающая на солнце морская вода глаза у нее сочетались с черными, как антрацит, блестящими волосами и маленькой, как-то по-особому нежной фигурой. «Нордические глаза, японская фигура и эллинский профиль – почти то же “божество между женами”, как Одиссеева супруга», – записал как-то Воронин в своей тайной тетрадке с литературными упражнениями. Однако влюбиться в нее почему-то никак не получалось, и мудрая судьба все управила к лучшему – слишком уж разные у них были понятия и интересы, чтобы жить вместе. Но все-таки это было больно и обидно для нее, и грустно и стыдно перед нею для него.

Вот и сейчас он стоял перед ней, не зная, что сказать и дыша в сторону, и она тоже сейчас не знала, что сказать. Краем глаза он видел ее красивое нежное плечо под халатом, которое так хотелось потрогать, но он даже пьяный на это не решался из-за стыда перед ней, хотя с другими, если нужно, и трезвый вел себя очень смело. Неожиданно для самого себя он сказал: – Слушай, Катька уехала, можно я у вас на ее кровати покимарю, а то у нас там дубарь страшный, я там околею вообще.

– Ты что? – испуганно распахнула глаза Пенелопа, – а Ирка что скажет? У нас парни вообще никогда не ночевали…

– Я не парень, я человек, измученный нарзаном, и к тому же замерз, как собака. Окажите помощь пострадавшему!..

Пенелопа испуганно смотрела на него, не зная, что сказать. Потом она как-то сникла и сказала:

– Так, только Ирке я скажу, что ты бухой ввалился, а я тебя не пускала.

 – Само собой. Спасибо, золото!

Воронин бесшумно нашел в темноте пустую кровать, упал на нее, не расстилая, а Пенелопа накрыла его своей шубой, пахнущей духами. В такой теплоте и темноте он моментально отключился и проснулся, когда уже было совсем светло оттого, что в коридоре кто-то бегал и ругался. «Вот падлы, и здесь поспать не дадут», – думалось еще в полусне. Не сразу сообразив, где он, Воронин сразу удивился такой тишине в душе, словно гора с плеч свалилась. Некоторое время он не мог понять, отчего это, но потом понял. Стыд перед Пенелопой из-за его невлюбленности как-то исчез после этой ночной встречи. Словно все как-то определилось, и Пенелопа его простила и отпустила. Сразу стало очень легко и радостно, но поскольку лежать под ее пахучей шубой было хорошо, и в комнате никого не было, он не стал уходить, а стал припоминать, что было вчера.

Вспомнилось, что вчера он приехал из дома, в общаге было почти пусто и стоял сильный холод, но через час ввалился его друг по комнате по прозвищу Танкист с Лехой Кришнаитом, который искал в общаге, у кого переночевать (он был из города, но часто уходил от родителей жить в общагу). Танкист был замерзший и злой, и поэтому страшно обрадовался, что Воронин был с деньгами и привез закуску. И пошло-поехало. Ясно, как в кино, припомнился фрагмент вчерашнего разговора, после которого уже в памяти все потухло, это было последнее, что он помнил:

– Хорошему мехводу, ну, такому, как я – ему и пушки не надо, – распалялся Танкист, – я вот эту пятиэтажку (он показал в окно на дом напротив общаги) – одними гусеницами нахрен завалю. Спорим? Я ей собью углы, а потом наеду с разгону – она и завалится!

– Пушки тебе не надо, а мозгов бы добавить не помешало, – усмехался Воронин, – пятиэтажка упадет хоть и не вся, но расплющит танк и сделает из тебя форшмак.

– А я успею отъехать за полсекунды!

– Полсекунды не хватит. Будет из тебя фарш.

– Хрен там! – кричал танкист.   

Танкист, которого на самом деле звали Андрей Бодрухин, был старше Воронина на три года – он был из последних «афганцев», выведенных оттуда по приказу в 1989 году. Потом он год проучился в военном училище, откуда был изгнан за пьянку и порчу техники, год шатался по Союзу, а в год распада великой страны поступил на физфак только потому, что в одном из своих странствий месяц жил где-то на берегу Каспийского моря, ловя рыбу и читая единственную книгу, которая была в том заброшенном доме, где он осел – учебник по физике для поступающих в вузы. Как обычно бывает в таких случаях, красота формул и терминов строгой науки как-то странно слились в его сознании с шумом моря и криком чаек, с ночными огнями проходящих далеких кораблей – в нечто единое, чему нет названия и во что он вдруг влюбился, как в девушку. Тогда, бросив странствия, он вдруг и поступил на наш славный провинциальный физфак.

Впрочем, как и у большинства из плененных этой наукой, ее романтика быстро выветрилась и сменилась повседневной рутиной решения однотипных задач, от которых на второй год уже почти всех тошнило. Танкист спасался от этой тошноты, тайно переводя сонеты Шекспира – советское издание, купленное им в букинисте, смело заявляя, что переводы Маршака – это «полный отстой», а Пастернака – это еще так себе. Правда, свои собственные он никому не показывал. Леху же Кришнаита на самом деле звали Алексей Братишко – он принадлежал к тому особенному типу «неформалов» 1980-90-х, которых сейчас уже не осталось и которые представляли собой нечто незабываемое. Трудно передать теперь словами эту романтику длинных волос, перетянутых лентой на затылке, год не стиранных джинсов, рассеянных взглядов и загадочных изречений где-то в грязных подъездах и на заброшенных складах, цитат из Будды, Шри Ауробиндо или Хайдеггера, «интеллектуального металла» в качестве музыки, и стыдливой легкой наркоты. Это было с конца 80-х по конец 90-х, а потом как-то растворилось. Возможно, похожие люди и сейчас есть, но они наверняка уже не такие. Таких больше не будет.

Леха Кришнаит был из таких. Он и вправду был когда-то кришнаитом, когда это все начиналось где-то в районе 1990 года, читал часами мантры на санскрите в темных душных комнатах или, наоборот, хором под звуки барабана, проходя в центре города и пугая прохожих. Большинство таких, как он, после двадцати либо «спрыгивали» на обычную наркоту, либо становились «профессиональными гуру», хотя последних были единицы. Лехе повезло – он не попал ни туда, ни туда, а просто ушел скитаться по стране и это его спасло от вышеупомянутых судеб печальных. Тормознулся он в нормальную жизнь в виде студента нашего провинциального физфака, куда его по знакомству устроил отец – добрейшей души человек, который от непутевого такого сына уже пережил два инфаркта, но был еще жив.     Чтение мантр и голодная диета в юном возрасте теперь Лехе весьма помогали. Учился он хорошо, как мантры зубря учебники, а диета осталась почти такой же из-за родителей-пенсионеров и полного отсутствия денег. Собственно, он поэтому сейчас и оказался у «армейцев», как называли эту половину этажа физиков, где жили в основном бывшие «афганцы». Здесь со всеми делились последней пайкой и последней копейкой, и поэтому умереть с голоду могли только все одновременно, то есть никогда. Вернулись дамы – Пенелопа и Ирка. Ирка хихикала и сказала: «Привет, путешественник!», а Пенелопа опять смотрела на него нежно и задумчиво, как обычно, но уже он не чувствовал той тяжести стыда в сердце, как это было раньше. Воронин произнес целую серию изысканных благодарностей, отказался от еды «по понятным причинам» и отправился к себе.

В коридоре он столкнулся с местной «сладкой парочкой» – Феминой и Фрейлиной, которые всегда ходили вместе. Они представляли собой полную противоположность характеров: Фемина (поэтому ее так и называли) была каратистка, кандидат в мастера спорта, суровая дама, которая всегда жестоко участвовала в пьяных драках, когда физфак, объединившись с истфаком, шел «метелить мажоров» в соседнюю общагу, беря ее штурмом. («Мажорами» называли студентов экономико-правового факультета, «бизнесменов»). А Фрейлина, наоборот, отличалась гипертрофированной женственностью – от одного тембра ее голоса сладко вздрагивало сердце. Воронин раскланялся:

– Мое почтение, Mesdames…

– Аналогично, – ответила Фемина.

– Мальчики, – сказала Фрейлина, – вы бы нас к себе пригласили, а то веселитесь там сами, вам не скучно?

– Они там бухают, нечего нам там делать, – отрезала Фемина.

– Ну потому и бухают, что им тоже плохо, – вздохнула Фрейлина.

– Ну так заходи, муси-пуси, – Воронин изобразил восторженное выражение лица и вытянул губы, как для поцелуя.

– Сейчас зайду, – сказала Фрейлина. Подходя к своей двери, Воронин услышал смех изнутри. Там танкист, пребывая в восторженном расположении духа, рассказывал что-то веселое – на столе уже стояла наполовину выпитая бутылка самой дешевой водки, которую можно было купить прямо здесь, в общаге у вахтера на первом этаже. Леха Кришнаит, тоже буховатый, слушал, а Танкист рассказывал:

– Поехали к Лысому на «Азотный», а это хрен знает где, туда и троллейбусы почти не ходят, думали, у него все есть. А он, падла, подставил, у него самого бабок – голяк, он тоже думал, что мы привезем. В общем, забухали прямо во дворе на лавочке с местными бомжами. Мороз градусов пятнадцать, ветер такой гнусный, в общем, романтика. Там мужики в долг берут самогонку неплохую у одной Люси – реально соблазнительная дама, я вообще не понял, почему она еще таким дерьмом торгует. Эта Люся там живет на втором этаже и к ней за бухлом весь «Азотный» ходит. Некоторые еще потом и имеют ее по очереди забесплатно. Но это они так говорят, я не знаю. Скорее всего, тоже в долг…

– И вы там тоже в очередь пристроились? – ехидно спросил Кришнаит.

– Та ну ее в пень, эту Люсю! Я только после Маринки еле вылечился, до сих пор от укола жопа болит. Так вот, бомжи попались хамоватые, мы их с Лысым чуть не отметелили и прогнали нахрен. Потом еще хотели бухла взять у Люси, но она больше в долг не дает, мы ей чуть дверь не выломали. Тогда решили – едем к Медведю на «Текстиль», у него предки богатые, надо бабла занять, а то мы совсем кончимся по трезвяку на таком морозе. Но тут, гадство, уже троллейбусы совсем не ходят даже до центра, не то что там на «Текстиль». Мы сюда два часа пешком шли, я думал уже, не дойдем. Везде темно, как у негра в жопе, фонарей нигде нет, везде лед страшный, собаки воют, ветер жжет, похмелиться хочется, а нечем. Еще тут по дороге попались какие-то уроды, человек восемь, нас чуть не отметелили, мы от них еле свалили. И вот дошли, я все думаю, у кого бабла занять – а тут Воронин приехал, добрая душа, как я тебя люблю! Наливай, дружище! Ща вот это, что осталось, махнем сразу на троих, и Кришнаита как самого молодого пошлем за еще одной. Да, Кришнаит?

– Нее… я в вашем тамасе больше не участвую. Это вы по водяре конкретно тренированные, а я лучше пойду по топологии задачи решать у Димона. А то у вас тут невозможно…

– Кришнаит, ты сильно умный, да? – удивился Танкист, – Тамас на санскрите, а у Платона это называется тюмос, а корень тот же самый, что и в нашем слове тьма. Означает это порабощенность самыми низменными страстями. Но это ты ошибаешься. Просто душа жаждет праздника, а его нет. Грустно жить на свете, господа! – говорил классик, и был прав.

 

Все призрак, суета,

Все дрянь и гадость;

Стакан и красота –

Вот жизни радость.

 

– Это кто? – спросил Воронин.

– Кто – конь в пальто! Пушкин.

– Однако. У него и такое есть…

– У него все есть.

– Но он потом повзрослел.

– У него и об этом есть:

 

Давайте пить и веселиться,

Давайте жизнию играть,

Пусть чернь слепая суетится,

Не нам безумной подражать.

 

Пусть наша ветреная младость

Потонет в неге и вине,

Пусть изменяющая радость

Нам улыбнется хоть во сне.

 

Когда же юность легким дымом

Умчит веселья юных дней,

Тогда у старости отымем

Всё, что отымется у ней.

 

Это, кстати, «Добрый совет» называется. Пушкин плохого не посоветует.

– Ты, однако, знаток.

– Естественно. Я когда сторожем на складе в Карелии работал, у меня там два месяца одна-единственная книжка была – Пушкин. Я ее всю наизусть там выучил. А когда выучил, бабки забрал и на юг оттуда поехал. А здесь опять хуже, чем в тайге. Хочет, блин, душа праздника!

– Будет тебе праздник через месяц, когда сессия начнется, – занудно пробубнил Кришнаит,

– У тебя ж одни «хвосты» по всем предметам, тебя на этой сессии точно уж выгонят, если на прошлой еще пронесло.

– Все, Кришнаит, иди нахрен отсюда, не желаю тебя лицезреть. Мы с Ворониным продолжим светскую беседу.

Кришнаит охотно ушел. Танкист продолжил «светскую беседу»:

– Вот раньше пели, что едут куда-то за запахом тайги. Это они едут, пока их в тайге еще комары не разу не жрали, а то бы не поехали вообще. Хотя тайга, и правда, пахнет так, что с ума сойти можно. Причем летом и зимой как-то по-разному. А сейчас если куда и едут, то за запахом наркоты. Правда, за этим сейчас никуда ехать не надо – она в соседнем подъезде всегда продается. Лучше уж бухать, а то если эту хрень попробуешь – все, конец. Редко кто выживает потом. На тот свет и очень быстро. А бухать можно хоть всю жизнь, если с умом, и ничего тебе не будет.

– Может, и можно, но очень мало у кого это получается. Поэтому лучше не надо – конец тот же самый, хоть и не так быстро.

– Макс, не порти мне настроение! 

– Я тоже сегодня бухать с тобой больше не буду, извини, – сказал Воронин, – Сейчас к нам Фрейлина придет, она с тобой выпьет. А я больше не буду, а то, чувствую, уже начинаю привыкать. Да и ты останавливайся – ведь уже четвертый день пошел. Врачи говорят, что кто выдерживает четырехдневный запой – тот уже клинический алкоголик.

– Говорят, что кур доят. А Фрейлина дура. Она, конечно, выпьет на халяву, а разговаривать с ней неинтересно. Что она, кроме сплетен, может рассказать? А чего ее вообще Фрейлиной назвали? – Она по пьяни рассказывала, что у нее прабабушка была фрейлиной при дворе Николая Второго. Это вряд ли, конечно…

– Какая разница. Хочет, чтобы так было – пусть будет так. Чем реальность отличается от выдумки? Эту реальность мы тоже все выдумали для себя. Как выдумали, так и живем. Выдумаешь, что ты гений – и реально станешь гением, а решишь, что ты дурак – и реально станешь дураком.

– В наше время обычно бывает наоборот – нет ничего гнуснее тех, кого сейчас объявляют гениями. Вот Бродский и даже Набоков, например…

– Возможно.

– Обычно человек становится тем, о чем больше всего говорит. Слово материализуется в нем самом. А кто говорит о том, чего на самом деле нет, сам превращается в ничтожество.

– Вот и я том же. Тебе бы афоризмы писать.

– Пишу иногда.

В дверь постучала и заглянула Фрейлина:

– К вам можно?

– Заходи, мимолетное видение! – расплылся в улыбке Танкист.

– Ну ладно, вы тут развлекайтесь, а я пошел по делам, – сказал Воронин, ласково приобнимая Фрейлину в дверях.

– Какие нахрен могут быть у тебя без меня дела? Макс, обижаешь, в натуре! – удивился Танкист, – Фрейлина, тормозни его, мы сейчас вместе продолжим интеллектуальный разговор.

Воронин махнул рукой и вышел в коридор.

И куда теперь? Он почувствовал, что на него кто-то смотрит, обернулся и увидел, что это Пенелопа вышла из общей кухни в коридор, стоит и смотрит на него. «Она сегодня как наваждение какоето, блин!» – подумалось Воронину. Он пошел к Пенелопе, а она стояла и молча смотрела на него, а свет был у нее сзади и было не видно ее глаз. Но ему вдруг показалось, что он увидел ее глаза, хотя это и было физически невозможно. В этих глазах было что-то такое, чего он раньше не видел – как бы прощание, но без укора.

– Пошли к нам суп есть, не все время ж вам бухать… – сказала  Пенелопа.

– Да я уже не бухаю. Но есть не могу, тошнит.

– Нужно есть, хоть немножко.

– Ладно, ты ешь, а я просто так у тебя посижу, а то там Танкист с Фрейлиной уединился, не хочу мешать. В комнате Пенелопы никого не было, и как-то неожиданно горела свеча перед иконой в углу. Воронин хотел было перекреститься на икону, но почему-то постеснялся. Наверно, почувствовал, что это будет выглядеть как показуха – хотя на самом деле это было бы очень от души.

Воронин потом совсем не мог вспомнить, о чем они с нею говорили. Слабый свет из занавешенного от холода окна и слабый свет свечи под иконой создавали полумрак, в котором отсвечивали ее глаза, которые сейчас казались безумно прекрасными. Она не могла есть свой уже остывший суп, и они говорили лишь бы о чем, лишь бы не о главном. Обоим было очень легко, судьба наконец их развязала от непонятности чувств, но именно в этот момент Воронин вдруг и почувствовал самый сильный соблазн. Вот сейчас можно предложить ей замуж, можно и просто начать сожительствовать без всякого замуж, хоть это и грех, а как-то Бога не страшно. И она сразу на все согласится, он это точно чувствовал. Соблазн был такой сильный, что он судорожно замолчал на несколько минут, и она тоже молчала, глядя в сторону. Но вдруг отпустило, и оба проснулись, как ото сна. Воронин еще о чем-то поговорил, извинился и пошел к себе.

По коридору быстро, но все равно лебединой походкой и задумчиво двигалась Фрейлина. За нею отставая, с гитарой в одной руке, а другой заправляя рубашку в штаны, спешил Танкист, весело и ехидно ухмыляясь.

– О чем с Фрейлиной был базар? – спросил Воронин.

– О любви.

– Понял. 

– И это все из-за тебя, зараза!

– Естественно.

В комнате еще витал блудный демон над разбросанной кроватью Танкиста и было уже очень грязно после трех дней пьянки. «Все, завтра генеральная уборка, задолбал этот бардак!». Воронин, как обычно бывало в такие дни, стал задумчиво копаться в книгах, сложенных стопками у него под кроватью. В букинистах тогда продавались ценнейшие книги очень дешево, и можно было за копейки собрать шикарную библиотеку. Воронин жадно читал классиков и историю, которую очень полюбил. Студенты филфака и истфака уже удивлялись его эрудиции. Физику свою он уже почти забросил и учился кое-как. Тома Лифшица – Ландау, которые он тоже на первом курсе так радостно собрал по букинистам, давно уже пылились без дела. Когда-то, еще совсем недавно, он мог читать их часами напролет, а теперь от них тошнило так же, как и от задач, которые нужно было решать почти каждый день, так что это получило название «кровь сдавать».

Впрочем, задачи он решать никогда не любил, а читал книги по физике так, как слушают музыку – и длинные ряды формул воспринимались им как ноты, в которых была скрыта волшебная мелодия. От этих страшных на вид формул бывали минуты такого восторга, что хотелось петь. Какое кощунство – делать из них всего лишь аппарат для решения задач! Но все это было в прошлом. Еще летом он думал после второго курса все бросить и поступить на какой-нибудь гуманитарный факультет, но не решился, чтобы не огорчать своих родителей, которые были бы в шоке от такого хода. Они мерзли реализаторами на рынке, считая каждый день, сколько ему осталось учиться. А тут потерять сразу два года! Нет, такого «подарка» он им сделать не мог. Да и не поступишь туда без блата или денег, а у него нет ни того, ни другого.

В общем, решил тянуть лямку и дальше. Какая разница, кто ты по диплому, все равно придется работать, где придется. Скорее всего, для начала там же на рынке и стоять. Был бы спортсменом, пошел бы или в охранники, или в рэкет – там одна и та же братва, но он не из их компании. Но такая неопределенность и никчемность жизни, когда ты никому не нужен и вообще неизвестно, чем в жизни придется заниматься, по-своему вдохновляла. «Живите, как птицы небесные!». Живем, по-другому ведь все равно не получается. И мы жили на полдоллара в день, как в самой нищей стране, никому и нигде не нужные, и были счастливы…  

Как звонко запели птицы за окном, Воронин вдруг услышал, подняв глаза от книги – он читал «Алексиаду» Анны Комниной. За окном было непривычно ясно, выглянуло солнце, явно резко потеплело. Он открыл окно и умылся снегом, который уже начал таять. Веяло настоящей весной, затрепыхалось сердце, стало как-то наивно радостно, как в детстве. Захотелось что-то такое написать об этом. Схватив какой-то исписанный листок со стола, на обратной стороне Воронин стал писать сначала какие-то бессвязные строчки, но потом перечеркнул их, и почти сразу, без правок и раздумий, вдруг написалось такое:  

 

Сегодня странность декабря:

Окно открыл весенний ветер,

Пронзительна в окне заря,

И свод небес по-майски светел.

 

Все это говорит, что тон

Судьбы переменяет краски:

Природа-умница о том

Нам намекает без огласки.

 

Все это значит, что опять

Перемешались жизнь и сказка,

Что снова рок себе под стать

С кнутом перемежает ласку –

 

Он принесет еще одну

Разочарующую радость,

И, как писали в старину,

«Ликует ветреная младость»…

 

«Неужели? Неужели?» Впервые в жизни у него получилось что-то похожее на настоящее стихотворение. Он перечитал его несколько раз и слегка дрогнувшей рукой подписал дату – «18 декабря 1994 г.». Он долго смотрел в окно и жадно вдыхал сладкий запах горелого кокса, который приносил ветер с металлургического завода – запах родины.

Раньше ему казалось, что написать что-то настоящее ему мешает отсутствие того, что было модно тогда называть словами Кастанеды – «точки сборки». Но оказалось как раз наоборот – как раз это ощущение полной внутренней пустоты и неопределенности – можно это назвать и «свободой» – именно это и порождало настоящие живые слова. И вдруг уже без всякого волнения, как дело давно привычное, снова без правок, усилий и рефлексий, он написал еще одно стихотворение:  

 

Во всем, что есть – не различить

Границы радости с печалью.

В неведенье – счастливо жить,

Не тяготясь туманной далью.

 

Как Пастернак величье строк

Перемежает с пустозвонством,

Изменчивость судьбы – урок

Непостоянства с вероломством.

 

Неведенье судьбы – наш дар,

Наш вечный праздник, наше счастье!

И радостен судьбы удар –

Пусть даже боль или несчастье…

 

Хотя рифма «счастья» с «несчастьем» сразу выглядела совсем плохо и хотелось ее заменить, но постепенно взгляд к ней привыкал и даже находил такую нарочитую тривиальность оригинальной. Воронин сидел еще долго, бессмысленно глядя перед собой, ни о чем особенно не думая и лишь время от времени перечитывая два драгоценных для него листка. Подступало чувство голода, вытесняя тошноту – он уже сутки ничего не ел. «Надо бы сходить срочно за ряженкой, пока магазины не закрылись». Но часы показывали, что уже поздно – закрылись. «Чего бы пожрать такого? Нечего, и воды опять нет… Творчество, блин…»

Слышно было, как в другом конце коридора, в комнате у девчонок Танкист завывает под гитару:

 

У солдата вечность впереди,

И со смертью ты ее не путай…

 

И снова ночь…

 

2016 г.

***

Даренский Виталий Юрьевич – родился в 1972 г. в Ворошиловграде (ныне Луганск). Окончил исторический факультет Донецкого государственного университета, в 2001 г. защитил кандидатскую диссертацию по эстетике в Киевском университете, в 2018 г. — докторскую по философии культуры в Белгородском университете. Преподавал в университетах Луганска с 1999 г., в 2017 году работал в Дальневосточном федеральном университете (Владивосток), с ноября 2023 – в МГУТУ им. К.Г. Разумовского (Москва). Работал журналистом в министерстве информации ЛНР и телеведущим на ГТРК ЛНР. Член Союза писателей России с 2016 г. Автор поэтических сборников «Тропа у обрыва» (Луганск, 1999) и «Притяжение неба» (Владивосток, 2017; Москва, 2019), монографии «Парадигма преображения человека в русской философии ХХ века» (СПб, «Алетейя», 2017) и более 600 научных публикаций в девяти странах. Публицистика и стихи публиковались в журналах «Москва», «Аврора», «Наш современник», «Молодая гвардия», «Отечественные записки», «Изборский клуб», «Подъём», «Посев», «Дон», «Берега», «Родная Ладога», «Голос эпохи», «Александръ» и др.

Победитель Международного поэтического конкурса «Русская Голгофа» (2017) и лауреат конкурса к 60-летию журнала «Москва» (публицистика). Награжден медалями Императора Александра III и Императора Николая II за духовно-просветительскую деятельность.