ПРОЩАЛЬНАЯ ГАСТРОЛЬ

Анна КОЗЫРЕВА

Междугородний автобус притормозил на окраине деревни. С высокой подножки спрыгнул рыжеволосый человек.

Автобус быстро уехал, и мужчина  остался стоять  на  пустой остановки, а вокруг – никого.    

— Девушка!..  девочка!.. – радостно сорвался человек с места и бросился навстречу  к  проявившейся  вдруг незнакомке:  та проходила мимо. Остановилась. — Не подскажешь, случайно,  где живёт Владимир Пальчиков… Владимир Иванович… — сказал приезжий.

— Подскажу… — ответила та. Позвала: — Пойдёмте…

Девочка молчаливо вышагивала впереди. И молча шагал за ней  рыжий лохматый человек, душа которого ликовала!

Ликовала  от одного того, что вот  выбрался из душного города, что идёт по сельской дороге, вдоль которой кустится серо-голубая полынь: тронешь чуть рукой —   и  горько-терпкий запах заклубится в прозрачном воздухе; и овевает его легкий ветерок; и плывут  в высоком небе   развесистые облака, плывут в сторону, где золотится горизонт; и  манят синие-синие дали с  темнеющими грядами холмов…

И всё-то… всё ему в диковинку!

Воробьи — и те чиликают по-особенному, совсем не по-городскому. Те – суматошные, а эти – степенные сытые, несуетливые… 

Звезда-вечерница на синем небе появилась. Первая. Встречает его. Мигнула… ему мигнула!

Зарослям цикория с бледно-васильковыми ромашками на оголённых стеблях – и тем рад.

И всё, что бросалось ему в глаза, продолжало радовать и возбуждать  его чувства. «Как хорошо! Ах, как хорошо!» — нашептывал сам себе. И  так хотелось поделиться своими эмоциями, что  не выдержал и заговорил вслух:

— Я так волнуюсь… Я  давно ждал этой встречи… встречи  с самим Владимиром Пальчиковым…  этим самобытным уникумом… Правда то, что он Пальчиков, я узнал совершенно случайно и совсем-совсем недавно, а до этого все мои усилия  были направлены на поиски Владимира Агафонова…

На что деревенская девочка, которая, как ему определенно показалось, и улыбаться-то не умеет, выпалила:

— Дед Мизинчиков сегодня играть не будет…

— Почему Мизинчиков?! – всё нутро незнакомца  пугливо вздрогнуло. – Мне нужен Пальчиков… Владимир Иванович Пальчиков… Мне   адрес дали. Этот адрес правильный?.. Это та деревня? – без конкретного уточнения выдавил дрожащим голосом.

— Не бойтесь: та деревня… —  ответила простушка. — Только, когда у него запой, — он не играет. Он уже неделю в синей яме…

— Понимаю… понимаю… — настроение рыжего мужчины  потухло: даже  яркий цвет волос потускнел на глазах. — И как долго длится этот злополучный недуг? Месяц?.. неделю?..

— Пока самогонка не кончится… — девочка продолжала незримо убивать радость в человеке.

— Однако… — только и смог выдавить из себя незнакомец.

Ничего его уже не радовало.

— Пришли… — сказала неожиданно провожатая, когда они спустились от дороги по меже вдоль картофельных посадок. — Вот его дом… — и, вытянув из черного пакета буханку хлеба,  сунула рыжему в руки: — Это ему.

— А ты?! –  рыжий  готов был развернуться и убежать сломя голову, а тут ему суют какой-то хлеб.

— Хлеб домой отнесу… — и проводница припустила вдоль щелястого забора: вот-вот исчезнет.

— А я? – простонал вслед.

— Заходите… — успела крикнуть девочка. — Он дома… Двери все отворены…

 

Незнакомец осторожно поднялся на скрипучее крыльцо, вошел в сени, где его сразу  поразил глиняный пол в  трещинах.

Он даже  головой мотнул: не спит ли и не снится ли ему это всё в кошмарном сне?  Но  не спал, и не снился ему кошмарный сон.

И пол был глиняным по-настоящему; и дверь в хату простонала  по-настоящему;  и смотрел  на него в упор  лохматый, смурной старичонка.

 Сидел на высокой кровати, ноги босые свесил и вопросительно смотрел на вошедшего,  выдавившего несмело:

-Здравствуйте…

— Ты кто? – нехотя буркнул хозяин, а гость с ответом не спешил —  положил на стол буханку хлеба:

 —  Вот просили передать…

— Ты кто? – спрашиваю, — повторил грозно старик.

— Я из Москвы… к Вам… мне нужен… — начал было рыжий, но сидящий на кровати резко  перебил его:

— Если  нужен дед Мизинчиков, – я тута…

— Владимира Пальчикова мне… — медленно проговорил вечерний гость неуверенным голосом. — Владимира Ивановича…

— Нетути таковых… — старик был категоричен. — Повывелись усе Пальчиковы… Одне Мизинчиковы остались… Пить будешь? – спросил в лоб.

— Не-ет… как-то не рассчитывал… —  сконфузился  рыжий.

— Он, видите ли,  не рассчитывал…  А мы и не гордые… — старик живо соскочил с кровати. Подбежал к столу. – Где тута склянка? —  И, оглядев придирчиво стол, из полупустой бутылки налил в захватанный стакан дурно пахнущей жидкости и залпом опрокинул в себя. Отломил кус свежего хлеба и стал, причмокивая смачно, жевать беззубым ртом.

Дверь широко распахнулась, и в дом вошла недавняя провожатая, чему рыжий гость несказанно обрадовался. Вошедшая сходу приказным тоном выдала:

— Ложись спать! Пора тебе, дед! – и строго уточнила: — И нечего больше выглядывать! Кончилось всё…

О чем идет речь, мужчина догадался и даже облегченно выдохнул.

— Да-а… кончилось всё… всё кончилось… пойду лягу… — покладисто согласился дед. Попросил, ткнув в гостя кривым  пальцем: — А ты вот  этого-то уложи там… в горнице…

— Не надо…  не надо… — суетливо запротестовал  мужчина. — Я только на чуть-чуть…  только вот  спросить хотел… правда, мечтал и послушать…

— Послушать?! Чудак-человек! – с едва уловимой грустью в голосе, протянул старик. — Слышь, Маруська, а он послушать собрался!.. Нет, маэстро Агафонов, когда пьян, не играет… Западло пьяному инструмент в руки брать…- высокомерно  произнес старик вполне трезвым тоном.

— Я искал Вас… ехал  к Вам… — продолжал удрученно мямлить гость.

— Тем более теперь жди… Завтра всё… завтра! – старик, пытливо взглянув на рыжего, многозначительно добавил: — Если живы будем… если не помрём… А мы, Маруська, ишшо не помрём! Не так ли?

— Так… так… — согласно кивнула в ответ девочка. Повторила строго: — Ложись давай!..

— Как скажешь… — пробурчал  хозяин хатки. Напомнил просительно: — А ты, Маруськ, уложи человека…  уложи там в горнице… Девочка  жестом пригласила гостя в горницу, где было чисто и строго.

 Из мебели обычный, советской поры, трехстворчатый шкаф, раскладной диван тех же времен и —  пожалуй, всё. Не было даже телевизора.

Зато вот стены!

Стены были обклеены сплошь старыми афишами, с которых  приветливо смотрел красивый человек с балалайкой в руке.

Тут же в рамочках грамоты и дипломы.

И множество фотографий, на которых Пальчиков, то бишь Агафонов, был запечатлен со знаменитостями давних советских  пор.

Маруся тщательно застелила постель на диване.  

— Устраивайтесь… — Предложила гостю. Деликатно добавила: — Все удобства во дворе… Не бойтесь: из  собак одна Муха, и та всю ночь у него под кроватью дрыхнет…

И бесшумно исчезла.

Гость  медленно прошелся по комнате, с  искренним интересом разглядывая фотографии, выставленные по стенам.

Мало кто был ему знаком из тех людей, которые картинно улыбались ему в паре с молодым Пальчиковым, но он точно узнал на одном из фото – знаменитого на весь мир балалаечника-виртуоза Рожкова.

Огляделся еще раз вокруг, и, увидев на шкафу  футляр, снял его и осторожно поднял крышку.

В футляре лежала красивая балалайка.

Мужчина бережно вынул её. Погладил нежно. Проверил натяжение струн…

Проснулся гость рано-рано утром.

 Поднялся. Убрал за собой постель.  Вышел из горницы.

 В передней комнате, служившей и столовой, и кухней, и хозяйской спальней, на высокой кровати лежал Пальчиков: глаза плотно закрыты,  губы сжаты, желтые щеки впалы.

— Доброе утро! – осторожно бросил гость, а старик моментально распахнул глаза и очумело уставился на рыжего, которого явно узнал:

— Это, чё ли, ты?!

— Кто? –  гость отчего-то растерялся.

— Конь в пальто… — ехидно промычал Пальчиков  в ответ. Спросил живо: — Зовут-то как?

— Юрий, — ответил мужчина.

— Юрий, значит… — медленно повторил тот и, уставившись в потолок, пробормотал: —  Пишут тут… пишут всякие…

— Вы получили моё письмо, да? – встрепенулся обрадовано  гость.

Старик,  преодолевая утреннюю скованность суставов и похмельную немощь, с трудом поднялся и сел на кровати.

— Значит, получил… — выдавил из себя благосклонно и протянул  поздороваться  руку: —   Пальчиков Владимир Иванович… Это, значит, тот, который когда-то Агафонов…

— Вчера Мизинчиковым были… — улыбнувшись, напомнил   Юрий и  крепко пожал  протянутую руку.

— Дед Мизинчиков –  тоже про меня! Не отрекаюсь!..  Это Марья меня, егоза,  так кличет…  Маруськ, ты где?

И девочка непонятным для гостя образом возникла, а старик, кряхтя и постанывая, сполз с кровати,  дотащился до стола:

— Молодой был как пружинка… а сейчас? – небрежно махнул рукой.

 Сел на табурет у стола. — А ты, голуба, собери…  собери  на стол, что найдешь… Гостя  покормить надо…

— У меня тоже кое-что есть! – выкрикнул Юрий  и стремительно убежал в горницу.

Вернулся быстро с плотным свертком.

На столе появилась коробка конфет, сыр, колбаса, какие-то банки.

Начиная оживать, Пальчиков засуетился: заглянул под стол, где стояла  пустая банка, пихнул её  недовольно ногой. Там же валялись  пустые бутылки – и их сердито ногой.

— Так, значит…  пусто, значит… конец, значит… пьянству бой, значит… — промычал Пальчиков бесцветным голосом. — Садись за стол,   Юрий, — приглашение прозвучало голосом иным – твердым и ровным.

Маруся, шустро собрав на стол, направилась к двери и от порога сообщила:

— Я ушла!

— Никто и не держит… – бросил безлико старик. Поковырявшись  в нетронутой тарелке вилкой, поднял на гостя тоскующие глаза.  — Получил я твое письмо, Юрий… — сказал. Снова помолчал. Снова поковырялся вилкой. Вздохнул глубоко и извинительным тоном сообщил:

—  Отписать вот не успел– запил, значит… с горя…

— С какого? – невольно вырвалось у  Юрия, доедавшего с аппетитом яичницу с деревенским сальцем и свежим зеленым лучком, что приготовила им Маруся.

— А с такого!.. Горе – оно и есть горе… хушь  лупастое… хушь бодастное… —  категорично сказал Пальчиков, а гость точно отметил про себя, что речь хозяина могла  резко меняться, то он говорил просто и грамотно, то вдруг, как сейчас,  переходил на местный колорит. Под конец старик, в который раз тяжко вздыхая, выдал за окончательный итог: — Слишком грешен…

Юрий, уловив незнакомые звуки с улицы, бросил беглый взгляд в окно: прямо напротив, на проводах, сидела большая птица.

— Это горлица трубит, — сказал Пальчиков, отметивший невольную заинтересованность гостя.

— Никогда не слышал… и не видел… — честно признался Юрий.

— Тут много чего есть интересного… — тихо изрёк хозяин.

Неожиданно появился кот и отвлёк внимание на себя. Влез в форточку с улицы и требовательно ткнулся лохматой головой в хозяйские ноги.

— Ну, чё, Штирлиц, пожрать пришел?  —  старик бросил под стол щедрый   шмат колбасы. – Ночью, что, делал? – поинтересовался  у кота, вцепившегося в кусок с урчанием. – Мышей ловить надо, а ты, верно, продрых… лодырь!

 — А почему Штирлиц? – засмеялся гость, отметивший, что кот совсем неказист и мастью своей не привлекателен.

— За характер! Уж  больно, бесяга, хитер и ловок…  да  по соседским тылам ходок любитель! Всё знает, у кого, что и где спрятано… —  с гордостью за животинку доложил старик  и спросил, обнаружив пустую тарелку гостя: — Тебе может ещё подложить?

— А можно? – робко проронил  Юрий.

— Отчего ж нет-то?   Вон на плите, в сковородке, бери!

И долго ещё они сидели за столом.  Говорили вначале  как будто ни о чем, пока не сказал  старик с грустью в голосе:

— Порой так необходимо слово: маленькое, теплое, живое… а оно-то вот и пропало из моей жизни… исчезло… и если б не это осиротелое дитё, давно б Владимир  Пальчиков… дед Мизинчиков то ж… поставил жирую точку в конце… — растеребил незаметно старый музыкант свою душу, и потёк меж ними долгий доверительный разговор.

Московский гость, оказавшийся, как представился хозяину, солистом-балалаечником знаменитого оркестра  народных инструментов, из деревни следующим днём уехать не смог.

Будучи по складу характера и помыслов человеком крайне романтичным и наивным, Юрий надеялся, что старый музыкант встретит его с благодарной радостью за память и что, может быть, покажет ту, только одному  Агафонову свойственную игру на инструменте, о которой в среде музыкантов ходили то ли легенды, то ли байки.

Пальчиков,  однако,  оказался не так прост. Показал свой упрямый характер и объявил гостю, что да, он  непременно раскроет молодому человеку  некоторые свои секреты, но надо выждать время.

От услышанного  у Юрия засвербило от страха в груди, застонало от испуга, что старик снова «упадет в синюю яму».

—  Потерпи, Юрок, один день… всего только денёк… — таинственно, с напускной непринуждённостью,  попросил старый музыкант гостя, и на полдня исчез с глаз.

Исчез не один. Ни разу за весь день не появилась и девочка, о которой ему уже было известно, что она – внучка бывшего музыканта.

Меж тем   и старик Пальчиков, и Маруся весь день провели в клубе.

В разрушенный сельский клуб, двойные двери которого сторожил увесистый амбарный замок и  полностью были выбиты стекла  высоких окон, проникнуть вовнутрь не представлялось делом сложным: рядом с дверью в кирпичной стене красовался пролом  как раз в рост человека.

 На сцене  грязь, свалка из рухляди и тканевых обрывков, куски плакатов и  портретов вождей, неведомых ныне почти никому. 

В центре сцены — высокая трибуна, тщательно обмотанная обветшавшей пурпурной тканью. На потолке и по углам — мохнатая паутина.

Облупившиеся  голые стены. Загаженный,  пустой зал с единственным,  длинным  рядом скрипучих стульев, накрепко прибитых друг к дружке.

Всё это обнаружили дед и внучка, когда попали через пролом в клуб.

         Осмотрелись. Вздохнули… и принялись за работу. Более-менее прибрали на сцене.  Сгребли весь мусор в зале по углам. Умудрились и паутину местами сбить.

— А что? – придирчивым взглядом оценил Пальчиков проделанную работу. —  Очень даже, скажу, неплохо. Как раз под стать… заслуженному-перезаслуженному  артисту… — горестно вздохнул.

Маруся придирчиво осмотрелась. Обратилась к деду:

— Ты сам смотри… тебе ж решать…

— А что? Я и решил: завтра прощальная гастроль! –  с веселым азартом в слабо зазвеневшем голосе выкрикнул он.

Вышли на улицу, где на широкой поляне густо кустились вислые от жары лопухи.

— Вот и солнце свалилось… — тихо вымолвил Пальчиков грустно.

Утром следующего дня  деревенским было объявлено, что сегодня состоится выступление заслуженного артиста ЭсЭсЭсЭРа  Владимира Агафонова и что все желающие приглашаются в полдень в клуб.

Скоро вкруг клуба затабунился любопытный народец, да  и в зале стихийно организованная публика вовсю  галдела в нетерпеливом ожидании.

Появился Пальчиков. Публика,  обнаружив  перед собой совершенно незнакомого человека, удивленно ахнула.

Да и было чему удивиться! В черном костюме-тройка. Старческая слабая грудь держит, хотя и заметно пожелтевшую от долгого лежания, строгую манишку в мелкий рубчик, с перламутровыми пуговками в ряд по планке. Чисто выбрит и в довершении ко всему сверкает белозубой пластмассовой улыбкой.

И главное – в  руках его фигурный футляр, как аргумент, что заявка о концерте не есть веселая хохма.

— Владимир Иванович, зачем всё это?! – с ужасом прошептал Юрий, пролезая в пролом в стене следом за  Пальчиковым  и до последнего мига не  представляя, куда и зачем  идут. —  Можно же было бы и дома   что-то из Вашего репертуара показать… — простонал он, оглядывая не столько затихшую публику, сколько разбитый в дребезги зал и грязную сцену.

— А вот и нет! – твердо и уверенно старый музыкант. — Ты уж прости меня, старого дурака, но… коли приехал, то дай мне побыть  на сцене…  Пусть такая… пусть разбитая и грязная, как моя нынешняя жизнь… но чтоб —  сцена… Понимаешь: сцена! Выбирай себе место получше… а маэстро Агафонов  идет на сцену!- и,  сделав шаг вперёд, резко обернулся: —  И нетути никакого репертуара! Будет одна импровизация!..

Он стремительно и легко поднялся по боковым ступенькам на сцену, где что-то ещё пыталась привести в порядок Маруся.

— Иди-иди,  Машенька… Иди в зал… — негромко попросил её взволнованный дед. —  Я сейчас, внучечка,  для тебя играть буду… только для тебя одной…

Юрий несмело прошел в зал, где ему вежливо уступили центральное место в ряду. Машинально поблагодарив, сел, а маэстро Агафонов царственно раскланялся перед публикой, сел удобно на стул и… заиграл  так, как   ещё, верно, никогда в жизни не  играл.

   И произнеси сейчас кто слова: «виртуозно», «мастерски», «профессионально» — все они  окажутся не просто не  точными, а далекими от самой сути момента.

Пела-выпевала балалайка песнь свою, не дребезжа струнами,  без разухабистого темпа, а тихо и мелодично, строго и протяжно, словно повествуя нечто своё сокровенное и потаённое.

То плакала-стонала его душа, израненная, покореженная, но чистая и добрая душа человека, попытавшегося передать через общее сцепление чистых живых звуков чувства, потревоживших и память его, и  саму совесть.

Огрубевшие жесткие пальцы то, как угорелые, били по струнам… то, нежно касаясь их, начинали лёгкий перебор и тогда разливался по залу  световидный звон-перелив…

Тихо было в зале.

Никто не дышал: ни взрослые, ни тем более дети, смотревшие на игравшего на сцене человека широко раскрытыми от удивления глазами.

Замерло всё и в Марусе, сердце которой одновременно  ликовало от радости и гордости  в  предчувствии ещё чего-то большего и всеохватного и тихо, надрывно стонало  от горькой  жалости к родному человеку.

Онемело затих и московский музыкант-виртуоз.

… он давно был не здесь, где в разбитые окна любопытным оком заглядывало жаркое светило, — а четырнадцатилетним подростком сидел в переполненном концертном зале, где на сцене выступал знаменитый балалаечник. Вот он, закончив играть, лихо ударил по струнам последний аккорд и, встав, поклонился залу, взорвавшемуся аплодисментами…

Очнулся  аплодисментами  зал и в старом клубе, на сцене которого стоял старый музыкант.   Аплодисментами не столь мощными, но искренними и  вдохновенно-благодарными, а Пальчиков  плакал и слез тех не стеснялся.  Публика  одобрительно зашумела и, недоумевая искренне, просила не плакать.

И только Юрий, как пристыл к скрипучему стулу, так и не мог подняться, чтобы подойти к человеку, которого так долго и так настойчиво  искал долгие годы, и чтобы сказать то самое главное, что так мечталось сказать.

Зал опустел, а старик продолжал тихо и по-детски безутешно плакать, да и Юрий   готов был зарыдать вместе с ним.

Вечером московский гость уезжал.

— Владимир Иванович… спасибо Вам… — негромко сказал он Пальчикову, сидевшему на диване и смотревшему в окно, за которым, накручивая круги над алым граммофончиком высокой мальвы, жужжала мохнатая пчелка.

— Припозднилась что-то трудяга… ни покоя ей, ни отдыха: бери-бери взяток, неси семье, сдай в общую копилку… — Старик, упорно наблюдая за жужжащей мохнушкой, словно и не слышал его. Наконец повернул голову к нему.  —  Это тебе, Юрий,  спасибо… Если б не ты, никогда б мне внучке не сыграть… Это я для неё играл… для неё — моей кровиночки… Должна же она знать, что не совсем уж я был… есть… пропащий человек…

— Я знаю, что сейчас  трудно… — запальчиво заговорил гость, —  но я, обещаю Вам,  Владимир Павлович, мы устроим Ваш концерт…

— Нет, дорогой, прошло моё время… — старик категорично махнул рукой. — Не входят дважды в одну реку… не  входят…

— Нет! Нет! Я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы… — продолжил возбужденно гость.

— Я тебе, Юра, благодарен… благодарен от души… Не суетись… Прошло моё время… оно даже не вчера   прошло… оно раньше прошло…

 Пальчиков, на глазах поддавшись вдруг немощи, с трудом поднялся с дивана. С трудом преодолевая небольшое расстояние, подошел к шкафу,  на котором лежал фигурный футляр. Потянулся, но силы, кажется, оставили его окончательно.

—  Сними-ка… — приказал Юрию.

Тот выполнил просьбу и осторожно положил футляр на диван.

Старый музыкант открыл его. Бережно взял инструмент в руки. Нежно погладил. Нежно же пробежал пальцами по струнам.  Произнес глухо:

— Это редкая балалайка… Мне её в своё время подарил один мастер… простой был мужик… талантливый…

Вернул инструмент в футляр. Тщательно прикрыл шерстяным стареньким платком. Аккуратно закрыл.

— Это тебе!.. – он протянул футляр Юрию.

— Что Вы?! Что Вы?! Как можно?! –  тот  энергично замахал руками.

— Бери! – сказал…  Она сегодня отыграла своё… Мне её в руки уже не брать… пропадёт моя подружка тут… а  тебе послужит… народ порадует… — настойчиво происнёс старый музыкант. — И пора уже! Автобус чётко по расписанию ходит… Беги!

      Проводив неожиданного гостя, Пальчиков долго ещё сидел на дощатой ступеньке невысокого крыльца, а потом встал и скрылся в хате.

Вернулся скоро. В руках он держал старую балалайку.  Присел на прежнее место, и, любовно погладив круглые бока старого инструмента:

         — А, что, может ты у меня ещё и ничего старушка?! – старательно стал натягивать  на щербатую от трещин деку новые струны:  натянет одну – попробует пальцем,  натянет следующую – снова  попробует… и отзываются  струны  звонко… голосисто…

                                                                              ——————————