МИХАИЛ ПОПОВ: ЗАВОДСКАЯ ПРОХОДНАЯ, или ПРОПУСК В ДАЛЁКУЮ ЮНОСТЬ

Почему бросился в глаза этот паренёк в торговом центре? Продавец, консультант, менеджер – не суть есть. Лицо его поразило. Столько заискивания, подобострастия, униженной покорности и готовности было в нём – вот-вот на задние лапы встанет, — что я даже остановился. Эк выдрессировали, почти восхитился я, и тут же горько усмехнулся: эко как человека изуродовали!

Мамки-батьки, дедки-бабки, как же мы с вами допустили, что за полтора-два поколения наши питомцы напрочь переродились! Да, это именно мы, чьи родители твердили азбучные истины «Мы – не рабы, рабы – немы!», допустили, что наши внуки-правнуки превратились в то, что напрочь отвергалось в нормальном, читай – советском, обществе.

Наверное, я видел и прежде подобных юнцов – почему-то в девчонках такое заискивание не бросается в глаза?! – но только теперь это меня поистине поразило. Отчего, задумался я. И тотчас нашёл ответ: оттого, что совсем недавно побывал на Яграх, точнее – на предприятии «Звёздочка», где более полувека назад началась моя трудовая жизнь. Память всколыхнулась – сердце возмутилось. Ведь в моей юности такого не было да и не могло быть. Мы были рабочими, но не рабами. Ни у старших мужиков на заводе, ни у своих ровесников такого выражения лица я не видел.

Вот собственная память, воплощённая в художественное произведение, не суть есть какое:
На судострой пришёл со школы. Щуплый был, невысокий. На «букашках»-дизелюшках начинал работать, подлодках чуть не военной поры. В первый же день трудовой биографии отправили на «заказ» – ту самую «букашку». В самой корме надо отдать запорный клапан. Взрослым работягам невпротык – лаз, что лисья норка. Кивают ему. Сунулся – пролез. Ключ 20 на 24. Восемь шпилек. Гайки отдал, то есть открутил, клапан снял. А назад как? Лиса, когда выбирается наружу, разворачивается в норе. Да он-то ведь не лиса, даром, что ещё невелик. Да и места для разворота нет. Вытаскивали мальца за ноги, об острую кромку робу порвали, колено ободрали. Вытащили, а он на ногах не стоит: надышался там в щели угаром масленым да малёхо струхнул, вот и обнесло. Ничего-ничего, скалятся мужики, давая понять, что вроде крещение принял. А вечером к себе в общагу зазвали и ему, семнадцатилетнему, они, мужики по тридцать и больше, спирта на равных плеснули…

Рабочая среда – это не детская песочница. Бывало всякое: и хорошее, и… разное. Но я никогда не пожалел, что прошёл пролетарские университеты. И когда представилась возможность вновь, спустя прорву лет побывать на заводе, тотчас же отозвался.

***
Что первым делом я сделал, подходя к заводской проходной? Позвонил по мобильнику Юрию Титову. Товарищ со школьных лет, он и поныне работает на «Звёздочке», даром что, как и мне, под семьдесят. С юношеских лет у нас, одноклассников, сохранилась привычка разыгрывать друг друга. На ходу прикидываю, чем подначить-огорошить Юрия Павловича. Инспекторская проверка судостроя? А каким боком в ней я, литератор? Профсоюзная делегация по охране труда? Тоже вроде не с руки. Наконец, уже у самой проходной, заслышав ответный голос, говорю, что пересекаю вахту, чтобы поздравить его, Юрия Павловича, с днём рождения. В ступор, конечно, я Юру не поставил — он, чай, не мальчик, но, судя по интонации, всё же немного озадачил. В этот день у него, действительно, был день рождения. Но каким образом я, даже если не заплутаю на территории предприятия, пересеку строгую вахту?
Вахту я пересёк по разовому пропуску, который выхлопотали мне организаторы визита-возвращения в моё далёкое прошлое А.С.Бобрецов, начальник организационно-информационного отдела, и А.А.Попов, мой коллега, сотрудник заводской газеты «Трудовая вахта». Первым делом я попросил Анатолия Андреевича, сопровождавшего меня, свозить туда, где трудится Юрий Павлович.

***
От новой проходной «газель» несёт по главной, опоясывающей предприятие, дороге. Слева — мой цех, узнаю его сразу. И не только потому, что он ближний от старой, моих времён, проходной. Сердцем чую, которое начинает частить, памятью неизбывной отмечаю.
От старой проходной, мимо моего цеха – прямая широкая дорога, ведущая к пирсу. Там у причалов – подводные лодки, заказы. Вот по ней я шёл в первый свой трудовой день на ту самую памятную с «лисьей норой» «букашку». Потом я ходил по ней туда-сюда — да ещё не по разу за смену — тысячу дней. Туда – по ней, а обратно иногда – вкругаля. Потому что заглядывал к своим друзьям, которые работали на плазе, — Валере Дудину и Юре Титову.

***
Плаз располагался на верхотуре большого цеха. Туда вела железная многоярусная лестница, вмурованная с внешней стороны здания. Не по себе становилось, когда с этой верхотуры глянешь вниз.

Плаз представлял собой огромный зал, если не половину футбольного поля, то пару баскетбольных площадок. Сравнение с площадками ближе, на полу были расчерчены красными и синими красками дуги, волны, эллипсы. А поверх лежали листы картона или прешпанта, на который переносились абрисы лекал. Так в чертежах-макетах являлись будущие конструкции ремонтируемых и переоборудуемых подлодок.

На плазе, где работали Юра и Мурт, мог бы работать и я, если бы был дальновидней. Я не всегда живу рассудком, нередко поддаваясь стихии и порывам души. А тогда, в юности и подавно. Вместо того, чтобы в назначенный день, прибыть на завод, я застрял в емецких лесах, кои околдовали обилием груздей и таинственными преданиями. В итоге друзья мои трудились на плазе, в тепле да чистоте — в чём дома, в том и на работе,- а я опоздавший к раскладу судьбы, ходил чумазый.

Нет, ни тогда, ни в последствие какой-либо зависти я не испытывал. У меня это чувство вообще атрофировано. Это хорошо, что на первом житейском этапе судьба именно так распорядилась. Из средней школы я прямоходом попал в школу жизни, весьма суровую и жёсткую. Хуже было бы, ежели оказался на плазе. Тогда поневоле потянулся бы следом за друзьями. Они – во втуз получать профессию инженера, и я — туда же. Господь отвёл. Каким бы я был инженером, коли меня не интересуют ни машины, ни агрегаты, ни вообще какая-либо техника! Совершенство линий самолёта или автомобиля, целесообразность комбайна или токарного станка я оценить могу. Но что там внутри, как это действует, работает – меня не увлекает, и я не вступаю в технические разговоры. Мой «объект» — человек, его душа и сердце…

***
На сей раз я поднялся к Палычу не по железной лестнице, а по внутренним лестничным маршам. Нашёл его быстро, стоило только повысить голос и назвать имя.

Юрий Павлович здесь – авторитет. Ровесников уже нет, а его не просто держат – удерживают, создавая персональные условия. Он трудится до обеда, дальше свободен, спешит к внучкам, и отпуск у него особый, более продолжительный. А всё почему? Потому что лучше всех разбирается в своём заведовании, лучше всех читает чертежи. Что значит полувековой опыт! Никакой компьютер не справится с тем, что знает и умеет Палыч. Сам он, кстати, обходится без ПК. Вот это и есть вершина профессионального мастерства – блестящий венец жизни. К этому добавлю, что за свой добросовестный труд Ю.П.Титов отмечен государственной наградой — орденом Дружбы. Хотя будь моя воля, я наградил бы его и чем-нибудь повыше. И не только по-дружески. Юрий Павлович – «штучное» явление, образец настоящего, творческого подхода к своему делу, наконец – пример для того самого подражания «делать жизнь с кого».

Поздравив Палыча с днём рождения – посидеть условились вечером – я поспешил вниз, где меня дожидался мой вожатай.

***
На кирпичной стене цеха отмечаю мемориальную доску. На ней имя Николая Шорохова. Крещусь. Старший брат нашей одноклассницы Надежды, он ничем особым не выделялся в ягринской молодёжной среде. Ходили на одни танцы – в наш заводской ДК, болели за свою хоккейную команду «Беломорец», сиживали в общих застольях, в том числе и у них – у Шороховых, пели песни Высоцкого и Окуджавы.

Его имя как высокого профессионала засветилось в 80-90-х годах. Гребные винты не только для субмарин, но и для атомных ледоколов, больших океанских судов, которые выпускались на участке Николая Шорохова, заслужили высокую оценку во всём судостроительном мире. Он консультировал на отечественных судоверфях, ездил в зарубежные командировки. Его золотые руки и инженерная мысль высоко ценились на Западе. Но он остался верен своей «Звёздочке».

Наследственный ли недуг, происки ли врагов и конкурентов, но после 50-и Николай заболел. На лечение его в лучших клиниках завод выделял валюту. Но спасти его от преждевременной смерти, увы, не удалось.
Николая Шорохова нет уже несколько лет. А гребные винты, созданные его золотыми руками, по-прежнему вспарывают воды морей и океанов.

***
Здесь неподалёку был рабочий участок и моего отца, Константина Ивановича. Бригада, которой он руководил, занималась вентиляцией. Без воды и пищи человек, как известно, может потерпеть. Без воздуха никак. А на подлодке глоток свежего воздуха равноценен жизни.

Отец проработал на «Звёздочке» четверть века. Умер на 80-м году. Прощаться с ним пришли его ученики – бывшие выпускники ПТУ, сами уже бригадиры и мастера. И памятник, отдавая почести, сами сварили, использовав тот металл, с которым, как правило, работал отец – дюральаллюминий, в обиходе – нержавейка. Так и стоит он покрытый кузбасс-лаком уже десять лет, не подверженный никакой коррозии.

***
На заводском пирсе некуда ступить. Все причальные стенки заняты. В пору моей юности заказы тоже, бывало, бортами стояли. Но сейчас, кажется, «гуще». Причём, всё боевые, гражданский – только колёсник «Н.В.Гоголь». Это хорошо! Пусть забугорные супостаты, озирая эту картину из космоса, понервничают да маленько охолонут свой агрессивный пыл.

***
Доковая камера существовала уже в поры моей работы на «Звёздочке» — огромная, наверное, с два футбольные поля площадью и высотой с семиэтажный дом, бетонная чаша. Тут мой вожатай меня не удивил. Хотя как сказать. Таких «махин», что сейчас обставлены рабочими лесами, в мои поры здесь не было.

Но что воистину поразило, так это новый цех. Новый, конечно, относительно. Ему сорок лет. Возвращаясь из армии, я вышел из ягринский автобуса возле ДК. Стал пересекать площадь и вдруг замер. Что это за туча такая квадратная восходит над заводом?! – опешил я. Никак не верилось, что это огромное сооружение возведено всего за год, который я отсутствовал, служа в армии.

Народу в гигантской «коробочке» немного. Мощно работает вентиляция. На раскроечных площадках листы толстенно металла. Остро — и хочется сказать пряно — пахнет окалиной. На стапелях – скрытые в лесах два заказа. Размеры какие-то несусветные. Тут поневоле поверишь, что нет почти ничего на Земле, что не подвластно человеку.

***
А вот, наконец, и цех, где начиналась моя рабочая юность.
Здесь я оказался под конец обзорного маршрута. После огромных сооружений он показался невелик. Я шёл и вспомнил, где что было. Свой участок — он в среднем пролёте — нашёл сразу. Так же пахнет металлом, тот же или похожий мостовой кран. Люди, понятно, другие.

И раздевалку нашёл. Правда, теперь она общая, перегородки убрали. А тогда у молодняка была своя раздевалка. Нас, 17-18-летних юнцов гуртовалось тут человек тридцать.

Здесь было много смеха, бывали дискуссии, пикировки, споры.
Не увидел красного уголка. Там стоял теннисный стол. В обед, кто первый порубает, — обычно и владеет игрой. Именно на этой площадке я обрёл теннисные навыки и в последствие, случалось, показывал неплохую игру, особенно, если рядом оказывались девчонки…Мой рекорд по съеданию комплексного обеда 46 секунд. Конечно, такое глотание не во благо, но юношеские мотивы редко поддаются логике чеховского человека в футляре. Что было — то было. Не я первый, не я последний.

***
В нашей бригаде было человек двадцать. Коллектив носил звание
«Бригада коммунистического труда имени ХХ11 съезда КПСС» — такие в ту пору существовали термины. Это была чистой воды формалистика, бумажный агитпроп. Не помню, чтобы на участке проводились какие-то политинформации, читки, собрания. Бригадир Владимир Аксеновский и костяк бригады, его ровесники и погодки, были немногословны. Дети войны, они хлебнули горя, и не тратили сил на говорильню. Утром развод: ты — туда, вы трое — туда, молодняк — туда. И никакого пафоса, нотаций, наставлений, без чего, кажется, не обходился ни один фильм на производственную тему.

Наша бригада преимущественно занималась дизелями. Слесари-монтажники, а ещё дизелисты. На одной из лодок, стоявшей у пирса, мы работали несколько месяцев. Три дизеля, насколько помню, Д37. Поршень метр в диаметре, соответствующий и стакан. Его надо отшкрябать от нагара. Кому поручается эта работа? Само собой, молодым. Мы с Валерой Леванидовым работаем в паре. Тяжёлой, как лом, поворотной ручкой проворачиваем дизель, поднимая поршень в верхнюю точку. Теперь можно залезать в картер и шарошкой с победитовым наконечником шкрябать нагар. Он чёрный и закаменелый, отодрать его требуется усилие. А нам ещё и восемнадцати нет. Какие силы? Валера играет на саксе, ему бы лёгкие поберечь, а здесь испарения накипи масла, тавота, мелкое крошево нагара. Да и мне здоровые лёгкие не помешают. Принудительная вентиляция воздух не очищает, разве что теплее делает, хотя на металле долго всё равно не усидишь — холодит, зараза.

Валере с работы на репетицию, мне в школу репортёров. А надо ещё умыться. Это не просто душ принять. На это уходит не меньше полчаса. Колени чёрные от мазута, тоже и задница. Попробуй отодрать простой мочалкой!

***
Тут надо сделать отступление.
Поминая дорогу, по которой я ходил на пирс, тотчас вспомнил одну историю. Шагая туда или обратно, я постоянно поглядывал по сторонам, надеясь встретить одну девчонку, которая приглянулась. Она работала курьером или делопроизводителем в центральной бухгалтерии. Девочек прелестных на виду было много, но за воротами завода их удельный вес казался куда ниже, поскольку большинство молодых, в том числе и девчонок облачались в робы.

Обращала ли эта барышня на меня внимание? Обращала, хоть и не стану утверждать, что сильно. Но однажды при встрече, это было на той центральной дороге, она застыла как вкопанная. Чем же я её привлёк-заворожил? Своим нарядом – вот чем!

В конце августа или начале сентября мне выдали спецодежду, это был синий полукомбинезон: брюки с лямками и куртка. По дороге домой я заглянул в хозяйственный магазин, где приобрёл кусок дерматина. Мать моя хорошо владела машинкой, даже курсы кройки и шитья окончила. За два вечера она перешила мой полукомбинезон в полуфрак. Почти не шучу. У куртки был подрублен перед, а зад был, как фалды, разрезан пополам. Хоть за рояль садись! Но самые крупные преобразования произошли с нижней частью облачения. Наколенники из дерматина имели форму щитков. А задняя часть напоминала кавалерийские галифе с леями. Ну, а довершали ансамбль детали. На голове берет, а вместо манишки ковбойка с бантом-галстуком. Во, картина! Кардену и не снилось!

Вот этот прикид, как говорит нынешний молодняк, и ошеломил мою пассию из бухгалтерии. Чего я не подошёл тогда? Самое время было. Увы! Так вот всё уживалось тогда во мне: эпатаж и робость, ершистость и застенчивость. Так и не свела судьба нас, о чём не то чтобы сожалею, а вот помню. Ведь, кроя-поря робу, помимо утилитарной задачи оградить свои колени и задницу от мазута и масла, я держал в уме и эту: привлечь внимание симпатичной барышни.

***
Снова — о нашем цехе, куда на полгода пришли ровесники с третьего курса судостроительного техникума. Едва не полкурса состоят в ансамбле Эдуарда Мещанова. Это главный джаз-оркестр в тогдашнем Северодвинске. Состав: Валера Леванидов, Чиж — Жека Чежин, который с бесподобной грацией имитирует какого-то – забыл – персонажа: «Всё преТрасненько!», а ещё Клаха (Клавдий Фалилеев), а ещё Курмышкин… Все играют на хорошем профессиональном уровне. Мелодии из «Серенады Солнечной долины» я впервые услышал именно в их исполнении.

Работа, которую мы с Валерой теперь выполняем, далека от музыки. Мы притираем запорные клапаны, смазывая поверхности зелёной пастой Гойи. Впрочем, если присмотреться, в наших движениях есть что-то от игры ударника-барабанщика. Смена, и другая смена, и третья. И всё один клапан, и всё одни и те же движения. Поверхности должны так примыкать друг к другу, чтобы не было зазора. Готовность доводки оценивает мастер, который определяет зазор щупами разной калибровки. Эти лепестки показывают микроны. Работа, понятно, муторная и однообразная. Но очень ответственная. От того, сколь надёжным окажется запорный клапан на океанской глубине, будет зависеть жизнь экипажа. И в относительном, и в буквальном смысле она в наших руках. Потому и трудимся, не отвлекаясь на разговоры.

Лопатки стамеют, руки наливаются тяжестью. «МК, айда», — кивает Валера, он называет меня по инициалам. Мы поднимаемся с рабочих табуретов и идём в курилку. Валера озабочен саксофонными атрибутами: то и дело поминает про трости и мундштук. Мнёт губы, машинально готовясь к игре. Разговариваем о прочитанном, о новинках эстрады, само собой, — о девчонках. И снова идём на свои рабочие места. Работа не ждёт. Клапан надо сдать до конца смены.

Ровесники один за другим уходят в армию. Близится и мой черёд. Но мне хочется учиться. Занятия в школе репортёра не проходят даром. Стезя журналиста, на которую напутствовал меня Ленин, имею в виду Михаила Ивановича Ленина, директора нашей 4-й ягринской школы, обретает реальные черты. Рекомендация редакции «Северного рабочего», ворох опубликованных заметок, репортажей, рецензий — подаю документы в Ленгосуниверситет. Экзамены в начале августа. Народу на заочное прорва. Конкурс три человека. Сдаю, уезжаю домой. Итоги неизвестны. Проходит август, наступает сентябрь. Поступил — не поступил? Доходит до предела. На руках у меня повестка. В понедельник надо быть в военкомате, «имея при себе ложку-кружку». Звоню в Питер. Принят! А где же документ? И тут приносят заказное письмо: действительно, принят и теперь имею право получить отсрочку от военной службы — такая льгота появилась только с этого года. Ура! Я студент!

Проходит неделя-другая — получаю установочные материалы, задания, контрольные, список литературы, которую надлежит прочитать. Да, учёба в вузе не то, что в школе… Через четыре месяца сессия, а к ней надо приготовить столько, сколько в школе по объёму дают на целый год, не меньше. Меж тем, времени при этом не прибавляется. Тяжёлая работа выматывает физически, не оставляя времени на то, чтобы сосредоточиться, готовить контрольные, осваивать спецкурсы да просто читать. На второй месяц борьбы со сном понимаю, что, либо не высплюсь и на работе допущу какую-нибудь ошибку, сам пропаду или что-нибудь испорчу. Либо надо сдаваться и отказываться от учёбы, которая едва началась.

С этими мыслями иду в отдел труда и зарплаты нашего цеха. Начальник Кормачков, фронтовик. Он выслушивает меня, звонит куда-то по телефону и направляет в отдел кадров завода. Там уже в курсе. Учишься? Это хорошо. Заочно? Тем более. Есть место в ЦЛП. Пойдёшь?

Нет, тогдашнюю систему отношения к рабочему человеку не сравнишь с нынешней. Пришёл на завод, до 18 лет у меня был укороченный на час рабочий день. Отпуск полагался только летом. Стал учиться заочно — дважды в год оплачиваемый на сессию отпуск. Проезд в Питер — половина стоимости, самолётом 8 рублей. Там бесплатное или за бесценок общежитие. Да не где-нибудь на задворках — в исторических местах Петергофа. Во как!

***
В центральной лаборатории предприятия (ЦЛП) дюжина подразделений. Я — в ФМКМ — лаборатории физико-механического контроля материалов. Одна составляющая контроля связана с химией. Растворы красного да белого цвета, не помню состава. Испытуемый участок баллона высокого давления или кожуха, промазывается красным. Он, если есть трещина, проникает в неё. А затем поверх красится белым, и «скелет» трещины воочию проявляется на белом красным зигзагом. Гениально, как всё простое. А первая буква аббревиатуры Ф – физика — это собственно ультразвук. Цель — та же: отыскать невидимую трещинку, которая способна наделать видимых бед. Этот процесс отражён в одном из моих прозаических сюжетов.

Перед глазами трубка осциллографа. На круглом экранце — зеленые импульсы. Веду щупом по поверхности. Это сфера. Щуп, как охотничий патрон. Он скользит торцом по титановому боку, и на экране возникают импульсы. То два, то три, то целая гребенка… Сфера поблескивает чешуей полировки. В диаметре она метра два — два с половиной. Но стенка её бесконечна. А внутри — я… Где-то на корпусе затаилась трещина. Эти импульсы должны её выхватить. Я чую её. Она тоньше зародыша гадюки. Промельк развертки… Излом… Ещё… “Вот, — ору я, тыча пальцем в экран: — Трещина!” — И… просыпаюсь.

Тот заказ выталкивали досрочно. То ли к какому-то празднику, то ли к съезду — уже не помню. Да это и неважно. Лодка ушла в море. С полпути — тревога: “ В районе реактора повышенные гамма-излучения. Подозрение, что в кожухе трещина. Требуется срочное обследование”. Дня через три припёрли эту лайбу к причалу. Потроха из реактора вытянули. А меня, лаборанта, с прибором — туда. Сколько там светило — никто не сказал. “Родина слышит, родина знает…” Сижу весь в белом: белые штаны, белая куртка, белая шапчонка, вместо белых тапочек прозрачные белые бахилы; на рыле — респиратор, в кармашке под сердцем — личный дозиметр, на нём красно — желтая “ромашка” радиоактивности. Вот и вся моя броня. Сижу. Кругом тишина. Аж в ушах звенит — такая тишина. И вдруг звуки — много звуков. Музыка! Где? Откуда? Не могу взять в толк. И наконец, понимаю. Сквозь меня — вдоль хребта — идет какой-то поток. Аж волосы шевелятся. Я — музыкальный инструмент. То ли арфа, то ли виолончель. Кто-то неведомый касается этих струн, и они издают звуки. Звуки нездешние. Неслыханные. Порой зловещие…

Мне дали на все пятнадцать минут. Щуп, как охотничий патрон, только вместо капсюля пьезоэлемент — то, без чего не пилят самопальные электрогитары. Тяну по смазке, чтобы плотнее… А на осциллографе — ни хрена, только два зубчика, точно чёртик зелёный рожки строит. Тяну дальше. Два, три, опять два зубчика, расчёсочка как раз для моей нынешней шевелюры. Тяну. Чую, есть трещина. Нутром чую. Виолончель внутри меня стоном заходится. А прибор не ловит. Да и где поймать, когда пятнадцать минут. Даже прогреться ему нет времени…

Лаборатория ЦЛП находилась вон в том здании с окнами в виде квадратных блоков. Конструировалось это здание явно не для людей, а скорее всего для склада. Пришлось приспосабливать, вырезать форточки, строить мощную вентиляцию. Иначе чем дышать, тем более в лабораториях, где полно разных химикатов.

Работали в нашей лаборатории люди разные. Высшее специальное образование было, кажется, только у начальника, Виктора Николаевича Микерова. Пётр Ситков занимался радиоактивными контейнерами и примыкал к лаборатории автономно. Володя Бесперчий, секретарь райкома комсомола на Донбассе, приехал на Север следом за любимой девушкой, которая, окончив пединститут, поехала в свою очередь к брату. Саша Першин был родом из архангельской глубинки и, как многие, остался на Яграх, после флотской службы. Саша Гриценко приехал с Украины. Ему было лет 19, тут на «Звёздочке» работал его старший брат, он и сманил Сашу к себе.

В 1966 году на заводе открылась газета «Трудовой вахты». Редакция объявила конкурс на лучший текст песни о родном заводе. Мне в те поры накропать стишата не составляло труда. Не помню всего, что сочинил, одна только строфа:

И даже когда ветер остров в море кружит,
Мы с тобою в ответе за мирные этажи,
За чистоту рассветов, за белизну зимы.
Мы, рабочие парни, за всё отвечаем мы!

Вот такие патриотические в духе тогдашней стадионной поэзии вирши порхнули из-под моего пера. Особо не заботясь будущностью своего гимна, я кинул его в почтовый ящик редакции «Трудовой вахты». А подписал этот опус именем Саши Гриценко.

Тут надо сделать отступление. Где-то в те же поры в ЦЛП случился пожар. В одной из смежных лабораторий переливали, если память не изменяет, ауйтспирит; неосторожная искра от спички — и в миг всё занялось, что могло и не могло гореть, в коридор повалили чёрные клубы дыма.

Мы сидим в своём помещении над схемами, мерцают осциллографические трубки, и вдруг крик. В дверной проём вкатывается клуб чёрного дыма. «Закрой дверь!» — кричим в ответ, и только следом доходит, что это пожар. С Володей Бесперчим выскакиваем в коридор. Потолка и стен не видно. Только по полу просвет с бликами огня. Горючки всевозможной в ЦЛП прорва, не меньше, наверное, чем на средней величины нефтебазе. Не перекрыть источник огня, — значит, заполыхает во всех помещениях всех 12 лабораторий, где в основном работают женщины. А там и взрываться начнёт. Надо действовать. Мы с Володей хватаем по огнетушителю и едва не по-пластунски, на коленках да на карачках ползём к очагу огня, оттуда раздаётся вопль о помощи. Горящая дверь. Очаг здесь. Оттуда плещет огнём. Дыма здесь меньше, но то же ничего не видать.

Врубаем, перевернув, огнетушители и начинаем укрощать бушующие языки пламени. Жидкостей здесь море. К тому же полно горючих. Вдобавок горят пластиковый пол, химическая пластиковая посуда. Огонь под напором пены немного слабеет. Но баллоны огнетушителей пустеют. Кричим, чтобы приволокли новые. И опять поливаем, задавливая пеной разбушевавшееся пламя. Мало-помалу огонь затихает, только во всю ещё валит едкий чёрный дым…

Когда почти всё стихает, появляются пожарные. Они озабоченно и деловито начинают разворачивать шланги, но видя, что опасность миновала, останавливаются….

Через неделю приказ по заводу: мне и Володе Бесперчему объявляется благодарность, а к ней — денежная премия.
А ещё через какое-то время объявляют итоги литературного конкурса. Мой опус получает вторую премию. Об этом из редакции звонят Саше Гриценко. Саша в растерянности. Немного подержав его в недоумении, я, наконец, признаюсь, что мистифицировал и его, и редакцию. Такое ведь случалось в истории словесности. Саша, к счастью, не обиделся и теперь раскраснелся уже от того, что для него всё благополучно закончилось.

Зато у меня возникла дилемма. Я получил за свои стишата денежную премию, которая была равновелика премии за самоотверженные, как было написано в приказе, действия на пожаре. И поневоле подумалось, сколь странно оценивается слово и риск. Ведь ни то, ни другое несопоставимо. А вот подишь ты: уравнялись в денежном эквиваленте.

Кстати, о заработках. В девятнадцать лет я зарабатывал больше, чем, кажется, во все последующие годы. Я не задумывался тогда, чтобы пригласить девушку в ресторан, — деньги в каком-нибудь кармане всегда были. Тем более, что в ЦЛП существовали возможности дополнительного заработка. В водной лаборатории проводились долговременные реакции, шёл постоянный и длительный нагрев материалов. Понятно, держать этот процесс надо было под контролем. Дежуривший у приборов имел прибавку к отпуску и дополнительную оплату за ночную работу. Не так часто, но я дежурил. Ещё одна статья дохода — пробой дыр в бетонных стенах. Работа сугубо мужская, а в ЦЛП большинство лабораторий сугубо женские. За это рублём не платили, но можно было получить энное количество огненной воды, которая хорошо шла на рыбалке, на пикниках. А по весне, когда сойдёт снег, я занимался добычей серебра. Рудник мой располагался сбоку — припёку ЦЛП и состоял из печки буржуйки и контейнера с кипами отработанной рентгеновской плёнки. Задача была простая: жечь эту плёнку, а золу — живое серебро — собирать в специальные банки. Сданное государству серебро спустя время поощрялось приличной премией.

От смешного, озорного к серьёзному и основательному — так проходила юношеская пора, годы работы на заводе, годы становления и взросления.
Что я дал за те пять лет заводу и что завод дал мне?
Что я – это не много. Хотя, понятно, и те запорные клапаны, что притёр, сдав мастеру- технологу, и те подвески на трубы дизельного оснащения, и те трещины, раковины, что обнаружил прибором УЗ на баллонах высокого давления — это всё моя скромная лепта в дело нашей обороны.

А мне завод дал то, что односложно и не определишь, и либо впадёшь в многословие, либо в высокопарность. Здесь я втянулся в повседневный рабочий ритм, который и определяет пульс настоящей державы. Когда пурга не пурга, ливень не ливень, сотни, тысячи людей с раннего утра устремляются к проходной, дабы продолжить своё повседневное, важное для державы дело. Это, разумеется, было во мне — ответственное отношение к своим обязанностям, унаследованное от пращуров, бабушек-дедушек и родителей. Но здесь, на первом месте работы — крупном государственном предприятии,- оно, это чувство, думаю, обострилось, стало основой жизни. Выполни, что обязан выполнить, потом всё остальное. Эта незримая пружина всегда держала в боевой готовности. Когда с завода перешёл в газету, она по-прежнему была взведена. На воскресном пикнике я не сяду к биваку, пока не завершу в рукописи репортаж или корреспонденцию — в понедельник рано утром материал должен лежать на машинке, к 10 часам вычитан и сдан в секретариат. То же было в геологоразведке. Дневная или ночная смена, ты, помбур, должен выполнить круг своих обязанностей и никто кроме тебя это не сделает. И в армии — тоже. Я был старше всех в нашем взводе, мне шёл 27-й год, взводный лейтенант был моложе меня, но в строю по команде «Стройся!» я стоял, если не раньше всех, то вторым или третьим. Был кураж. Был внутренний ритм, в том числе выработанный заводом — делать всё чётко, быстро и правильно. Это был голос рассудка и совести.

Этот внутренний голос однажды позвал меня на другую сторону планеты, и в 23 года не на папины-мамины — на свои заработанные деньги я поехал на Дальний Восток, чтобы увидеть и запечатлеть образ большой Родины, которую дал мне Господь на погляденье и обустройство. И конные походы ближние и дальние, и экспедиции по местам боёв, и парусные гонки на Белом море – это всё оттуда, из беспокойной юности.
Вот, что такое те пять лет, что я отдал заводу. Это была подлинная трудовая, житейская и философская школа, которая сформировала и заложила мою будущность.

Захожу в торговый центр, ищу глазами того согбенного паренька – продавца или менеджера. Как выразить то, о чём думаю? Как не обидеть, но убедить его?
Тебе дана юность. Единственная и неповторимая. Зачем ты паришься в этом пропахшем отдушками, китайским ширпотребом, гнилыми овощами и масленым воздухом кондишена супермаркете?! Есть же простор, где гуляет вольный ветер, освежая лицо и дыхание чистым воздухом. Есть прозрачные реки, которые пересекают таёжные дебри, и в которых на перекатах выбивают жемчуга жерех и голец. Есть моря и океаны, в которых купаются солнце и луна. Там, на просторах Родины идут стройки современных портов. Там прокладываются новые железнодорожные пути. Там поднимаются вышки нефтепромыслов. Подучись, получи настоящую профессию и махни туда, навстречу простору и неизвестности.

Это же убого – в 18-20 лет задумываться о величине будущей пенсии и единственной мечтой сделать крутую «тачку» и копить на неё деньги. Что ты вспомнишь на исходе жизни, кроме этих синтетических мартышек, лежащих в товарных корзинах, запаха овощной гнили, этого мёртвого никелевого блеска, если останешься здесь и дальше? НИ-ЧЕ-ГО! Ровным счётом НИЧЕГО!
Дерзай, пока молод! Рискуй и пробуй! Посмотри мир, покажи себя. Поверь опыту старого романтика – для мужчины это важнее всего. Иначе мужчиной так и не станешь.

Читайте также: