ГОСПОДИН ДОЗНАВАТЕЛЬ

 Олег ИВАНОВ

Нет, нет, что вы, Господин Дознаватель, это не наши мужики так прозвались, это еще дедушка государев в бытность свою принцем нас так прозвал. Откуда знаю? Дык нам про то наши деды уши прожужжали, ну чисто пчелы в кветень над яблоней. Им как поднесешь, значить, по обычаю, ну, на праздник какой, на ярманке опять же ж, ну они и давай зудеть, какие они, значица, молодые-удалые были и как мы, значить, хреново за ними смотримся…

Да. А тогда у нас шумно было-то, а как же ж, тут леса стояли, хорошие леса, значить, ну и углежоги при них, и бродячий люд всякий, на выселках бортники, ну, охотнички, значить. А где бортники – там и медовуха. А на охоту, было, сам прынц пожаловал, уж чо за дела у него в Ключ-Камне были – про то нам неведомо, а охоту он любил, это да! Ну вот, значить, приехал он сам и десяток дружков с собой прихватил… Нет, как можно, Господин Дознаватель?! Мы ж за государя всей душой, а дед его – тот вообще и по молодости хорош был.

Так я ж и сказываю! Это ж деревня тогда и вообще безымянка была, так, выселки – они и есть выселки, ну вот и приветили, а то ж, сам прынц, это ж тебе не… Простите, мы тут словам городским небольно обучены…

Вот, значить, приехал он на охоту, а тут медовуха, как же ж без нее, ну и попробовали маненько. А она ж с… штука, в общем, хитрая, да и пробовали то не одни они, вся деревня гуляла, ну кто знал, а кто и в лесу был, оно ж промысел не стоит – от. Ну и устали, знамо дело, как луна стала.

А то не кветень был, Господин Дознаватель, какая ж медовуха у нас в кветень, да так, чтобы вся деревня гуляла? То Хлебобор был, и охота в него, значить, хороша, да. А тут Поляки пришли, не это их, значить, тогда трое было, братья-поляки, ну да, фамильные, неприписные, а нам что, пришли и пришли, батя их пришел и уже тут женку себе взял, и Поляков малых нарожал. А нам – все едино, пришел и пришел человек, розыскных листов нет – значить вольный.

А нам – все едино, пришел и пришел человек, розыскных листов нет – значить вольный.

Так я вот и говорю ж, Господин Дознаватель, это теперь у Поляков трактир да лавка при ём, а тогда они углежогами были. Они все здоровые, что сейчас, что тогда, говорят, были. Ну, знамо дело, они с буртов пришли, черные, не то бесы какие, там же ж и дым и сажа летит, а чего пришли – кто их знает. Пришли себе и пришли, а тут гулянка идет, стоит, ну, погуляли ужо, спят в смысле. А им-то что, уходить с пиру сухарями? Старосту тогдашнего, кажуть, не разбудили, так у них, у рода евонного, и теперь прозвище Дурохрапы, это уж в бумагах казенных они Хроповы, – вот, не добудились. Так что толкнули один бочонок, другой, глядь – а под крыльцом целый, ну они, не будь дураками, и взяли его. Втроем? Ну дык, знамо дело, а как его по темноте потащишь в одного? Ну а кады луна стала – тут и прынц проснулся, вот. А луна – от обманщица, он, спросонья-то и не углядел что к чему, ну прям чудище какое многоногое и горбатое к нему идеть, а вокруг все лежат… и тихо так. Ну, он не слабого десятку был, как вскочить – и ну на них, оружный весь, да и бронь, бают, не снимал, он же ж воителем был, да. А Поляки, они ж такого не ждали, ну и припустили со всех ног, а бочонок тот – не кидают, ну и жалко, значить, да и успели со стола угоститься ужо, невдомек им бросить-то. Вот бегут, значить оне, да так ладно, ну прям тройка коней парадного графского выезда, бочонок, значить сверху, и орут, думаю. Да, орали, видать, неслабо, вся пирушка проснулась, значить; староста, ну, Дурохрап наш, тот ажно протрезвел с такого страху, а только ноги у него отнялися прям начисто. Сидить и не шелохнется. Ну сами знаете, как это бывает.
Виноват, Господин Дознаватель, вы этого не знаете и знать ничего такого не можете, еще раз виноват, Господин Дознаватель, ну не обучен я ж политесам всяким, а мне по чину крестьянскому – от он страх-то и ведомый, значить. Дозвольте уж, доскажу, раз начал. Ну вот, прынц за ними и бежить, и мечем машет, и орет как ре… кричит громко так, что, мол, ворота мать… в общем, закройте. Ну, набежали, значить, ворота и захлопнули со двора, а они, кажуть, справные были, не горбыль, а доска, такая, в полчетверти. Вот, а Поляки углядели это, и еще больше спужались, да так, что были там ворота закрыты, аль нет, а выбежали скрозь них Поляки-то, только щепки в стороны полетели. И вот, значить, бегут Поляки по улице, прынц стоит в воротах, ну там где были они, ворота те. И, значить, так благородно спрашивает: «А что это у тебя такое в деревне завелось, Хроп, а?» А тот, значить, и отвечает: «Дык это ж м…». Ну, в общем, по-простому, по-мужицки и отвечает, злой, значить, на них, и говорит, мол, углежоги это, ваша светлость. Ну, прынц, он смешливый был, так и говорит, на ворота разбитые глядя: «Большие у вас тут углежоги».
Так оно и стало. На другой день, говорят, названье деревне и вписали, сначала, значить, свою прописную книгу сделали, а потом и в окружную вписали, что, мол, быть с сего дня сему селищу имя «Большие Углежоги». А раз сама особа императорской крови нас нарекла, то ж мы и стали вольным людом, а когда монастырю земли в округе отошли, мы и остались, и в книгах так записано, мол, селищу Большие Углежоги, что на дороге от полуденных ворот Волчьего урочища в трех днях пути лежит, свободным бысть отныне и до века, коли по закону, и земли люда его, и на день пути в стороны. Вот, а только как лес повывели, так оно и стало тихо тут. Ну, ремесленная слобода – та да, шумит, а так тихо.
Нет, как можно, Господин Дознаватель, как можно, деревня мы и есть деревня. Да, площадь сборная у нас большая, а только она трех локтей не дотягивает до городской. Да, на ней и ярманка собирается. А что возы… купцу оно хоть в подполе торгуй – был бы навар, они и на улице стоят, не на площади, а на въезде да выезде с нее. Дык… ну да, ярманка она у нас аккурат месяц назад и кончилась, не, шумели несильно, опять же ж деревня у нас, с конокрадами да прочим темным людом не сильно разговаривают, так, бока намнут… Нет, что вы, как можно, Господин Дознаватель, ежели поймали б то и страже сдали б, сразу в Ключ-Камень, на телеге… а только места у нас тихие, пока никого не было. Не, как можно, Господин Дознаватель, как можно, это вы напраслину возводите, мы закон знаем. Бродяг – не привечаем, коли хошь работать – работай, а нет – иди дале. Нет, ну, бродячий мастеровой – он таки работник, хоть и бродяга, нет, их у нас не гонят. Да, были и такие, пара лудильщиков, цирк цельный был, я сам там был, баба вытащила, оно ж… Вы-то молодой, Господин Дознаватель, вы про то только слышали, небось, а баба, из жонатого мужика, да коли пилить с утра возьмется… ну, в общем, вытащила моя меня, да всю, считайте, родню вытащила. Да нет, оно посмотреть-то ничего, когда еще у нас такое увидишь. Потом-то я ужо и сам рад не был, когда ее по рядам потащило, ну там с тряпками всякими, висюльками. Уж то и хорошо, что она как до гадателя дошла, так потом и домой повернула.
Гадатель? Да был такой у нас, ничего так мужик, он бы мне и в отцы сгодился, старый такой, да справный, мой от батюшка, тот хоть и делает, что может, по дому, ложки там режет, прясла всякие, а только бадью от колодца нет, не донесет, а тот сразу видно: и две осилит, а и то, он же ж, видать, один на свете, ему никто не в помощь, куды ж ему стареть да слабеть? Таких ноги кормят, пока носят, а его носят, ничего еще. Да какой-какой? Ну, седой мужик, бороду бреет, плащ на нем, морда такая, ну, меченая, всласть пожил в свое время, сумка. Нет, без посоха, дык он же ж не пастырь какой, на что она ему? Еще за чародея примут. Да кто ж за ним следил-то, Господин Дознаватель?! Кому он нужен-то тут, приблуда?! Да, почитай, полдеревни отметилось, а гадал справно, Тохе, ну, бабе евонной, точно сказал, где у той корова делась, да и мне совет дельный дал, я ловушку поставил, и лису, что курятник зорила, поймал, а сам на племяша думал до того. Ну, детишки говорили, что Наемник какой-то с ним говорил, не из наших, да и что говорил-то? Пару слов друг другу сказали, тот, может дорогу узнавал, ну, видать, спросил и поехал. Куда поехал? Ну, я-т не знаю, на полудень небось и поехал, он, гадатель тот, на южной дороге стоял, аккурат напротив Богуновского дома.

………………………………

Жара. Хлебобор выдался сухим и безветренным. Каждую ночь на западе ярко взблескивали зарницы, но даже с болот перестало тянуть гнилью – влажным запахом, – и старики, прилежно собиравшиеся на завалинках, стали серьезно вспоминать, как в их молодости боролись с лесными пожарами. Впрочем, поспорив до хрипоты, быстро согласились с тем, что, уж если загорится торф на болотах, сделать ничего не удастся, поумерили пыл своих воспоминаний и большую часть вечерних посиделок просто мрачно глядели на спешащих по своим делам односельчан. Время от времени кто-то из них начинал взахлеб вспоминать бурную молодость и события, вольным или невольным свидетелем которых довелось быть, но потом эти разговоры стихали так же быстро, как и разговоры о погоде. Даже, пожалуй, еще быстрее, поскольку приходилось касаться запретного – магии.
Когда-то, да что там, еще совсем недавно, на памяти этих самых стариков, при императоре существовал Коронный совет, в который среди прочих входили и маги. Императорские маги, не брезговали ни войной, ни тихим устранением какого-нибудь зарвавшегося властителя, ни сложной, многоходовой интригой, призванной добавить коронным магам толику могущества, а заодно и поуспокоить наиболее ретивых недоброжелателей. Не брезговали коронные маги и такими, сугубо земными, и, с точки зрения кормящихся от земли, более полезными делами, как вызывание дождей в ответ на просьбы хлеборобов и, опять-таки по просьбе хлеборобов, разгон дождей, если они слишком разошлись, угрожая превратить пашни в болота.
Когда-то они всем этим занимались, когда-то они были… Затем вспыхнул бунт. Крестьяне, в общем-то относившиеся к магам со своеобразной смесью страха и уважения, совершенно неожиданно преисполнились к магам отвращения, опять-таки изрядно приправленного страхом. Сразу в трех провинциях в одну и ту же ночь запылали пожары, на площадях и обочинах дорог возникли грубо сколоченные виселицы, а то и простые, необтесанные столбы. По первому же подозрению в умении чаровать любого, пусть даже и лекаря, к которому еще несколько дней назад шли со всей округи каждый со своей нуждой, ждала смерть. Если очень повезет – быстрая. И тогда маги, еще так недавно блиставшие при дворе любого, хоть что-то значащего властителя или владетеля, да что там, даже вольные города, всеми правдами или неправдами старались заполучить к себе хоть одного, – маги исчезли. Их, конечно, не перебили всех в одночасье. Что могли сделать простые крестьяне, пусть даже и усиленные множеством странных личностей в штатском и при этом великолепно разбирающихся в оружии и, что самое интересное, знавших, где его можно достать, – что они могли сделать тому, кто с самого детства учился повелевать молниями или метать тугие струи огня? Нет, маги, конечно, гибли, гибли и толпы, когда какой-нибудь городской маг, ранее довольствовавшийся изгнанием крыс и заговором домов от пожара, неожиданно «отказывался» от сомнительного удовольствия повисеть на услужливо сооруженной специально для этого случая на центральной площади дыбе. Да еще и проделать это под гнусавые завывания очередного «святого человека», сил у которого, как ни странно, не хватало, чтобы залечить раны своих соратников, но было достаточно, чтобы после четвертования маг еще несколько суток оставался жив…
И тогда тугие водяные нити, толщиной с волос и при этом острее самых острых клинков, били из мостовой, с равной легкостью рассекая доспехи и укрытую под ними плоть, солнечный свет сгущался и лился на головы нападающих огненным дождем, отставляя на земле лишь черные, дымящиеся проплешины и лужи расплавленного металла.
Однако коронные маги, те, кто мог одним коротким взглядом если и не испепелить, то перепугать до медвежьей болезни добрый десяток рыцарей, просто не отвечали. Даже когда часть лордов-властителей присоединились к восставшим, даже когда Вера, до этого скрывавшаяся за спинами бунтарей, вывела отряды отцов-пресекателей, «дабы искоренить скверну», даже когда сам государь-император выступил во главе быстро собранного войска в направлении Школы, в которой учили будущих магов, маги молчали. Как-то вдруг оказалось, что магов больше нет, то есть нигде нет. И напрасно сыскные агенты императора вламывались в пыльные, заросшие паутиной лаборатории алхимиков, напрасно месяц за месяцем отборные отряды отцов-пресекателей караулили разом опустевшую Школу.
В общем, через несколько месяцев скверна была объявлена искорененной, причем императорскими глашатаями искорененной полностью, а храмовые отзывались об искоренении с достаточной долей скептицизма. Бунтари призваны к порядку, а слишком увлекшиеся и попытавшиеся добиться воли собственно для крестьян украсили собой приготовленные для магов по всей империи виселицы, колеса и изрядно пополнили количество народа на каторжных копях. Вот только полз по городам и селам невесть откуда взявшийся слушок, что, мол, маги не погибли, они просто ушли, но потом вернутся, а уж для чего – тут все зависело от очередного рассказчика, но с тем, что они рано или поздно вернутся, соглашались все.

Впрочем, что говорить о несбыточном?
Жара, пыль да яркие зарницы по ночам на западном крае неба…

Ярмарка – это всегда праздник. Когда еще можно гордо пройтись по улице в новом наряде, если ты не девица на выданье, а почтенная мать семейства? Да и хозяин, глава семьи, когда сможет показать соседям, что уж он-то не лыком шит, и прибыток у него в хозяйстве есть. Даром ли жена с дочерьми нагрузились тряпками да лентами так, что и самих-то из-под цветного вороха почти не видно? Да и сам он, остановившись с соседями выпить кружечку местной медовухи, а то и редкого привозного вина, нет-нет да и смахнет соринку с дорогого, купленного тут же, пояса с яркими синими кистями или бережно прислонит к вкопанной в землю лавке дорогущий, зато не знающий сносу хумарский топор. В стороне торгуются с кузнецом пара повольников, пытаясь сбыть подороже худые летние меха, тот ворчит, но, видно, потихоньку уступает. Не хочет обижать, зимой-то принесут вдвое, а костяной стрелой – много не добудешь. Чуть дальше торгуется с дородным мужиком управитель из Ключ-Камня, этих тоже все знают, мужик – тот зерно с дальних выселков подвез, точнее, не зерно, а сговора на то зерно, а управитель перекупить хочет, да подешевле. Вот тоже, скупердяй известный, до медного гроша за меру торгуется, да только нашла коса на камень: Осот, что сговора привез, не чета многим, за свой грош и сам удавится и другого кого – не пожалеет. Да и выбора у управителя нет, плохие нынче времена. Выселки, где и пашни, и охота, почитай, мало не наполовину обезлюдели. Куда кто подевался – неизвестно, только куда ж тут деваться? С хладня, как раз от Ключ-Камня, земли монастырские, оттуда и свои бегут, чужих бы приняли – не йдут…
А вот на полудень – земли вольные. Вроде и империя, только по своим законам живут, и войско свое держат, и все знают, что уж там-то сыскные листы не ходят, и люд оттуда не гонят. Может, и забоялся кто, что монастырь земельку-то под себя, не ровен час, приберет, да и людство с ней. Забоялся и ушел, снялся со всем скарбом. Староста, как водится, отписал в Ключ-Камень, лорду Францу, ну и как вольная деревня, в канцелярию отписали, давно уже…
Ну да то пусть у старосты голова болит, ему ответ держать, ему свой ковшик с каждой мерки идет, вот пусть и думает.
Не думается нынче старосте. О чем думать, коли ярмарка? Важно несет он по площади свой изрядно выросший за последние годы живот, ой, неси, да не расплещи добро такое по пыли дорожной под ноги лотошникам, на платок гадателя….

– Боги, кого я вижу?! – Высокий, чуть полноватый мужчина небрежно кивнул с высоты седла пожилому гадателю, расположившемуся прямо на пыльной обочине широкой улицы, делившей надвое все село. – Что так далеко от площади устроился? Так ты до вечера на пару сухарей не заработаешь. Ну даешь! – Он скептически хмыкнул, и тут же, словно боясь, что его прервут, продолжал: – Аэнн сиирэ, раскинь на судьбу?
Во все времена любой гадатель требовал к себе не меньшего почтения, нежели потомственный воитель, зато, уж если обратились к нему как положено, кидал кости, смотрел в неведомое, не испытывал судьбу отказом.
На свет появился неизвестно где до этого скрывавшийся костяной стаканчик, и, легким движением встряхнув его, гадатель метнул на ткань горсть костей – тонких пластинок с вырезанными на них символами.
– Смотри, Петерсон. – Повел он сухим пальцем над выпавшими костями. – Развилка. Долгий путь подходит к концу. А завершение неясно, видно только, что ждет расплата за все содеянное на этом пути. Судьба смотрит на твой дом. Берегись зверя. – И, чуть помедлив, добавил: – Очень большого зверя, Петерсон.
– Не зря тебя не любили, Ян, – натянуто улыбнулся всадник. – Ну хоть бы раз предсказал что-то хорошее. Вот только в этот раз ты ошибся, старик. Я и отсюда вижу, что аметист упал полуденнее, а это значит, что ждет не расплата, а вознаграждение. Ну, что еще скажешь?
– Люди пропадают… хаэт…
Петерсон выпрямился и полоснул заледеневшим взглядом по так и не поднявшему головы гадателю.
– Люди всегда и везде пропадают, любят они, знаешь ли, встревать во всяки глупые истории… хаэт…
– Но не так часто.
– Часто, бывает еще чаще! Так ты за этим сюда и явился? Так вот послушай меня, чтобы завтра и ноги твоей в наших краях не было! Ты, надеюсь, помнишь, сколько получает доносчик за чародея? Тут монастырь рядом, а они не имперская стража, по одному подозрению могут и всю деревню спалить, так что шел бы ты… хаэт-онн, подальше и побыстрее!
Петерсон ткнул пятками кобылу и, отъезжая, метнул на платок гадателя мелкую монету. Ян, гадатель, не торопясь прибрал ее и мерными движениями стал собирать кости в стаканчик. Над последней его рука чуть дрогнула, и он пробормотал:
– Первая ошибка: это не аметист.

Солнце уже скрылось за деревьями, когда он вышел к излучине. Собственно, мог бы и раньше, дорогу описали очень толково, да и как можно было пройти мимо, если только и требовалось идти по берегу неширокой речушки – Мелки, как ее называли местные. Впрочем, мог бы и промахнуться, если бы не сообразил, в чем дело. Однако не промахнулся. Дом пока соответствовал описанию, ну, насколько слухи могут соответствовать действительности. Черепов на заборе конечно нет, да и волки-оборотни стаями не бегают вокруг, а так – все точно. Старые, потемневшие от времени бревна частокола, виднеется край тронутой мхом крыши. Ворота приоткрыты, совсем чуть-чуть, так, чтобы двор издалека не просматривался, а как ветерок подует, скрипели. В общем, если кто из крестьян забредет, то заглянет: вдруг прошлые хозяева чего полезного забыли? – а рыцарь, или лорд с охотой, те пройдут мимо, уж больно неказистое строеньице. Только местные хлебоборы, да и повольники, кто лесным промыслом живет, обходят его десятой дорогой. Как не обходить? Если на него только и можно выйти, когда плутать начнешь, а если искать этот дом, так будешь раз за разом мимо проходить, пока терпение не кончится.
Идти и проверять не хотелось. В лесу, конечно, не так жарко, но когда каждая прогалина встречает тебя жаром словно из распахнутой печи, а от речушки тянет не прохладой, а даже стылью какой-то, поневоле измаешься. Впрочем, ночевать поблизости – хотелось еще меньше. Ян, опираясь на окованный бронзовыми кольцами посох, сделал шаг вперед, еще, и тут в груди вдруг знакомо, словно перед прыжком в холодную воду, заныло.
– Майк, выходи, – мрачно буркнул он в сторону дома. Плечи вдруг опустились, и Ян тяжело оперся о посох. – Майк, хватит дурить! Я не хочу бродить тут остаток дня среди твоих щитов, а ломать – лень, да и времени опять же нет.
– Да неужели? – воздух перед воротами колыхнулся, словно над нагретым камнем, и из этого марева шагнул вперед Майк Петерсон. – И чего тебе дома не сиделось, Ян? Предупредил ведь по-хорошему, а он приперся. Чего тебе от меня нужно?
-Мне нужно осмотреть твой дом, Майк.
– Какого беса?!
– Люди пропадают.
– А мне какое дело! – Майк устало опустился на корточки. – Ян, мне плевать на них на всех, меня не интересуют их дела. Я два года, ты слышишь, два года искал место, где смогу спокойно работать, пять лет по крупицам восстанавливал лабораторию. Я работаю, ты слышишь, Ян?! Я работаю! Ты еще помнишь, что это такое!?
-Помню, Майк.
-Так какого беса ты сюда приперся!
-Мне нужно осмотреть твой дом, хаэтт-онн…
– Вот как ты заговорил? – Майк поскучнел и разом потерял интерес к разговору. – Ну раз уж официально просишь… то я тебе официально и откажу. Ты все равно не имеешь права войти в мой дом без моего разрешения.
Он поднялся и уже повернулся, чтобы уйти, когда Ян тихо ответил:
– В дом равного – да.
Майк вздрогнул словно от удара и медленно обернулся.
– О… И как же мне называть вас теперь, господин? – Он презрительно скривил губы. – Впрочем, как бы там ни было, господин хаэтт-тан, вам придется найти кого-нибудь из совета, и вот тогда, получив и его разрешение, прошу, приходите в любое время! – Майк дурашливо поклонился и одним движением, выпрямляясь, пригладил дрогнувшей рукой растрепавшиеся волосы.
– Я сиерр, господин Петерсон, – напряженно отозвался Ян. – И я теряю…
Во дворе, за спиной Петерсона, раздался протяжный всхрап.
– Что это Майк?! – Ян вскинулся и выставил перед собой посох.
– Ян, подожди…
Не отвечая, тот провел перед собой рукою и, повинуясь жесту мага, иллюзия, окружавшая поляну и дом, затрещав словно разрываемое полотно, развеялась. Дом, собственно, не изменился, а вот частокол истаял, будто сотканный из дыма, и открылась скрывавшаяся за ним глубокая яма, занимавшая большую часть двора. В яме неловко пытался повернуться занимавший ее уже почти полностью дракон. Хорошо наведенная иллюзия непроницаема для взгляда со всех сторон, она выглядит настолько правдоподобно, что и остальные чувства обманываются. К примеру, пройти сквозь иллюзорную стену ничуть не легче, чем сквозь настоящую. Так и Змей, находившийся в яме, привык, что то, что находится за частоколом, его не касается, но теперь, когда частокол исчез, он увидел не только хозяина, которого нельзя есть, но и другого человека, стоявшего чуть поодаль. Дракон вытянул антрацитово блеснувшую шею в направлении людей и зашипел.
– Он… черный! – Ян бросил на Петерсона полный ярости взгляд и поднял посох выше.
– Ян, я все объясню…
– Он черный, Майк!
– Да! Черт побери! Он черный! Ну и что с того?! Да, я кормил его этими ублюдками, что вечно копошатся в земле! Тем самым быдлом, которое когда-то гнало меня ночью через лес, и я ничего не мог сделать, потому что этот ваш ублюдочный совет запретил их убивать! Нет, они разрешили убивать нас! Ты это помнишь, Ян!? Ты помнишь, сколько крови тогда пролилось?! Святоши никогда не свалили бы нас, если бы не это быдло!
Ты помнишь, как сам плакал, когда они жгли Элизабет?! Ты еще помнишь ее голос?! Они сожгли ее только за то, что она умела лечить! А ты? Ты когда-то тоже был из тех, кто сочетал сталь и чары, ты помнишь?
А я не хочу так! Я не хочу разыскивать реторты в других королевствах только потому, что за покупку алхимических приборов меня могут вздернуть на дыбе. Да, Ян, это дракон! Да, это черный дракон, но это еще и шанс, шанс для нас всех! Да, это я украл яйцо из вивария, мне пришлось вернуться в Школу, а она уже горела! Зато теперь мы можем вернуть все! Все станет как было! Свобода творить чары, свобода летать, когда этого хочется, свобода жить так, как мы этого заслуживаем!
– Ян, ты мне нужен. – Петерсон устало прислонился к воротам и закрыл лицо руками. – Я очень устал, – глухо продолжал он, – столько лет растил эту зверюгу, а мозгов в нем – как в бревне. Помоги мне. Я надеялся, что они пришлют тебя или Влада. Специально стал слухи распускать, чтобы проще найти было.
Ян, все еще державший посох словно щит между собой и зверем, недоверчиво повел бровью.
– Да, да. Ты мне нужен, вместе – мы сможем все. И тогда, когда я стану править империей…
– Так вот о чем идет речь, – перебил его Ян. – Послушай, только ради старой дружбы… Все, что я могу сделать для тебя… Ты сейчас же убьешь эту тварь, не перебивай, – рыкнул он на вскинувшегося было Петерсона. – Я знаю, что ключ у тебя, а то давно бы уже сожрала! Вот, убьешь и пойдешь со мной, потом будет трибунал! Мы маги империи! Придешь сам – зачтут явку с повинной… Я подтвержу…
Ян опустил посох и шагнул вперед.
– Майки, ну, ты извини… – и он протянул руку к угрюмо ссутулившемуся Петерсону.
– Это ты извини, Яни, – и нож, блеснувший в его руках, развернулся языком зеленоватого пламени и обрушился наискось, так, чтобы рассечь тело от плеча до паха на две неровные дымящиеся половинки. Все, что успел сделать Ян, это упасть на землю и вновь выставить перед собой посох. Пламенный клинок, продолжая движение, коснулся посоха между охватывавшими его бронзовыми кольцами, на мгновение окутался густым дымом и… остановился, столкнувшись со скрытой внутри заговоренной сталью.

Староста Больших Углежогов, отставной десятник императорского пятого легиона Брот по прозвищу Окорок, всегда точно знал, когда нужно уносить ноги. Это умение помогло ему тогда, в первом в его жизни бою, не раз спасало и потом. Нет, он никогда бы не позволил себе бежать с поля боя! Ни себе, ни своим парням потом, когда уже стал десятником, но умение вовремя податься на пару копейных бросков в сторону, чтобы не попасть под копыта тяжелой конницы, или с ходу определить, куда шарахнет каменюкой, запущенной из хумарского требучета, регулярно его выручало. На этот раз все было гораздо хуже, поскольку сбежать, да-да, именно сбежать, хотелось из своей деревни. Вот уже полгода пропадали люди, сперва – с дальних выселков, но там вообще народ бедовый, а потом уже и сельчане стали исчезать.
Старый вояка не стал ждать, когда из Ключ-Камня, ближайшего городка с замком, владения лорда-властителя Франца, явится стража. Да и зачем она явится? Хорошо, если лорд пошлет дюжину стражников с лесничим, чтобы на месте разобраться, что с людьми сталось, а если за самим старостой придут, за преступное небрежение, скажем? Так что Брот быстро подобрал десяток крепких мужиков, кто посильнее да побашковитее, да чтоб охотой по молодости занимались, наорал на жену, которая, увидав, что он достает из сундука старый панцирь и меч, завыла так, что ей отозвались мало не все деревенские собаки, и пошел ругаться с кузнецом. Ругаться пришлось долго, поскольку в панцирь староста уже не влезал, а без панциря было не по себе, а расширить, да чтобы надежно было, кузнец не брался. Ближе к полуночи «червеед ушастый» и «хряк свино… хм… задый» уже помирились, кое-как нарастили панцирь, допили жбан и разошлись по домам, поскольку вставать нужно было еще до рассвета. Целая неделя в лесу ни к чему хорошему не привела, даже больше, вернувшись, староста узнал, что пропала еще одна семья, причем из живших на хуторе совсем рядом с деревней. Староста было запил, но, наслушавшись причитаний жены по поводу того, что, мол, нужно звать стражу, да причем не из Ключ-Камня, а «ажно прям импиратурскую ахрану» почесал в затылке и послал племянника, Тыша, к бабке, что жила неподалеку. Выслушав вернувшегося племянника, Брот повеселел, а мужикам сказал, чтобы перестали беспокоиться, мол, теперь это все уже не от них зависит. Впрочем, говорят, что после этого старосту нередко видели на берегу Мелки, причем не с заветным жбанчиком и закинутой для отвода глаз сеткой, а необычно задумчивого. Перед ярмаркой староста вновь повеселел, на самой ярмарке перепил двух городских приказчиков, а потом вдруг снова помрачнел. На следующее утро он вышел к похмеляющимся приятелям непривычно злой, трезвый, с выбритым до синевы подбородком, резко выпирающим над краем старого, много повидавшего панциря.
– Нужно идти, сиволапые! – грозно рявкнул на притихших мужичков ветеран-десятник.
Первым сообразил кузнец и со всех ног припустил домой. В общем, не успел Брот дойти до леса, как к нему пристроился давешний десяток, с которым он уже ходил в лес. По лесу не шли, а бежали, рискуя переломать ноги. Бывалые охотники успели запыхаться, а староста все пер напролом, сшибая трухлявые пни, цепляясь и едва не вырывая с корнем кусты, тут же обламывая не вовремя подвернувшиеся нижние ветви деревьев. К вечеру уже и староста выдохся, но упрямо шел в одном ему ведомом направлении, рыча на свой десяток так, что даже кузнец, слывший первым силачом на деревне, только голову втягивал в плечи, не осмеливаясь сказать даже слова. Когда солнце совсем скрылось за деревьями, справа сначала лишь блеснула, а потом вовсю пошла отсвечивать розовым и малиновым Мелка. Тут уж даже самые тугодумы сообразили, куда ведет их староста. Потом впереди загромыхало, мужики, струхнув, приотстали, а уж когда вломились в густой подлесок на опушке, даже Брот на минуту замер, хотя, пожалуй, он один и мог по достоинству оценить увиденное.
Поляна перед домом была изрыта, словно на ней покуражился добрый десяток вепрей– великанов, а посредине бесновались два смерча: синий с зеленоватыми всплесками и темно-серый, вспыхивавший в ответ на зелень голубой сталью. Между ними то и дело проскальзывали яркие грохочущие искры, сгущались и отлетали разорванными в стороны лоскуты жаркого пламени. Разрытая земля то до хруста схватывалась изморозью, то раскисала грязью-плывуном, а смерчи – легко скользили между этими пятнам, не замедляя скорости, не теряя четкого ритма всплесков и шипения, треска молний и звона спорящей стали.
Вдруг ритм на долю удара сердца сбился, мелькнул кровавый росчерк и смерчи распались. Спиной к дому на чудом уцелевшем пятачке травы остался суровый, странно знакомый воитель. Куртка на его левом плече дымилась, но он, не обращая на это внимания, цепко держал глазами второго, опустившегося на одно колено спиной к лесу. Второй судорожным движением прижал к груди руку, затем взглянул на ладонь, и на поляне раздался его хрипловатый голос: – Ты думаешь, все закончилось, Ян?
– Майк…
– Шторм, Тир’астэ, свободен.
И тут снова все завертелось. От невидимой из-за сгущающихся сумерек ямы во дворе дома метнулся черный, чернее самой ночи, силуэт. Ян, упавший на одно колено, метнул с ладони вверх осветивший на мгновение всю поляну язык огня, но пламя, ударившись о чешуйчатую грудь, брызнуло в стороны и погасло. Ускользнуть он уже не успел, и, хотя тяжелый дракон на мгновение потерял равновесие, когтистая лапа успела схватить мага поперек груди и с размаху впечатать в полужидкую грязь на краю поляны. Тяжелая голова на гибкой шее, распахнув пасть, метнулась вниз, но тут над поляной зазвучало: «Виват империя!».
С этим кличем пятый имперский легион штурмовал стены Тирранума, этот клич отбрасывал варваров от стен Стагарда не хуже чем град тяжелых пилумов. С этим кличем староста деревни Большие Углежоги, ветеран, отставной десятник пятого имперского легиона Брот по прозвищу Окорок, выхватил короткий «локтевой» меч и не раздумывая вонзил его в хвост твари, угрожавшей магу, который почти спас его деревню. Всадил, как когда-то учили бить вражьих латников, между чешуями, по самую рукоять. Дракон оскорблено дернулся, взмахнул тяжелым хвостом, отбросив Брота назад к лесу, и неловко переступил, оглядываясь. На мгновение, между раздвинувшимися под челюстью панцирными плитами, открылась тонкая полоска серой кожи. С земли, неловко выворачиваясь из-под сместившейся драконьей лапы, приподнялась грязная человеческая фигура, и тускло блеснул клинок. Блеснул он дважды, и дважды хрустнули раздавленные ребра поднявшегося с земли человека. И западный край неба погас.
Это потом уже староста заговорил с искалеченным магом как с благородным, а тогда, едва стянув с себя вмятый страшным ударом панцирь, воя от боли в собственной отбитой груди, рвал на полосы рубаху, торопясь перевязать рваные раны, покрывавшие грудь и плечо господина Яна, или Яна-гадателя, как его знали в деревне. А тот все рвался, мол, там еще Петерсон, одноклассник, дурак, и, мол, остановить…
Некого там было уже останавливать. Староста бинтовал и ругался сквозь слезы, а мужики бегали вокруг и гвоздили чем ни попадя вяло содрогающуюся тушу, время от времени спотыкаясь о торчащую из-под нее ногу…

Да где ж там, Господин Дознаватель. Вот как молодой господин властитель Филипп вернулся с башкой драконьей, так оно и мирно стало, больше никто не пропал. Так люди его и говорили, значица, что там и логово евонное, драконье, в смысле было, и костей страсть сколько погрызенных. Нет, чужаки больше не ходили. А чего им тут ходить, за нами-то, ну, туда, к лесу, ни деревень никаких нет, ни городов, куды ходить-то? Кто, гадатель тот? Нет, он неместный. Он, почитай, раз в год к нам появляется, на ярманку, далеко живеть, видно. Как ходит? Да кто ж его знает? Через Ключ-Камень небось.
Нет, отсюда он, видно, через хутора или через бесов бугор – до большака, а там на полудень. Его ж дорога кормит, вот он, видать, и ходит.
Да как же можно так, Господин Дознаватель?! Неужто мы вежества не знаем, куды я к вам, устатому с дороги, мужиков потащу? Нет уж, не обессудьте, вот мы вас вымоем, выпарим, накормим, напоим, а там уж и дело свое сделаете. Там же ж простынет все! Мои бабы всем домом с утра жарят-парят, стол ломится, а я медовуху с холода достал, она как раз дошла! Вот и ладненько, вот и славно. А прошу к столу, Господин дознаватель. Нет, ну как можно, мы и стражу вашу накормим-напоим… Ну так хоть десятника ихнего, Господин Дознаватель! Я ж сам в легионах сапоги топтал и как раз до десятника дотопал. Вот и славно! А пожалуйте к столу, господа мои…

В деревне ложатся рано, а все равно славно иной раз выйти во влажную свежесть из жаркого, душного дома, сесть на бревно, специально для этого брошенное под густую яблоню, да выкурить трубочку-другую.
– Ну что, мужики, по домам? – Брот хлопнул трубкой по ладони, выбивая остатки пепла. Ковырнул зачем-то ногтем чубук и, поднимаясь, задумчиво сообщил приятелям сидевшим рядком на том же бревне. – А я думаю, на полудень он подался. Куды ж ему еще?
– На полудень так на полудень, как скажешь, – отозвался кто-то.
– А может, и не на полудень, – гулким басом протянул невидимый в темноте кузнец.
– Может, через Пузатую топь, там в этот год подсохло. Может, и прошел.
– А может, и нет, – рассудительно заметил староста. – А что, мужики, так и порешим?
— Угу, – добродушно отозвалась ночь.

– Грехи наши тяжкие, – ворчал себе под нос Брот, карабкаясь по хрупкой лесенке на сеновал. – Эй, Тыш, – окликнул он племянника.
– Тут, дядька, – отозвался откуда-то из пахнущей сеном темноты ломающийся басок.
– А ну-ка дуй к бабке, да прямо сей момент. Скажешь ей, что пусть, мол, постоялец не тревожится, кости свои спокойно лечит. И еще скажи, что дорога на Пузатую топь нонче подсохла, так про то все и знают, вот.
– А чо это, дядька?
– А не твое дело, малый.
– От как ночью куда бежать – так беги, а как спросить – так не твое дело.
– От я тебя, – пугнул Брот.
И тут же по другому краю сенника зашуршала сухая трава, и уже из сада донеслось:
– От не буду я тебе, дядька, больше квасу носить, когда ты от кузнеца придешь.
Впрочем, голосу вторили отдаляющиеся шлепки босых пяток по утоптанной тропинке.
Староста усмехнулся сам себе и, подложив под голову кулак, вытянулся на приятно пахнущем сене…