ДОРОГИ НАВСТРЕЧУ ГЕННАДИЯ ИВАНОВА. К 70-ЛЕТИЮ ПОЭТА
Ольга БЛЮМИНА
Я начала читать книгу Геннадия Иванова «Я шагаю по белой дороге» (Иванов Г. / Я шагаю по белой дороге. Стихи. / Иванов Геннадий Викторович. – Типография ГАУК КО «Кузбасский центр искусств», 2018 г. – 110 с.), едва задев вниманием её название, одноимённое стихотворению, включённому в сборник. Однако по мере приближения к произведению, давшему имя книге (а размещено оно далеко не в самом начале), я поняла, что иду по многочисленным дорогам Геннадия Иванова: по дорогам, узнаваемым мной, и тем, о существовании которых смутно догадывалась. Или вдруг оказывалась у росстани, что возникала передо мной, после очередного поворота внутри этой маленькой поэтической вселенной.
Из множества разных дорог соткано чувство Родины Геннадия Иванова. Прямых, извилистых, узких, широких, то стремительно приближающихся, то уходящих вдаль. Я шла, следуя за причудливыми поворотами «вечного» мотива пути. И узор из этих путесплетений, на мой взгляд, составляет концептуальную основу сборника, устанавливающей систему отношений между основными образами, когда на карту географического перемещения накладывается сетка эстетических координат. Читатель оказывается в многомерном символическом пространстве, вбирая в себя впечатления от обилия смыслов хронотопа пути, заданного автором. Личное переживание героя, втягивает читателя в своё мироощущение, совершает перемещение от путей горизонтальных к путям вертикальным.
Мир читателя организован неким ценностным топологическим маршрутом, внутри которого осуществляется воплощение своей земли. Чувство своей земли обретает возможность не плоскостной, а объёмной конвергентной её бытийности: материально ограниченной и надматериальной.
Вот несколько магистральных троп этой книги, по которым я неторопливо прошла.
Началось моё путешествие вполне географически. В стихотворении «Дороги мои» прямые топонимы обозначают точки пути лирического героя: Байкал, Кавказ, Урал, Север, тверские поля… Но движение это сразу предстаёт не только как поездка по необъятной Родине, но и как движение от исходной точки к конечной. Линеарное перемещение как бы меняет пространство вокруг героя. Сначала это «великие дали и ширь» Сибири, далее путешествие приводит нас не просто на Кавказ, но к поэтам Кавказа. И вот уже поход вдаль и вширь превращается в путешествие в глубину, к смыслам. На Урале поэты неожиданно едут в Нижний Тагил, «средоточие танковых сил», на танковый завод. Такая вот непоэтическая прогулка формирует ещё один пространственно-этический изгиб: образ Родины выплывает мыслью защитницы, матери-защитницы: «обороны-куётся там меч».
С каждым новым шестистишием нарастает понимание того, что перемещение героя соответствует не пространству, а точке зрения в произведении. Мир читателя – это путь не через страну: территориально-географические пути сливаются с непространственными отношениями, точно так же, как в нашей средневековой картине мира понятие «Русской земли» представляло собой сложный многокомпонентный метафорический комплекс. Мало-помалу необъятность русских просторов произведения словно сужается, похоже на то, как если бы я шла от устья в сторону, противоположную течению. Очевидно, что герой стремится к месту истока, приближаясь к нему постепенно, по внутренним своим дорогам.
Первым сигналом, устанавливающим обозримость границ, прозвучало конкретное название поезда «Арктика», везущего в «заполярные края», и скорее – возящего, а не везущего один только раз, – несомненно, что действие это повторялось в прошлом неоднократно. Даже если не знать, что сам Геннадий Викторович отроческие годы провел в Кандалакше, предчувствие вневременной близости Севера проскальзывает в сознание неизменным «раньше часто спешил на вокзал» и окончательно обнаруживается метафорическим перифразом «у меня там заветный причал». Лексическое значение слова «причал», это не только «место для стоянки судов» (безмятежный, тихий отдых), но ещё и «верёвка, канат», которым эти «суда причаливаются», пуповина, связывающая нас с первоосновой. Мотив этот прочитывается и в стихотворении «От слов пора бы к делу перейти», но уже на другом, вышнем, я бы сказала, уровне, на уровне разомкнутых опытом границ своего существования, когда пересечение вертикальных и горизонтальных путей порождает новое, не бывшее, знание, «где нас ждёт без горизонтов даль» («Много, много бабочек летает!»). И причал здесь становится синонимичным якорю: «И якорь, и покой причала». В православном понимании якорь – «знак или образ христианской надежды, дающей душе опору в житейском плавании» [1]. Якорем в православном конфессиолекте называется также церковь, помимо того, что она ещё и корабль.
Вот это неспешное восхождение к предельной, наивысшей сути осмысливается автором как постижение бытийных ценностей в смыслах житейских, когда они в конечном своём присутствии являются в самом цельном, нерасторжимом единстве, когда «море Белое плещется, плещется / И душа тут на месте, не мечется» («Мой трилистник»). Не мечется она там, где «якорь, и покой причала», осознанное понимание этого состояния приходит не сразу, только «потом понимаешь, в пути, / что несёшь ты зерно горчичное – до конца бы его / донести». Дорога к храму в стихотворении «От слов пора бы к делу перейти» оказывается движением поперёк – «всего-то и дорогу перейти / и в нашем русском храме очутиться». Пойти поперёк привычной дороги – и ты в храме. Оказывается, он совсем рядом. Картина мира сборника построена как мифопоэтический выбор пути, особое свойство русского культурного сознания детерминировало мифологему «путь» как метафорический выбор линии поведения. Путь этот может быть широким или узким, прямым или извилистым, торной или нехоженой дорогой, но в конечном итоге, автор выбирает путь, ведущий к храму, к якорю удерживающему, и конечному причалу у Бога. Евангельское «Аз есмь путь и истина и жизнь» («На острове иранском») – одна из пульсирующих жилок сборника, «тук», «тук»… «из детства все тропинки, / Я помню без запинки, / И пруд наш Ивановский, / И вётлы, и большак, И молоко из кринки / Я помню, всё я помню, Что не вернуть никак <…> А было бы чудесно / Всё это вдруг вернуть! / Хотя бы на немного…/ Но только через Бога, / Но только через Бога / Туда проложен путь»: направление пути включает начальную и конечную точки, последняя воспринимается ещё и как цель. На мой взгляд, одним из развёртываний идеи «пути» сборника является мысль о том, что конечная точка и цель жизненной дороги вливаются в бесконечность и соединяются с ней. Неизбежно скала «на пороге вечности, на севере» превращается в «птицу-вечность», уносящую на своем «крыле», и «навсегда» поселившую в душе отвагу и беспечность. Соединение с вечностью начинается переходом к истоку, первоначалу. Важно, чтобы это случилось, хотя бы ты и шёл уже «к итогу / И не скажу ко дну…» («Воспоминанье о Хибинах»), «Когда-нибудь все кончатся туманности, / И мы вернёмся к ясной первозданности» («Вечность»). Возвращение к ясной первозданности, возможность пройти по тропинкам детства, освобождающим сердце от бытовых напластований, совершается через Бога, причём у Геннадия Иванова – это не только дорога к Богу, Бог у него – и конечная цель пути, и средство постижения этой цели, средство постижения гармонии мира. Ещё в стихотворном сборнике много света, томящего и переливающегося извечной радостью жизни, света озаряющего путь: «…Человек и печален и смертен, / Но средь звёзд есть такая звезда!… // И зовётся она Вифлеемской… / Высока, далека-высока. / Светит, светит надеждой вселенской. / И ничтожна любая тоска» («Эти звёзды – как наши печали»). Противоречия дольнего и горнего преодолеваются безукоризненным земным пониманием Евангельской формулы «Никто не приходит к Отцу как только через меня», определив истинность человека звёздным этим сиянием и обезопасив его им: «Все надежды мои отзвучали, / Лишь осталась одна – на Отца» («Эти звёзды – как наши печали»). Может быть, поэтому Земля у Геннадия Иванова ни разу не блеснула юдолью, но надеждой. Приобщением ясности звучат строки «Земля – это берег надежды, / И он не случайно нам дан. // Мы здесь наполняемся верой, / Мы здесь открываем исток. / И сущим живя, не химерой — / Ложимся лицом на Восток. // Ложимся, закрыв свои вежды. / Проснёмся в хоромах Отца / Земля – это берег надежды. / Надейся и верь до конца…» («Таинственно и безбрежно»).
В последней строфе стихотворения «Дороги мои» появляется деревня, здесь топонимически обозначенная, в других стихотворениях поэта – не всегда. Но и в этом произведении, как и в других, тема деревни – это дорога к началу, к незамутнённой первозданности: «А теперь за деревню мою, / Что погибла в неравном бою… / За родные тверские поля, / Где дичает немеет земля. / За неё, за неё, за неё, / Где, наверное, место моё! // Там хорошие люди живут. / Там родные могилы зовут…». Начало и конец продолжают извечное своё слияние. Топография последнего шестистишия создаёт многоуровневую модель постепенно расширяющегося пространства: деревня→поля→земля (в двуплановом восприятии). Однако логическая последовательность пространственных состояний завершается ограничивающим – «место моё». До этой строки читателю казалось, что центром локально-этических концентрических кругов была деревня, и только замыкающая фраза сдвигает понятие центра в плоскость судьбы, предназначения. Казалось бы состояния, но тем не менее, это тоже дорога. Выбор. Тема деревни звучит как эсхатология отдельно взятого локуса (погибла в неравном бою, дичает, немеет земля), суть которой в пресечении двух мотивов: конец деревни — конец жизни поэта. Только, пожалуй, это не конец – так обозначена связь человека с его землёй: «Там хорошие люди живут, / Там родные могилы зовут…». Люди живут-могилы зовут – даже не антитеза, скорее две сущности простого понимания целостности мира. Голос могил – это не призыв, а память поколений.
Ещё одна нить в клубке путей Геннадия Иванова – путь поиска Родины. «Ищите родину… Ищите…». Исходная и завершающая точка этой траектории – это движения от родного дома к родному дому: «А что мне родину искать, / Когда она мне так известна / От первых дней моих, как мать». Воспоминания о первом очаге в стихотворении «Этой сакле много лет» варьирует мысль об обратимости утраченного в произведении «Дороги мои», о восполнимости, казалось бы, невосполнимого: «А моей избушки нет. / Просто нет как нет. / Будто не рождался там / никогда поэт. // И моей деревни нет. / Голая земля. / Словно здесь не жил никто. / Заросли поля. // Ну да ладно, ничего. / Дело ведь не в том. / Просто хорошо, когда / Есть твой первый дом».
То своё, что «сметено. Пропало», «всё равно, всё равно» зачем-то ищет «ребёнок взрослый давным-давно» в стихотворении «Картина». Этот маленький человечек, живущий в большом, знает, что его дом «где-то в вечности теперь, как бы отправлен на пароме», там, где ничего не кончается: «Крыльцо и сени, и чердак / Уплыли в синеве лучистой. / Там не страданье и не мрак, / Там удивительно и чисто». Дом и храм словно проникают друг в друга, становясь центром земли, идеализированной моделью вселенной, «Где твой мир, твоя судьба, / Божья благодать». Неразрывность видимых и невидимых смыслов воплощается в художественном мире поэта: «Была отрада – печку слушать, / И слушать вьюгу за стеной…/ И топором поленья рушить, / И мокнуть в дождик проливной… // Всего-всего так много было! / И по всему душа грустит… / Всё это не вместит могила. А небо…Небо всё вместит» («Была отрада – выйти в поле!»). Чувство безграничности мира усиливается многоточиями в конце строк. А небо, которое всё вместит, это, в том числе, наше земное небо, а не только трансцендентное, это небо, которое нас окружает, хотя часто закрыто густым туманом повседневности. Разорвать этот серый полог под силу поэту. Он вместе со всеми едет, плывёт, летит и совершается главное, таинственное, непостижимое – поэзия: «Стихи писать… Неторопливо, вдумчиво. / Стихи писать как главное из дел. / И радоваться по такому случаю, / Что день настал такой, и ты успел…» («Куда-то ехал, до какой-то станции»).
Стихотворение «Странник» прокладывает ещё один маршрут в плоскости воплощения своей земли. К слову, дороги у Геннадия Иванова, при всём их многообразии, не скитальческие (скитание – это невозможность определиться). И они не перепутаны, и не ведут в никуда. У них всегда есть направление. Они могут, конечно, привести к итогу, но не к безвестности. Странничество как жизненный путь в художественном мире поэта – путь в коренном понимании этого слова, русском православном, герой не бесприютный скиталец, путь его — концентрический, круговой, который становится самоцелью. Нет заданного направления пути, как кажется, даже понимания, зачем: «Хотя не знал, куда ему идти, / На тот ли путь он силы свои тратил». Однако свет, на который идёт всю жизнь лирический герой («Но он всё шёл как бы на некий свет…»), и есть цель, что была задана в самом начале: «Живи любя, живи, не помня зла. / Живи, чем жив до самого погоста». Неизбежность конца физического («до самого погоста») в начале стихотворения продолжается, вернее завершается, продолжением, уходящим в бесконечность: «Он счастлив был – и через много лет / он не хотел нигде остановиться». Заканчивается стихотворение абсолютной разомкнутостью границ и даже их условностью, когда душа и материальное её существование идут параллельными путями: «Никто не знал, что совершалось там, / в душе, — какие открывались дали. / А ветер за окном ветлу качал, / скрипел колодец, лошадь запрягали», наверное, потому, что земные отчие пути отражают небо, повторяются в невидимом, либо пересекаются, проходя сквозь вечное, сквозь Бога. В стихотворении «Я, застрявший в московской щели» кажется, что герой бессмысленно бредёт в городском лабиринте, но оказывается, что не бредёт он, а идёт параллельными внутренними вертикальными и внешними горизонтальными путями, они не пересекаются, а сопровождают друг друга. И для меня очевидно, что на самом деле герой уже прошагал по полям, «где целительно дышит земля», и пришёл к своему неведомому краю: «Но держу я в запасе всегда: / Вдоль дороги гудят провода, / А дорога ведёт вдоль полей, / Где душе навсегда веселей!». В этом катрене читатель несколько раз меняет точку зрения на окружающую действительность: «вдоль дороги гудят провода» → вверх и параллельно движению, «А дорога ведёт вдоль полей» → вдаль и вширь, и в конечном итоге → к душе. В стихотворении «Падал снег, падал снег на дорогу» взаимопроникновение верхних и дольних дорог создаёт единый мир, неразделимый на постигамемое и непостигаемое: «Словно всё это было на небе. / Люди шли, люди шли, люди шли… / Благодарственный пели молебен, / Покидая пределы земли».
Мелодия странничества и истока звучит мелодией радости жизни, полноты жизни, безусловного её приятия: «Плыли звёзды, кружила дорога, / Было лето у всех на виду, / И ромашки из сонного лога / Излучали свой свет в темноту.», «И уже на холодной подушке / Я ли слышал тогда в полусне, / Как весёлая ранняя мушка / Всё о счастье трезвонила мне!». Поэтическая реальность книги вообще светлая, прозрачная. В ней много звёздного сияния и белого цвета. Белый, первозданно чистый снег покрывает землю, и по нему проложена лыжня – «таинственное что-то!» В стихотворении «Я шагаю по белой дороге» белый цвет образует перекрестье символов чистоты, сияния, чему золотым горением отзываются купола: «Но –навстречу горят купола!». Белый цвет антиномичен по своему смысловому наполнению «Я шагаю по белой дороге, / Это иней украсил мой путь» – безусловно актуализируется сопоставления инея и седины, а белые сроки, соотносимы с противоположным цветовым оттенком и ощущением холода надвигающейся зимы: «Надвигаются холод и мгла… / Время старческой всякой мороки. / Но – навстречу горят купола!». Во взаимодействие с компонентом значения «тёмный» в слове «морока» вступает предшествующее ему «мгла», поскольку этимологически «морока» – мрак, мгла. И именно этот смысловой элемент выходит на первый план во второй строфе. И тут же разбивается о золотое горение куполов. Дальше это горение только усиливается, выходя за пределы собственно цвета: «Но навстречу горят еще зори! / Но навстречу летят снегири!». Стремительно русские культурные смыслы белого → светлого → солнечного восходят к своей аксиологической вершине – Жизни: «Но навстречу – и поле, и море! / И – смотри! И – живи! И – твори!». Вообще, белый цвет является метафорической рамкой для этого стихотворения: и негативное, и положительное – всё вмещает в себя белый цвет, и поглощает мрачное. В метафорическом иней – седина активным компонентом становится не обозначение старости, заката жизни, а мудрости, сердечного ведения, объективируются эти смыслы сочетанием «это иней украсил мой путь», и именно это «светлое» значение (корень —крас— восходит к глаголу «кресить» — блестеть, сверкать < выбивать огонь[2]) определяет эмоциональную тональность стихотворения.
Интересно, что предпоследняя строка состоит только из номинативных предложений, без глагола. А завершающая – только предложения, состоящие из одного глагола в повелительном наклонении. Что создаёт ощущение взаимодвижения навстречу друг другу мира и человека, в этом мире пребывающего.
