БУЯН-ОСТРОВ

Дмитрий ВОЛОДИХИН

Из книги  СЕВЕР.

СКАЗЫ О РУСИ

Во граде во Великом во Устюге при соборной церкви Успения Пречистой жил протоиерей Иоанн, истинно книжный человек и великий нищелюбец. Ото всех устюжан было ему почтение: и от посадских людей, и от гостей, и от служильцев государевых, и от воеводы устюзского.
Един первенец Иоаннов никакого почтения отцу не явил.
Крестили его Саввою, был он велик ростом, дороден и рожаист, глас имел яко труба иерихонская. Обутку же носил кожаную в локоть длиной, и оттого прозвался Чобот. Нравилось ему драться с купцами новгорочкими, ибо новгородчей во Устюзе не любят за их повадку горделивую и ухватки воровские, а кто помоложе, те с новгородчами на кулачках сходятся. Савва же Чобот у молодых несмысленых людей верховодил, и оттого почасту о приезжих кулаки точил. Еще нравились ему байки странных людей о дальних землях, о краях, соболиным мехом кипящих, о народцах, златорудные места ведающих. Пошел Савве Чоботу двадцатый год, захотел отец его, годами изветшавший, посадить сына на свое поповское место при соборной при церкви. И говорит ему: «Женись, Саввушка. У торговых людей Совиных дочь в девицах — добротою украшена, верою строга, домовита, именем Марья. Будете угобжаться с нею да меня добрым словом поминать. Между мною и отцом ее уже уговор слажен, по рукам бились». Савва чрез товарищей своих сведал: девица юна, нравом тиха, лицом красна, не крива, не суха и не глупа. Во храме поглядел на нее и полюбил. Отцу же сказал противное: «Не хочу встречь тебе говорить, и Машка та пригожа, а обжениться с нею нимало не желаю и тако не сделаю».
Отец его с изумлением вспрашивает: «Неслух! Да разве об твоем хотении речь! Понимаешь ли, что род наш передо всем Великим перед градом Устюгом соромишь? Понимаешь ли, что невесту свою бесчестишь?»
А сын его пуще злобесничает: «Да хоть бы и тако выходило, а к бабе я приставать не желаю. Баба — бремя какое! А мое ныне искание — погулять. Рано мне в воз впрягаться и жилу рвать, счастьишка поищу».
«Да отчего ж тебе, оглобля, доля такая нежеланна? —гневает честной протоиерей. — Всякому доброму христьянину токмо такая доля и хороша. Чего тебе еще надобно?»
«А надобен мне, — отвечает сын, — простор! Простору мне мало. Во граде Устюзском от людей теснота. Не повернешься, чтобы бока о чужое рыло не ободрать! Скучно мне».
Ино хотел было отец поучить его по-отечески, ибо сказано: «Сокруши сыну своему ребра со любовию, ибо детеск ни Бога не знает, ни ума не имеет, и без таковой науки пропадет», — однако Савва Чобот крепок был, а отец его дряхл, и не дался ему в руки сын.
Горек хлеб отца, коему отпрыск не повинуется! Хуже лютой смерти неблагодарность сыновняя!
Сказано было Савве: не наберется он смирения, так место поповское не ему достанется, а брату его молодшему, Михайле. Ежели Михайло пожелает взять его к себе диаконом, что ж, тако тому и быть. А не пожелает, тогды пускай Савва сам о себе промыслит.
Разъярился Савва Чобот: не надоть ему ни диаконства, ни жены молодой, ни хомута братнего! Где это видано, чтобы старший брат молодшему в подчинение шел!
Отец Иоанн сказал ему многое от Божественного писания, приличное к случаю. Перемены ума, однако, от сына своего не добился. «Дай, — говорил ему Савва Чобот, — серебра да хлеба. Отделиться хочу. Впрямь о себе сам промыслю».
Хоть и неслух был попов сын, а пожалел его отец. Дал ему серебра нескудно, дал хлеба, разве только отцовского благословения не дал, ибо сказано: «Не мечите бисера перед свиньями».
Пошел тогда Савва Чобот на Вологду. В ту пору на Вологде стоял большой торг с иноземцами. Великий государь Иван Васильевич приезживал — место пригожее смотрить, а как увидал его, так велел копать рвы и место сиечистить под большой каменной город.
Отыскал себе устюженин Савва товарищей, наладился было с низовских земель хлеб на Вологду привозить, хлеб там дорог. Но скверны оказались те товарищи: деньги отцовы без малого все у него забрали, прибытку же никакого не сотворили, один вышел от них обман.
Огорчился Савва Чобот. Принялся он с остатком денег гулять меж двор да сидеть в кружале. «Нет правды на Руси, — говорил.— Одно обдувальство!»
Раз завидел он торговых людей с Новгороду с Великого, старых знакомцев. Затеял с ними по старому своему обычаю на кулачках меряться, удаль показывать. Да тут ему не Великий не Устюг, а место чужое. Новгородчей много, сплошь охальники и задиры, что им един колоброд, когда нету с ним ватаги таких же околотней? Меряться по-честному не захотели, отметелили вусмерть да последние копеечки забрали.
Был тогды на Вологде стрелецкий голова, государев служилец Стефан Юренев. Набирал он из гулящих людей городовых стрельцов. Пришел к нему Савва Чобот и говорит: «Челом бью! Прибери меня, честной господин, на службу стрелецкую! Пострадал от новгорочкого разбою, всемером одного били — где тут правда? Не презри, преклони ухо к моей мольбе». Тот оглядел Савву тут и там, видит: крепок. Ответствовал ему: «Сам виноват! Не будь простодырой, не лезь один на цельный скоп. На цареву службу тебя, хоть и дурак, а возьму. Был бы здрав, прочее приложится».
Дали устюженину Савве пищаль с сошкою да пороховницу-натруску, дали бердыш, дали сапоги новые, дали кафтан зеленый доброго сукнеца да с петлицами. Избу срубил себе Чобот.
Жил бы покойно, наживал бы добра. Но не таков Савва. Что ему Вологда шумная, Вологда богатая? Оно и Устюг — город небедный. Что ему торги и гости заморские? Чай, видывал у себя всяких гостей, всякие лодьи их торговые тож. Что ему службишка государева? От ярма отцова ушел да к ярму стрелецкому пристал…
Не по нраву пришлась Савве Чоботу жизнь ратная. «Какая в ней правда? А никакой правды нет. Отчего, — говорил, — жалованье мое голова задерживает? Отчего по великим праздникам к себе за стол зовет, но не ради угощенья, а прислуживать? Я в кабалах и в крепостях от него не бывал. Я ему не холоп. Я великому государю служу, так отчего ж мне опричь прямой службы царевой еще и новое тягло — кривую службишку от слуг его — на хребтину возложили? Не по правде то и не по справедливости!»
Говаривали ему иные стрельцы: «Пока молод, тягло со всех сторон на тебя налагают. Сдюжишь, так будет тебе с течением лет выходить легота. Ослобонишься, ничего. Всюду так».
Да он не слушал и не унимался. Гневен стал на него Стефан Юренев. Со службы не гнал, но отмерил тягот полною мерой. Что ни ночь, то всё ставил в уличную сторожу. Принялся такожде стрелецкий голова отсылать Савву Чобота в дальние посылки.
Однажды велел ему с государевою милостынею плыть на лодии ко великой обители Соловецкой, что на окиянстем острове.
Отплыла лодия на Покров, позднехонько. По грехом, разыгралось студеное море Соловецкое. Бурно сделалось. Мотало лодию и кидало. Кормщик на Николин образ молился не единожды, да, видно, слаба вышла его молитва. Ударило корабль о камни, когда уж кресты на церквах монастырских видно было.
Токмо те и уцелели, кто до берега доплыл.
Иноки соловецкие меж валунов Савву Чобота обрели. Бока его ободраны, голова пробита, душу же Господь Бог на суд Себе покамест не забрал. Дали устюженину хлеба, много помолились об нем и в теплой полате положили.
Встал на ноги Савва Чобот. Пошел к игумену со благодарствием. Игумен же был тогда над соловецкою братией Филипп, иночеству светильник, святой Церкви столп, муж чюдного разуждения. Чобот ему об потоплении корабля рассказал, а потом и про все свои мытарства. Нет, мол, правды на Руси.
А тот ему: «На Руси две правды есть. Одна малая, другая великая. Большая тебе ведома, да ты ее забыл. Вот она тебе: Бог есть, и Он к нам милостив. Кабы воздавал Он нам не по любви, а по справедливости, давно бы всем нам быть передавленными десницей Его. Он же всё терпит наше беспутство. А для тебя есть еще особная правда, да вряд ли тебе она по нраву придется». — «Какая же?» — «Сказано: гордыня — мать всем грехам. А ты гордец, потому и гультяй».— «Что ж делать мне?» — «Скажу тебе, да ты не выполнишь. Лучше б тебе поладить со начальным с твоим человеком, со Стефаном Юреневым. Взять бы жену да и зажить с нею. Еще бы съездить к отцу, поклониться в ноги за прежнюю срамоту и просить прощения. Только чаю я, ни перьвого, ни второго, ни третьего ты не исполнишь». — «Не содею, честной отец! Сил нет. Простору ищу, высоты, размаху, тошно мне от людского мельтешения, поговорить не с кем! Разве с тобой, отец игумен. Не возьмешь ли к себе в чернецы? Тебе буду я послушен».
Воззрел Филипп ему в очи и в душу. Усмехнулся. Ответствовал с поучением, но без строгости. Яко неразумному чаду сказал, что для доли иноческой надобно большое смирение. А больше того смирения надобнохотение — в душе покой испоместить. Кому суждено в обители до смертного часа прожить, того врата монастырские зовут безгласно: никто окрест зова их не слышит, един только тот, кому предназначено. А где у Саввы смирение? Где хотение покою? Нимало того нет.
Однако ласков был Филипп, жалел людей. Оттого явил Савве милость, дал ему позволение на Соловках послушничать. «Более ради того тебя к обители привязываю, чтобы не остался ты, Савва, без куска хлеба. Авось Бог тебя направит: сживешься со иноческим нашим обычаем — то на добро, а не сживешься — ино тоже на добро, с мирным сердцем от нас уйдешь. Даю тебе старца строгого в наставники. Бога ради, живи с ним любовно и во всем покоряйся, яко мне».
Пуще прежнего благодарил Савва Чобот отца игумна. Оставил он драный свой кафтан стрелецкий и облачился в одеяния послушнические. Давал ему старец тяжкие послушания: с рыбарями монастырскими на море ходить, в пекольне хлеб пекти да почасту камень носить, ибо в ту пору строили по Филиппову слову на Соловках великую церкву во имя Преображения Господня.
Со всем мирился Савва Чобот и старцу являл покорство, и на крылосе пел сладкозвучно. Иной раз печалился: по себе ли ношу взял? Иной раз бегал из обители в лес и там сидел, плакал. Но покуда смирял себя всяко да ум свой ободрял, мол, ради жизни чистовитой, монашеской можно и старание приложить.
Сладко быть иноком соловецким! Бог к соловецкой благоуханной дебри близехонько стоит, от дыхания Его у иноков власы шевелятся. Ходит Бог по земле Соловецкой, в келейки чрез окошечки заглядывает, видит крепкое иноческое делание и веселится.
Истинно, нет на Руси места краше Соловков! Когда творилась земля, и звери, и птицы, и человеки, всё было светом Божьим пронизано, всё совершенно, нигде никакой тесноты либо нелепицы. С тех пор старше сделался мир, уже не младенец, уже кое-где облупился, кое-где обносился, кое-где инако попорчен. Токмо на Соловках та первая благодать осталась. Тут и рыба, и зверь, и птица, и камень, и всякая поросль о Господе радуются. А человек, тварь разумная, по образу и подобию Божию сотворенная, ко Творцу душой тянется, близость Его чует, оттого и поет Ему славословную песнь, яко в райском саду пел, с восхищением и упованием.
По водам езер соловецких, темным, яко кора с древес, по осенней поре плавают золотые лодочки-листочки. А весною заплывают сюда елень и лось, как только очистится море Соловецкое ото льда. Летними же днями вырастают во траве смарагдовой грибы-красноголовики по колено мужику. В любую же пору тишь на Соловках, токмо ветр из предела в предел носится, токмо птицы кричат, да море ласковыми лапами валуны гладит.
Где еще выискать таковую тишь по Руси?
А нигде. Покойны Соловки, тут душа ко смирению покладиста, тут всякая гордыня никнет, всякий гнев задремывает.
Чего бы не жить тут, на земле благословенной?
Вот, глаголет ему старец: «Ежели хочешь, ступай к Филиппу, на пострижение тебя благословляю. Но прежде последнее тебе от меня послушание. Возьми-ка дубан-лодку да на нем порыбачь. Один. Никого с собой не бери».
Кто в одиночку за рыбою ходит? Зачем малую лодчонку-дубан брать, егда он на езерах хорош, а к морю не прилажен? Нелеповидно сие послушание. Однако ж склоняется пред старцем Савва Чобот и всё делает по слову его.
Тихость на волнах, близ берега послушник устюзский держится, далеко не отходит. Тиха и жизнь иноческая, нет в ней простору, но и страстей нет. Бестревожно плыть по волнам ее…
Но колеблется ум у Саввы Чобота, и душа его трепещет, не имея конечного успокоения. Кладет он весельцо на дно дубана, да сам ложится рядом. В небо глядит, безмолвствует, ум к облакам отпускает.
Чего надобно ему? Простору дикого или жития в келейке? Вот заноза-то!
Принимается Савва Чобот за молитву. Х кому обратитися ему? Земля его родная — устюзская, вот и надо бы к небесным ко тамошним покровителям вознести моление…
«Святой Иоанн Предотеча! Храм твой светлой на горе Сокольей чюдным образом по воле татарского богатыря выстроен, ко святой православной вере обратившегося! Отец мой во имя твое крещен! Имею к тебе нелицемерное почтение. Покажи мне каким-нито знаком, или словом, или видением, куды пристать мне? Ко иноческому берегу али к вольной какой ватаге — зверя промышлять в дальнем краю? Али еще чего, уж и не ведаю?» —тако творит умную молитву Савва Чобот.
Нет ему ответа от святого Иоанна.
Тогды обращает Савва Чобот моление ко Пречистой: «Царица Небесная! Собор Твой древний — всего града нашего краса! Отец мой, честной протоиерей, почитай, двадцатый год тамо служит Господу нашему, а Твоему сыну Иисусу Христу. Укажи мне, Дево, путь истовый…»
Нет ему от Пресвятой Богородицы никоторого знамения.
Вот уж отчаиваться начал Савва Чобот. К самому Спасителю прибегать боязно— грехов полон рот! Но есть у града Устюга еще один добрый защитник.
«Архангиле Михаиле! Именем твоим брат мой крещен! С тебя град мой начался, твой храм всего у нас древнее! Из тебя вся земля наша проросла, яко из древа лист! Мы — дом Архангильской! К тебе в душе моей — страх великий и благоговение… Должно быть, гневны силы небесные на меня, молю тя, хоть ты сжалься, не погребуй моей мольбой, вразуми!»
И на таковы слова Саввы Чобота явился гром со молоньей, ветр жестокий и водяной столп. Едва удерживается послушник в чолне своем, чуть жив. Посреди моря, на волнах морских идет к нему человек с крылами, ростом — верста с подверсточком, глава макушкою тучи попирает.
«Михаиле, ты?!»
«Цыц, окаянный! Нет на тебя угомону! Все по простору тоскуешь! Ино станется тебе простор. Столько простору тебе выляжет, что век хлебать будешь и не расхлебаешь!»
«Увы мне, грешному!» — только и молвил Савва Чобот.
Закружил его вихорь, со дубаном из волн поднял на воздух, веслецо выхватил. Полетела лодчонка, полетел послушник. Вертит его то влево, то вправо, а то вверх тормашками. В чем душа держится!
Помутилось в голове у Саввы, пред очами потемнело. Дня светлого от черной ночи отличить не может, все перемешалось. Изготовился ко Господу на суд идти.
Да, знать, не в том была ему доля, чтоб срок его земной прервался.
Кладет вихорь чолнышек монастырской на ровной воде, близ острова, посреди окияна. Вылезает Савва на брег и падает наземь во изумлении. Должно, верны дедовские байки баечные, что в малолетстве не по разу слышаны: есть на море дивный Буян-остров, на коий без помощи ангельской не попасть, а с нею — можно.
Велик сей остров, есть там и горы, и вертепы. У моря — бор сосновый, речка чистая да хоромина тёсаная о семидесяти семи верхах, тако велика, что и у московского боярина нет таковой во владении. Близ хоромины — сад несказанный, на деревах хлеб растет и кисель во малых бадейках, а иные дерева медом текут, яко смолой, а иные — молоком, яко соком древесным.
Всех же чудес чудеснее великая, свет источающая лествица, что посреди Буяна-острова на высокой горе. Пятки той лествицы на горном седом камне уставлены, верхи же ее в небесех теряются.
И ходят по той лествице святые люди, коим надобность выпадет с небес спуститься для каких-нито Божьих дел. А кто Божье дело, как велено, допряма выправил, тот наверьх совершает хожение.
Плодами хлебными, да молоком, да медом, да киселем святые людидосыта питаются. Из реки чистую воду пьют. Во саду для прохлады своей гуляют, а во хоромах отдохновение имеют.
И стал Савва Чобот жить на острове Буяне, как у Христа за пазухой.
Яко святой, не трудясь ел-пил, хороминою корыстовался, по саду гулял. Со небесными странниками беседовал, виноградом их словес наслаждался, мудрые их наставления с поклоном принимал.
У моря Савва Чобот хаживал, а там всякая зверь из волн выглядывала, и такой звери люди русские не видывали. То змий морской озорует: усами волны раздувает, а хвостом наобратное заворачивает. То рыба-кит близ острова проплывет, а у ней на спине село со храмом, и тамошние мужики по вервиям с китовьей спины спущаются и соль на хлебные плоды меняют. То рыба-куст из морской пучины на сушу выберется, корни пустит, цветками меленькими зацветет, а изо всякого цветка малая рыбка народится. А то мимо брега проскачет на водяных конях печальная морская царевна с земчужною низкой на челе, как есть невенчанная девица… И от той царевны Савва Чобот смущался.
Тянутся к острову Буяну создания Божии, во прочих областех не знаемые. Разве только знакомых — одне морския зайцы, улыбчивы да резвы на игрища.
Морозов тут во весь год не случается, одна теплынь, оттого и печей нет.
Чем не жизнь на острове Буяне?
Простору — щедрой рукой наткано: хочешь, месяц по окияну-морю плыви, а брегов не обрящешь, в какую б сторону ни плыл. И забирался Савва Чобот на высокую гору, и глядел в дальнюю даль, но землицы никакой разглядеть не мог. Он бы и на лествицу небесную забрался, да не поддались несвятым его ногам лествичные приступки, словно бы из белых облачков откованные. Больно легки — не держат!
Год сидел Савва Чобот на острове Буяне, и простором душа его питалась, ничтоже вопреки ей было.
Потом запечалился устюженин, к людям его потянуло, о Марье вспомнил. Хоть и святое место Буян-остров, а все ж не Русь. Тут бы душе после суда Господня поселиться, а покуда жизнь земная не исчерпалась, к чему быть тут человеку? Он тут вроде и сыт, и не бит, и никем не стеснен и не примучен, а все к земле безлюдной не приращивается. Иноку ради молитвы нескончаемой да ради стяжания Духа Святого уединение потребно, и ничего лучше уединения не сыскать. А мирскому жителю одной тишины мало, ему и шум надобен.
Коли не свят человек, не пустынник и не молчальник, люди ему нужны, без людей душа истончается.
То во сне приходила, то наяву блазнилась Савве Чоботу великая река Сухона. И вроде чем красна? В ненастный день — цвета хмурого неба, а в солнечный — яко медвежья шкура с редкоюзолотой нитью. Около града Устюга широка Сухона, да мелка в межень, разливается далеко, но течет тихохонько, мало не стоит на месте. Клик чаячий с вороньим граем над водами ее мешается. По берегам березы мочковатые, точно окиянстии чудища, греками зовомые медузы, головами в землю закопанные и шевелящие в воздухе белыми щупальцами, кои рыбками-листами обросли. Рябины обок берез стоят, ровно баские девки у морского царя в гостях. Рябинная-то ягода по жаркой погоде рано поспевает, можно и не ждать, пока из нее горечь выйдет, иньями схваченная, можно бы и на ледник положить либо в воде соленой отварить, и станет сладка… Где на райском острову рябина? Не сыскать ее. А по Сухоне страсть как много рябины! Меж березами да рябинами палаты купецкие видны и честные церквы. А всех устюзских храмов честнее отцов Успенский собор: могуч да кряжист, из доброго камени сложен, прочно на земле утвержден, яко торговый человек-устюженин, коего буря на Студеном море застала, ногами словно бы в древяное тело коча врастает, чуть только из стоп корни не пускает в плоть корабельную.
Выточила на сердце у Саввы Чобота великая река Сухона узор глубокий, неизгладимый, будто бороной по росчисти…
Еще с полгода Савва Чобот маялся. По волнам на дубане в плавание пускался, однако течением обратно пригнан был. Крест святой на берегу из камней выложил, а печали тем не расточил. Наконец поскреб Савва Чобот по сусекам сердца да и наскреб на новое моление.
Тогда воззвал ко архангелу Михаилу: «Отпусти меня домой, Михаиле! Тоскливо мне тут! Уже забыл, како птичка-семендуха по болоту ходит, чем дым печной пахнет да что за вкус у начинки, кою в кулебяку кладут! Смилуйся, пожалуй!»
Нет ему ответа.
Вдругорядь инако взмолился: «Святый Михаиле! Сердце мое слезами обливается, не нужен мне больше простор, навек его нахлебался. Смилуйся, пожалуй!»
Нет ему ответа.
В третий раз забрасывает моление свое Савва Чобот на небо: «Михаиле! Понял я порчу ума своего, каюсь, согрешил и словом, и делом, и помышлением. Ради исправления моего верни мя на Русь!»
Тут явился ему ангел, за шиворот подцепил Савву да распростер ангельские крыла. Раз взмахнул, другой и третий. Тако в три взмаха долетел с Буяна-острова до града до Великого до Устюга. А доставив, сейчас же над землею истаял, яко в тонком сне.
Глядит Савва Чобот, а перед ним дом отцов, да посад устюзский, да храм Успения Пречистой, где родитель служил. В дом зайдя, желает отца обнять да испросить у него прощения. Однако выходит к нему един брат и со плачем великим говорит: «Нету, Саввушка, отца нашего, в землю лег».
Пошел Савва Чобот на кладбище, перед плитою могильною на коленях стоял и слез много истерял над нею.
Затем пришел к брату просить у него прощения. В ноги пал молодшему брату.
А тот сейчас же его подымает и говорит: «Бог тебя простит, а мне и прощать не за что. Здесь дом твой, живи тут, пока своим не обзаведешься». Посватал за него брат Михаил ту самую Марью, каковую еще отец приискал. А как сыграли свадебку, так и взял его к себе, в соборную церкву, диаконом.
Дал Бог Савве дар великий — сладкозвучный глас. Ко гласу его на службу многие толпы являлись, аж не вмещал всех собор. Прослышал о том владыка Вологодский да и хотел забрать сего голосистого диакона к себе. С поклоном благодарил его Савва Чобот за честь великую, а во град Вологду не поехал. «Хватит, наездился. Славен град Устюг! Здесь жизнь мне сладка».
И ныне там Бога славит, а живет покойно и с супругою лад имеет. Тремя сынами свыше благословлен. Душою мирен.
Токмо тогда сердится, когда бает о Буяне-острове, а сыны его в те байки не верят, хотя и слушают внимательно…