ВСТРЕЧА С ВЕРОЙ ГАЛАКТИОНОВОЙ

8 декабря 2011 года в Литературном институте на очередном  заседании Клуба молодых прозаиков состоялась встреча с писательницей Верой Галактионовой.

Вера Григорьевна  –  автор пяти книг прозы –   повестей и рассказов, а также трёх романов. Наиболее известны среди них:  «На острове Буяне», «5\4 накануне тишины», «Спящие от печали»,  «Мы будем любить»… За последнюю повесть она получила «Золотой диплом» на  Втором литературном форуме  «Золотой витязь». Произведения Веры Галактионовой – философские и одновременно сюжетные, выявляют духовные особенности нашего времени. Её стиль отличается особой образностью, сгущенностью атмосферы, почти мистической по напряжению фразы, и – при этом – ясностью и точностью художественного слова.
Сама Вера Галактионова родилась на Волге, в городе Сызрани, училась на историческом  факультете Уральского педагогического института, а в 1986 году окончила Литературный институт.
На встрече 8 декабря участники Клуба, студенты и выпускники Литинститута, а также гости – имели возможность задать самые разные вопросы: и про особенности учебы в те времена (восьмидесятые года), и про различные направления в прозе, и про ключевые моменты в работе самой Веры Галактионовой над своими произведениями. Какие опасности могут подстерегать молодого автора? Как соотносится традиция и новаторство, в чём проявляется авторское «я»?
«Можно пытаться писать так, как пишет Бунин,  – рассказывала Вера Галактионова, – Но такие произведения в литературе будут вторичными: один из последователей Бунина – и всё. Примерно как свет луны – отраженный от солнца, и  эта вторичная, лунная, литература забирает у молодого писателя очень много сил и в то время, когда он старается быть кем-то, он не бывает сам собой. Можно усилить эту тему: есть такое преступление. Тебе дана жизнь – ты должен быть собой. А ты в это время одеваешь другие одежды. Но влияние классической литературы настолько велико, что молодой человек поневоле входит в эту ритмику, в эту образную систему, в эти вибрации, какого-то другого мира, гармонично созданного. И чтобы выйти, дистанцироваться – для этого нужен труд души. А когда много еще в человеке несформированного, он больше живет впечатлениями – ему проще писать от своего «Я», что-то обидело или восхитило – он переносит на бумагу. Всё идёт от «я». И возникает вопрос: бывает как-то и неплохо, но это говорит о молодости души, потому что чуть позже автор начинает задумываться: моё «я» закрыло от меня весь остальной мир. Потом начинает прислушиваться: зачем я пишу?
Если это лишь одно выражение себя – это тщеславие, что, может быть, занятно, однако, это не тот плод, который нужен автору и миру. Наверное, очень неплохо помолчать и почитать, например, Добротолюбие. Соотнести себя и опыт души, который накапливали наши святые аскеты. Посмотреть через эту призму на мир, на судьбы, а судьбы – отражают судьбу страны».
Таким образом, элемент открытия, новаторства – в творчестве обязателен! «Если творчество художника не имеет отличительных признаков от того, что делали до него, — ну и зачем тогда делать? Открывать велосипеды? Это будет потоком, а не творчеством. В творчестве элемент новаторства есть обязательно. Из вашей личности пойдут свои рисунки».
Вторая заявленная для обсуждения тема звучала так: « «Я» художника в системе православия».
«Человек, описывая жизнь в России – не обойдет православие никак. Я заметила: сейчас очень легко пишут на православные темы. Но прежде, чем что-то говорить на эту тему, посметь касаться вершин откровения – человек должен пройти очень большой путь. И очень осторожно при этом, убирая своё «я». Путь к тому чтобы православные мотивы вплетались в произведение – это самое сложное и ответственное».
К сожалению, обсудить подробно  обе проблемы – творческого новаторства и «я» художника – мы не успевали по времени. Они настолько глубинные, что говорить можно долго, вскрывая новые смыслы.
Хотелось же не только поразмышлять о психологических особенностях литературного творчества в целом – но узнать и про становление конкретных замыслов. Так одного из участников встречи заинтересовали особенности  формы романа ««5/4 накануне тишины». Напомню, графически роман поделен на фрагменты – курсива без знаков препинания и текста с обычным шрифтом. Причем, фрагменты даны не разрознено, но тесно сплетены, перекликаются друг в друге, продолжаются ассоциативно.
– Каким образом такая форма связана с авторским замыслом?
– В графике романа мне нужно было показать расщепление сознания как расщепление государства, т.е. расщепляется личность – расщепляется и государство. И мне нужно было показать это через человека, который достиг всего в этом мире и оказался разломанным. Есть здесь, конечно, и тема преступления отцов, причинно-следственные связи: что приходится искупать нам, и что будут искупать дети наших детей. Ведь жизнь человека не просто как вырезанный, отдельный лист бумаги, но – продлённость, плюс-минус бесконечность в ту и в другую сторону.
Разбивка на шрифты позволила мне провести  сразу несколько сюжетных линий и на разных уровнях. Я думала: как мне уложить всё это – огромное стихийное бедствие – в один роман,  для этого нужно написать целые тома в обычной форме. Когда я придумала эту форму и поняла, что она работает, то подумала: почему же раньше так не писали. Но когда дошла до середины, то поняла: так не делали не потому, что не могли придумать, а потому что это очень тяжело. Эти линии я вытаскивала с трудом. Второй раз в этой же манере я не стала бы писать.
Наяву, на практике увидела особенность нашего слова: можно раздробить государство, можно раздробить семью, вот и слово, раздробившись – рождает новые смыслы. Это было похоже на чудо.
– А как Вы пришли к такой форме? Что послужило первотолчком?
Старинные тексты песен (до 17 века). В них использовался тот же самый эффект – и настолько широко, настолько органично! То, что сейчас воспринимают за модерн – это наша архаика, забытая и не вводимая в мир художественных приемов. Вспомните песню о каторжанине: «меня без причинного, ой чинного, ведут». Слово разломилось, выбрасывая живой росток. Всматривайтесь почаще вглубь текста церковнославянского, фольклорного, апокрифов.

– Какие писатели наиболее близки Вам?
– Лесков, Достоевский, Набоков. В поэзии – Блок.
– Чехов?
– У Чехова много моментов, вызывающих восхищение.
– Что Вы можете назвать «первым импульсом» для своего творчества, для будущего произведения?
– Что меня в жизни впечатлило больше всего… То, что невозможно для меня – у другого человека возможно. И непостижимо: как, каким образом.  Это удивление, это «как» начинает притягивать внимание, происходит процесс кристолизации. Так замерзает вода; образовалась снежинка – начинает выстраиваться структура. Тайна эта очень велика, и от человека мало что зависит.
–  А когда Вы пишите – то сюжет знаете заранее?
–  Ну, в опорных точках.
–  Как Вы работаете? Есть две точки зрения: «можешь не писать – не пиши», и «ни дня без строчки».
– Знаю людей, которые садятся и пишут примерно так, как в школе они выполняли упражнения по русскому языку. Я не знаю, какое больше чувство у меня это вызывало: то ли уважение, то ли трепет, то ли ужас. Когда что-то произрастает в уме – это развивается по своим законам, а иногда останавливается, потому что автор чего-то недопонял в жизни. Подсказка, как правило, есть во внешнем мире. Хорошие прозаики умели ловить из внешнего мира эти посылы.
– Часто ли Вам приходится использовать близких людей как материал для творчества? И бывает ли Вам от этого неловко?
– Мне кажется, это преступно. Если мера уважения к тем людям, которые прошли сквозь твою жизнь – велика, их трогать нельзя. Близких нельзя использовать как сырье. Лучше стремиться к обобщению; образы получаются более ёмкие, более художественные. КПД синтетического образа – сильнее, чем списанного с одного.
– Вы пишите сказы. Что требует больше усилий: сказ или произведение обычной, реалистической, стилистики?
Написать сказ – гораздо сложнее. Это примерно как Паганини сыграть на одной струне. Понятие сказовой формы у специалистов, у литераторов почти уходит…
– Герои Ваших сказов говорят, как в селе Павловка Самарской области. Сохранилось ли такое произношение и до нашего времени?
– Уходит. Говор считается средне-волжским, и когда рассматриваешь – оказывается законсервированным языком 17 века. Необычайно богатый словарный запас, множество эпитетов. Почему я и даю ряд синонимов, (через черточку) – смотрите какое многоцветие, как ларец с драгоценностями 17 века утерянный. Какое богатство! В детстве я всё это улавливала, мне всё это нравилось, и я понимала, что это – последнее. Время сотрет национальное звучание, национальные ритмы. А мне это нравилось настолько, что такой речью я стала говорить на перемене, и тут же была отчитана учительницей литературы: «не смей так говорить, тебе этого не надо». Ну, так под спудом полежало… и вылилось на страницы сказов.
– Как Вы начали писать и когда?
– Сложно сказать. В третьем классе, весной, я прочитала книгу «Приключения Чиполлино».   Закрыла её – и у меня было такое детское чувство: «ну, так я напишу». Мне казалось, что гораздо необходимее, труднее и возвышеннее – писать стихи. Ну, а это, прозу, я напишу.
– В начале Вы сказали, что нигде не надо быть ни своим – ни чужим. Но не будет ли здесь опасности уйти в искусство для искусства?
– У прозаика должна быть перспектива, должно быть правильное соотношение видимых вещей. Если он подойдет ближе к одному герою – то отдалиться от другого. Нарушится мера соотношения вещей, образов. Может быть, кто-то работает иначе. Например, письмо типа импрессионизма.
– Если брать Набокова. Своих героев он рассматривает очень пристально, и не понятно, как сам к ним относится.
– Великолепное чувство дистанции. Это идеальный пример равноудаленности от каждого героя. Получается, они все ему равнопослушны.
– Не слишком ли механистично?
– Набоков восполняет необыкновенной образностью, красочностью и точностью деталей и характеристик. Механистичность затушевывается.
– Что больше притягивает: человеческий взлёт – или человеческое падение?
– Эффектнее выписывается падение, трагедии, вечный плач. Заметьте, каких успехов добился В. Г. Распутин: плач и похороны дают оптимальные возможности для результата. Изобразить взлёт – невероятно сложно. В России всегда сочувствуют падшим.

Ещё много и много вопросов хотелось задать Вере Григорьевне. Среди нас были и почитатели её таланта, специально пришедшие в этот декабрьский вечер на заседание клуба. Из всех книг Галактионовой читательскому сердцу  особенно оказались близки  роман «На острове Буяне», сказы «Трескуча трава», «Опять счастье!» и повесть «Мы будем любить». Вновь и вновь возвращаясь к неисчерпаемому вопросу традиции и новаторства, к различным граням, составляющим авторское «я», с сожалением заметили: времени на всё не хватило. Но, надеемся, это не последняя наша встреча.     Разговор оказался плодотворным, интересным и, главное, познавательным не только для постижения  литературной теории.  Главное – мы увидели, как воплощаются, творчески преломляются литературные понятия  в  конкретной писательской судьбе. Вдумчивое и серьёзное отношение Веры Галактионовой к собственным замыслам,  её творческая самоотдача могут служить для нас примером, образцом, к которому, пожалуй, и стоит стремиться, если ты желаешь проникнуть в самые глубинные области литературного мастерства.

Анастасия Чернова

Читайте также: