СТОЛЕТНИЙ УЗНИК. ИЗ КНИГИ БОРИСА СОЛОНЕВИЧА

Столетний узник (1928 год, ленинградский Домзак)
Из книги Бориса Солоневича «Молодежь и ГПУ»

С противным лязгом звякнул замок и двое надзирателей ввели в двери высокого человeка с длинной сeдой бородой.
Старик этот ступал как-то неувeренно, и было странно видeть, как наши, обычно грубые, сторожа бережно поддерживали его под руки. В полумракe камеры, освeщенной только одной тусклой лампочкой в потолкe, можно было с трудом различить блeдное лицо старика, обращенное прямо вперед, словно он не смотрeл на лежавших перед ним людей.
— Эй, кто у вас тут староста? — спросил один из надзирателей.
Я вышел вперед.
— На, вот, принимай-ка старика. — В грубом, рeзком голосe надзирателя слышалась какая-то странная сдержанность, словно он чувствовал себя неловко.
— Устрой его тута как-нибудь получше… Ежели что нужно будет — позови кого из наших… Для такого случа`я…
Он запнулся и, просовывая мою руку под руку старика, сурово, как бы стыдясь мягких ноток голоса, добавил:
— Ну, держи, чего там…
Я удивленно взял протянутую руку, и старик тяжело оперся на нее. Опять звякнул замок камеры, и мы остались одни с новым товарищем по несчастью. Затeм старик медленно повернул голову ко мнe, и только тогда я увидeл, что он слeп…
По неувeренным движениям старика и, вeроятно, по направлению моего взгляда и выражению лица и всe остальные заключенные замeтили это, и гудeвшая тихими разговорами камера как-то сразу смолкла, волна вeтра задула всякий шум…
Нeсколько секунд всe молчали. Потом старик медленно поклонился в пояс и тихо, но внятно сказал:
— Мир дому сему…
Это старинное полуцерковное привeтствие, обращенное к нам, узникам, оторванным от настоящего дома и семьи, показалось настолько странным, что никто не нашелся сразу, что отвeтить. Всeм нам казалось, что появление этого старика — какой-то сон.
Что-то непередаваемо благостное было в выраженiи его спокойного, обрамленного сeдой бородой лица, и мнe в первые секунды показалось, что передо мной какой-то угодник Божий, каких когда-то, еще мальчиком, я видeл на старинных иконах. И теперь казалось, что этот угодник чудом перенесен в нашу камеру, и что наша тоскливая тюремная жизнь прорeзана каким-то лучом сказочной легенды…
Но эти нeсколько секунд растерянности прошли. Живой старик тяжело опирался на мою руку и молчал. Жизнь требовала своего…
— Спасибо, дeдушка, — нeсколько опомнившись, невпопад отвeчал я. — Пойдемте, я вас как-нибудь устрою на ночь.
Осторожно проведя старика между лежавшими людьми, я привел его в свой угол. Там, рядом со мной лежал и теперь сладко спал Петька-Шкет, молодой вор, паренек, никогда не знавший дома и семьи, отчаянная башка, драчун и хулиган, в вечерние часы рассказывавшiй мнe всякие случаи своей беспризорной жизни.
— Слушай, Петька, потeснись-ка малость! — толкнул я парнишку. — Тут, вот, старика привели. Нужно мeсто дать…
Заспанное лицо Петьки недовольно поморщилось. Не открывая глаз, он раздраженно заворчал:
— К чортовой матери… Пущай под парашей ложится… Я не обязан…
Сосeд сердито толкнул его кулаком в бок :
— Да ты посмотри, хрeн собачий, кого привели-то!
Петька приподнялся с явным намeрением испустить поток ругательств, но слова замерли у него на языкe. Он увидeл перед собой высокую, величавую фигуру старика, и остатки сна мигом слетeли с него. Он удивленно вытаращил глаза и выразительно свистнул.
— Ого-го-го!.. Вот это да!..
И, не прибавив больше ни слова, паренек молча свернул свой рваный пиджак и уступил мeсто «товарищу». Я помог старику опуститься на щит и положить под голову маленькую котомку. Устроившись немного поудобнeе, мой новый сосeд перекрестился и неторопливо сказал:
— Ну вот, Бог даст, и отдохну нeсколько деньков… А то два мeсяца, как все везут и везут…
— А откуда вас, дeдушка, везут-то? — несмeло спросил кто-то из лежавших.
— Да издалека, сынок, издалека. С Афона… С Нового Афона, святого монастыря Божьего…
— А за что это вас?
— Не знаю, сынок. По правдe сказать, сам не знаю, — спокойно и мягко отвeтил старик. — Мнe не сказали. Прямо со скита взяли. Я там схимником, монахом в горах жил. Монастырь-то самый давно уже забрали, но меня, вот, пока не трогали… Развe-ж я кому мeшаю?..

Старик говорил медленно, и к мягкому звуку его голоса с затаенным дыханием прислушивалась вся камера. Каким-то миром вeяло от слов старика, хотя эти простые слова были полны трагического смысла.

Старик говорил медленно, и к мягкому звуку его голоса с затаенным дыханием прислушивалась вся камера. Каким-то миром вeяло от слов старика, хотя эти простые слова были полны трагического смысла. Но в его голосe чувствовалась какая-то примиренность с жизнью, какое-то глубокое душевное спокойствие, умиротворяюще дeйствовавшее на всeх нас, напряженных и озлобленных.
— А гдe это вы, батюшка, глаза-то свои потеряли? — с живым сочувствием спросил какой-то маленький крестьянин.
— Эх, давно, сынок, давно дeло было… Послe войны. Годочков этак с десять тому назад. Когда голод-то первый был, наказание за грeхи наши… Да и то сказать, глаза-то у меня, вeрно, уж некрeпкие были. Много лeт на Божьем свeтe прожил. Уж и забыл точно… Кажись, как-бы 108 или 109 годов живу. Теперь Божьему свeту уж только по памяти радуюсь. Ночь вeчная перед глазами…
На блeдном лицe монаха под сeдыми усами появилась едва замeтная грустная улыбка. Но глаза его смотрeли по-прежнему в одну точку немигающим мутным взглядом.
— Господи Боже! — не выдержал кто-то. — Да за что-ж вас сюда послали?
— Да я уж говорил, сынок, что не знаю. Какой с меня вред? А вот, все возят по тюрьмам разным. Три годочка какого-то лагеря назначили…
— Соловки, вeрно?
— Не знаю, сынок, и этого не знаю… Дал бы то Господь, чтобы туда послали. В молодые годы был я в этом святом мeстe. Видал все благолeпие монастыря-то Соловецкого. У нас, на Новом-то Афонe, скалы дикие, юг, море синее… А там, на Соловках, тихо все, бeдно. А монаху-то суровое, да бeдное — для души-то легче. Да… Думал я еще раз съeздить туда перед смертью, да вот не привел Господь… А теперь, вот, за рeшетками везут. Как звeря, али убийцу лютого! Ну, что-ж! На все Божия воля! Без Его святой воли и волос с головы не упадет… Не вeдают бо, что творят.
На нeсколько секунд воцарилась мертвая тишина. Для всeх нас, столько слышавших про ужасы Соловецкого концлагеря, было ясно, что старику не выйти оттуда живым. Не даром Соловки, превращенные в самый суровый застeнок красного террора, называли «островом пыток и смерти». Я сам, только что вырвавшись оттуда и направляясь в сибирскую ссылку, знал лучше многих, что для старика заключение в Соловки — замаскированная смертная казнь…
Видимо, монах понял наше молчание.
— Да… В Соловки, значит, — медленно повторил он. — Ну, что-ж… Там и умереть легче будет. Благодать-то Божья незримо витает в святом мeстe. И злым людям не очернить святыни. Только бы, вот, доeхать живым туда, а там… Это вам, молодым, смерть страшна. А нам, старикам, служителям Божьим… Мы как с трудной дороги домой возвращаемся, когда час послeдний пробьет. С чистой совeстью, да с именем Божьим вездe смерть легка…
Слова старика, сказанные с невыразимой простотой, произвели необычайное впечатлeние на всeх нас, измученных, голодных, оторванных от дома и семьи, у кого они были, видящих впереди тернистый путь совeтского заключения — бесконечные тюрьмы, каторжный труд и ссылки… Каждый из нас чувствовал себя невинным или незаслуживающим такого сурового наказанiя. И всeх нас, людей с надломленной, озлобленной душой, как-то смягчила и одновременно пристыдила картина этой величественной скорби и смиренiя… И фигура старика-монаха словно опять выросла в дверях тюрьмы и мягко сказала всeм нам:
— Мир дому сему…
И, дeйствительно, какой-то мир, какая-то свeтлая мягкая грусть стали замeнять в душe озлобленность и боль.
И всe мы не могли оторвать глаз от лица слeпого старика, и когда он, съeв кусок черного хлeба и запив его водой, тяжело повернулся и стал на колeни, в камерe настала такая тишина, что казалось — никто не дышит.
В этом мертвенном молчании обреченный на смерть старик стал молиться… И всe мы почувствовали, что не только между ним и Божьим миром нeт преград в видe каменных стeн и толстых желeзных рeшеток, но что эта молитва величавого страдальца приближает и нас к Престолу Всевышнего и облегчает у Его ног наше горе и нашу боль…
Я оглянулся… Десятки напряженных лиц с широко раскрытыми глазами, не отрываясь, смотрeли на поднятую вверх голову старика с невидящими глазами, и всeм чудилось, что он, этот слeпой монах, видит там, вверху, то, что недоступно нам, жалким песчинкам мирового хаоса…
И в необычайной тишинe тюремной клeтки простые, бесхитростные слова молитвы старика четко разносились по всeм углам и, как мнe казалось, вливались в раскрытое сердце каждаго из нас…
Тусклая лампочка оставляла в полумракe ободранные стeны нашей камеры, через окно на фонe темного переплета рeшеток виднeлось синее лeтнее небо, и слабые лучи луннаго свeта мягко серебрили голову колeнопреклоненного монаха…
Петька-Шкет, лихой жулик и бесшабашный вор, стоял у стeны, опершись на одно колeно, не замeчая, что одна рука его так и осталась протянутой в воздухe, и с напряженным, замершим лицом слушал слова молитвы старика.
И на его глазах, глазах юноши, выросшего без ласки матери и уюта дома, видeвшего в жизни только брань, побои, тюрьмы и голод, затравленного, как дикiй волчонок, — на его глазах стояли слезы, скатываясь по щекам… Но он не замeчал этого.
Для него, как и для остальных беспризорников, дeтей, раздавленных безжалостной колесницей социализма, это была первая молитва, которую они услышали в своей исковерканной жизни…