СОН В ДЕТСКОЙ ЛАДОШКЕ
Людмила СЕМЕНОВА
«У вас очаровательная жена! — слегка пожимая мне руку, с лёгким акцентом обращается немец к Кириллу. – Если бы вы предупредили, что будете не один, я бы тоже пришёл со своей супругой».
Кирилл кивает, пододвигает стул и приглашает меня сесть. Зачем я здесь? Кирилл согласился даже на выставленные мной условия: интерьер русской избы, русская кухня, русские народные песни. Хотя у него деловая встреча. Мне скучно, я помешиваю солянку в глиняном горшочке, пытаюсь выловить оливу. Оливка крупной бусиной лежит на ложке, потом опять отправляется в наваристый бульон. «Не хочу есть!» Допив остаток красного сухого вина из бокала, иду прогуляться по залу. На одной из стен распростёрлась косматая медвежья шкура. Ходил когда-то мишка вольно по вологодским лесам, летом лакомился ягодой в малиннике, зимой метил свою территорию сорванной корой на деревьях. И вот жалкий кусок его шубы нелепо и бесполезно висит, чуть задерживая иногда взгляды равнодушных ко всему посетителей. Я утопаю ладошкой в жёсткой косматой шерсти. Потом глажу неровную шероховатость ветвистых рогов, прибитых рядом.
…Много лет назад. Оставив душный номер санатория где-то под Вологдой, мы отправились с отцом бродить по окрестностям. Свернув с прочищенной тропинки, тут же угодили в сугроб. В мои короткие кожаные сапожки набился снег, но я всё равно пробиралась вперёд, проваливаясь и выбираясь. Отец неотступно следовал за мной – он редко перечил моим чудачествам. Иногда пытался остановить, вразумить, при этом почему-то виновато улыбался. Когда я нырнула в подрытую яму внизу забора за территорию, он не смог протиснуться – его фигура намного превосходила по объёмам мою, маленькую и юркую. «Осторожней, Юленька!» — услышала я напоследок тихий, но тревожный голос. Впереди — громадные сосны с тяжёлыми шапками белого снега на фоне сгущающейся таинственно-сказочной тьмы. Бездонная тишина, неподвижное молчание и…неожиданное шевеление неподалёку. Мощной живой громадиной поднялся лось и уверенной поступью направился в мою сторону. В страхе я ищу глазами отверстие, через которое проникла, бегу туда, падаю. Лось совсем рядом. Слышу его тяжёлую поступь, оглянувшись, вижу недобрый взгляд. Чувствую сильную уверенную руку, вытолкнувшую меня в безопасность. Папа! Плачу, уткнувшись в родное плечо. Он меня обнимает, успокаивает, согревает. Я так обессилела от пережитого ужаса, что не могу идти. Отец снимает с себя дублёнку, кидает на снег, усаживает меня сверху. Мастерит ручку из связанных наших шарфов и с ветерком везёт меня по обледенелой дорожке. В номере нервная дрожь всё не утихает. Отец укладывает меня в кровать, подоткнув для тепла под бока стёганое одеяло. Я лежу, свернувшись калачиком – отогреваюсь. Отец хлопочет рядом: сначала проверяет внутри мои сапожки и ставит их сушиться под чугунную батарею, потом греет воду в железной армейской кружке кипятильником, заваривает чай в гранёный стакан с золотистым подстаканником, размешивает мёд, позвякивая ложкой о стеклянные края, подносит мне. Я уже почти засыпаю, едва ощущая лёгкие папины поглаживания моей руки. «Пап, не надо, а то я так усну, а я не хочу спать!» — прошу отца. Он раскрывает мою ладошку, чтобы на неё ночью опускались добрые сновидения. Другую мою руку подталкивает под подушку – так мягче и удобней. На прощание целует в лоб, одновременно проверяя – не горячая ли? И, наконец, сам идет спать.
Но надо возвращаться к Кириллу и его партнёру за столик. Едва взглянув на меня, Кирилл наполняет бокал до краёв, и опять продолжает деловой разговор. Его равнодушие раззадоривает, залпом выпиваю вино и иду танцевать. Сбросив туфли на шпильке, то скольжу, то прыгаю в танце под «Валенки, валенки, ох, да не подшиты, стареньки». Чопорный немец отвлекается и удивлённо наблюдает. «Сколько лет вашей жене?» — спрашивает он у Кирилла. «Тридцать пять», — сухо отвечает муж, недовольно наморщив лоб. «Некоторые русские женщины не стареют», — улыбается немец. «И не взрослеют», — дополняет Кирилл. «Моя супруга вряд ли поняла бы вашу жену». «Я и сам не всегда её понимаю!» — усмехается Кирилл.
В уборной я внимательно наблюдаю своё отражение в зеркале. Куда девалась ухоженная женщина с красиво изогнутыми бровями? На меня смотрит девчонка с прилипшей к вспотевшему лбу чёлкой на разрумяненном лице. Как несколько лет назад. В тот день мы катались с отцом на лыжах до позднего вечера. Пылают румянцем щёки, но почти не ощущаются пальцы рук и ног в заледеневших варежках и мокрых сапогах. «Ты совсем замёрзла – надо возвращаться», — умоляет отец. Я смеюсь и прошу: « Ну ещё один разок, ещё чуть-чуть». И снова поднимаюсь на гору и лечу вниз под свист ветра. В который раз отец ловит меня, поправляет сбившуюся набок шапку, растирает ледяные уши и щёки. «Нет, так не годится! Ты простудишься!» Решительно достаёт из-за пазухи изогнутую фляжку и протягивает мне: «Глотни». Я задыхаюсь от восторга: «Как большая! Мне скоро шестнадцать лет», — и делаю глоток обжигающей жидкости. Дома от мамы не удаётся скрыть непривычный запах, и отца ожидает большой скандал. Когда крики мамы затихают, я пробираюсь из своей комнаты в кухню. Отец сидит, склонившись над миской с горкой застывших пельменей. Я обнимаю его за колени, а он гладит меня по спине в шёлковой ночной сорочке с крылышками над плечами. Пепел с непотушенной сигареты просыпается и прожигает мне подол.
Звонит телефон – Кирилл уже обеспокоен моим отсутствием. Я сбрасываю звонок, ставлю телефон на беззвучный режим. Торопливо переобуваю сапоги, накидываю шубу в гардеробе и вызываю такси. Называю водителю улицу, где прошло моё детство. Вот церковь Рождества Пресвятой Богородицы, здесь я принимала Святое крещение. Сзывая на вечернюю службу, гулко бьёт колокол, потом ему мелодично вторят ещё колокола, создавая радостный переполох в душе. Меня окликает нищий возле ворот: «Сестра, помоги на хлеб». Там, за оградой церковного двора, отец покупал мне пирожки со сладким чаем после служб. Теперь я сама приношу просящему расстегай с рыбой и чай в пластиковом стаканчике. Он благодарит, отодвигается подальше. «Ты без маски, а я нездоров, и у меня вши». «Вши не летают и прыгать не умеют»,- вступаю я в диалог. «У тебя есть корвалол? Голова жутко ломит», — просит он. Получив желаемое из моей бездонной сумочки, опрокидывает содержимое флакончика в горло и запивает чаем. «У вас дочка есть?» — в свою очередь спрашиваю я. У меня в сумочке спрятался сложенный вчетверо альбомный листок. Это мой рисунок отцу, когда я была еще маленькая. Недавно наткнулась на него, перебирая старые документы. Большое красное сердце на белом фоне и надпись внизу: « Любимому папочке за то, что ты папочка! Ты всегда во всем мне помогаешь и поддерживаешь. Ты – самый лучший. Я хочу, чтобы мы были вместе всегда!» Пусть признания любящей дочки прочтёт отец. Пусть даже и не мой. Человек без определённого места жительства удивлённо рассматривает подаренное мной послание. А я, окрылённая, иду дальше. К бульвару, где мы гуляли с отцом в далёком моём, счастливом детстве. Крылатые качели вновь уносят воспоминаниями в прошлое. Грубый мальчишка, столкнувший меня с сидушки и сам занявший место. Не задумавшись, я рванулась отомстить обидчику. Мелькнули перед глазами тяжелые железные прутья, и меня отбросило в сторону. Или была выхвачена в последнее мгновение спасительными руками отца? Носовой платок, которым отец утирал кровь из рассечённой брови. Его сбивчивый голос про страх за мою жизнь, про любовь ко мне. Мои жалобы на всех злых мальчишек, приправленные слезами на грязных щеках. И его обещание, как клятва: « Я никому больше не позволю обидеть тебя!»
В ту ночь, после вечерней лыжной прогулки, отец ушел от нас навсегда. Утром, стоя босыми ногами на холодном линолеуме, я смотрела на нетронутую миску с горкой застывших пельменей и слушала маму: «Мы с отцом всегда были чужими. Он так и не оценил того, что из вологодской дыры попал в интеллигентную московскую семью. Вот и пусть возвращается к своим коровникам!» Зябла и ёжилась в шёлковой ночной сорочке на стылом полу. В сорочке, что купил отец, уступив моей капризной настойчивости в магазине: «Хочу эту сорочку – она с крылышками!»
Сегодня я буду ночевать в отчем доме, где живёт одинокая теперь мама. Перешагиваю через заботливо приготовленные для меня тапочки, и прохожу в детскую комнату. «Мама, где мои детские вещи? Я не разрешала их выбрасывать!» Огорошенная вопросом мама приносит из кладовки полосатую челночную сумку с вещами. Вот она! Родная моя сорочка, с крылышками и дыркой от пепла папиной сигареты. Теперь она мне совсем коротка. Открыв дверцу шифоньера, я любуюсь на себя в зеркало. Когда-то мы с папой забавлялись придуманной мной игрой – дотянуться языком до кончика носа. Мне легко это удавалось, а у отца никак не получалось. Он отчаянно старался, растягивал губы в полуулыбке, сплющивал язык блинчиком – все безуспешно. Я хохотала и, утешая, ластилась, щекоча пушистыми ресницами острый кончик папиного носа.
В дверь тихонько постучалась мама: «Ты почему не предупредила Кирилла, что останешься ночевать у меня? Он звонит, переживает. Так нельзя поступать с людьми!» Глядя на то, как я кривляюсь и дурачусь перед зеркалом, она сокрушённо заканчивает: «Когда ты, наконец, вырвешься из этого сумасбродного детства?!»
Спрятавшись с головой под ватное стёганое одеяло, я высвобождаю правую руку, развернув ее ладошкой кверху. Папа верил, что в раскрытую ладонь ночью опускаются добрые сказочные сны. Вспыхивают в замирающем сознании яркие эпизоды. Холодное вино в фужере Кирилла и горячий чай в гранёном стакане, приготовленный отцом. Миска с застывшими пельменями и солянка в горшочке с утонувшей оливкой. Высушенные папой на горячей батарее детские сапожки и лакированные туфли на шпильках, брошенные в уборной кафе. Кирилл, безупречно одетый, идущий от своего серебристого Лексуса по направлению к подъезду нашего элитного столичного дома. Растрёпанный папа, уносящий меня на распластанной дублёнке в снежные вологодские просторы.