ПОТАЁННОЕ СЛОВО ВЛАДИМИРА СОКОЛОВА. К 25-ЛЕТИЮ УХОДА ПОЭТА
Иннокентий Анненский писал: «Поэта мы любим не за то, что он сказал, а за нескАзанное». Которое, хочется мне добавить, у большого поэта становится несказАнным.
Владимир Соколов, как никто во второй половине ХХ века обладал даром говорить не словами, а чем-то другим. За словами всегда стояла несказанность, которая и называется поэзией Владимира Соколова. Он обладал умением писать именно не словами, а облаками, метелью, ветром, дождём, взглядом, птичьим свистом, листьями… Поющим сердцем, в конце концов. Многое он написал снегом…
Образ снега, мир снега – это его мир, его личный образ. «Снега белый карандаш/ обрисовывает зданья…», «Снег идёт у фонарей — домиком…», «У снега короткая память, /Но хочет ни свет ни заря/Какую-то лужу обрамить/Подтаявшего января…» И десятки, десятки «снежных», «зимних» мотивов. Всё только начинается с реального снега, а дальше – музыка, дыхании, жизнь, поэзия. Дальше как бы «воздух поёт за него», как он сам сказал в одном из чудеснейших стихотворений «Венок»:
Вот мы с тобой и развенчаны.
Время писать о любви.
Русая девочка, женщина,
Плакали те соловьи.
Слушаю в зарослях, зарослях,
Не позабыв ничего.
Как удивительно в паузах
Воздух поёт за него.
Снежный мир Соколова – это в некоторой степени преображённый снежный мир его самого любимого поэта Блока, которого, говорят, он всего знал наизусть. Но это и вполне самостоятельный лирический художественный мир самого Соколова.
И умер Владимир Николаевич среди зимы.
После его смерти ( 1997г.) в первые дни чаще других мне шептались его стихи «Все чернила вышли, вся бумага, /Все карандаши…»
В эпоху, когда критика да и большинство читателей ценили в стихах прежде всего идеологию или борьбу с ней, когда главное было сказать правдивое, не кривое слово, когда стихи зачастую стали зарифмованными репортажами и публицистикой, появление поэзии Соколова играло огромную роль как напоминание поэтам и критикам, и читателям о поэзии как высоком искусстве, которое в былые времена считалось началом, основой всех искусств.
Слово в его стихах значило гораздо больше, чем ему предписано в словаре. Лирическая глубина Соколова творила из слов чудеса. Это была именно искусная работа со словом. Было высокое искусство.
Ему удавалось, при полной для читателя ясности его позиции, его миропонимания и мироощущения, передать радость обретения в слове и в мире самого для поэта главного – поэзии. Она и заключалась в недосказанности, в несказанности, хотя всё в поэтическом, художественном смысле сказано и досказано.
В начале девяностых годов и даже несколько раньше Соколов ушёл в тень. Как будто его время прошло, и критики даже перестали включать его в какие-либо обоймы современных поэтов, которые всегда собирают критики. И с тех пор он как бы в тени. Опять потребовалась публицистика и идеология. Как бы не до тонкостей подлинной поэзии. Но… «всё настоящее уходит в будущее», как написано у Владимира Николаевича в стихотворении «Новоарбатская баллада» (1966 г.). И ещё не раз поколения любителей поэзии будут открывать творчество Владимира Соколова и жить этим творчеством.
Я вспоминаю, когда был студентом Литературного института, то часто заходил в книжный магазин на улице Горького. Друзьям я говорил, что больше всего хотел бы сейчас вдруг зайти – и увидеть новую книгу Владимира Соколова, купить её и читать целый вечер. И вообще – держать её в руках, и читать, и получать немыслимое удовольствие. От чего удовольствие? Прежде всего от поэзии. От музыки в ней. От тайны в ней. От красоты в ней. От мыслей? И от них в ней, но не от них в первую очередь. Прежде всего от самого явления поэзиясоколова — в одно слово.
Душе были созвучны его мелодии, его лиричность, его неброский мягкий артистизм:
Я всё тебе отдал. И тело,
И душу до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
Куда же ты дела меня?
А когда я узнал, что мы с поэтом земляки – тверские, – то с особым чувством пелись в душе многие стихи, и эти в частности:
Хотел бы я долгие годы
На родине милой прожить.
Любить её светлые воды
И тёмные воды любить.
Соколова издавали много, любовно. Но вот пошли: перестройка, гласность, кровь, грязь, разруха – и нежное, тонкое слово поэта стало не слышно в шуме новой эпохи. Вообще поэзия стала как бы лишней на пиру каких-то призрачных великанов.
Я сам тогда уже трепетно не ожидал выхода новой книги Соколова.
Владимир Николаевич, когда хотел поддержать начинающего поэта, то о его стихах говорил одно такое определение: ну это да, это сливочное масло… И больше по этому поводу не распространялся, переходил на что-то другое. Я сам раза два-три слышал из его уст эти слова о стихах того или иного автора.
Наверное, это как-то в сравнении с маргарином, не знаю. По крайней мере, мне о своих давних стихах это было услышать приятно. И он даже согласился дать небольшую врезку к моим стихам в журнале «Москва».
Вспоминаю Вас, Владимир Николаевич, с радостью и благодарностью.
…………………………………
1956 год. Подготовлен первый номер альманаха «День поэзии». Редколлегия решает проблему: каким стихотворением открывать сборник? Тогда таким вопросам придавали большое значение, и значение не только творческое. И вот решили на открытие поставить стихи Николая Асеева «Ещё за деньги люди держатся»:
Ещё за деньги люди держатся,
как старины держались люди
во времена глухого Керженца,
но скоро этого не будет.
Ещё ко власти люди тянутся,
не зная меры и цены ей,
но долго это не останется:
настанут времена иные…
И так далее в этом духе. Мол, люди будут думать о высоком, о духовном, о всеобщем братстве.
Нынче-то мы видим, куда всё пошло, и какую роль играют деньги.
Но тогда многие думали, что ещё немного и – коммунизм! По крайней мере, на это была установка партии. Но это было и желание миллионов и миллионов советских людей. А поэты всегда поддерживали светлое будущее, всегда рвались из буржуазности.
У Владимира Соколова тоже есть стихи подобной тематики. Только они несколько тоньше, изящнее. Но суть их тоже в надежде на изменение человека. Он тоже хочет, чтобы человек «не понимающий, что снег дороже замши и мехов», чтобы этот человек, живущий, «лишь гривной дорожа», как-то переменился. «Да и пишу я, может быть,/Затем лишь, бог меня прости,/Чтоб эту стенку прошибить,/Чтоб эту душу потрясти». Эта тема у него проходит через всё творчество как тема истинных и ложных ценностей в нашем мире. И много позже, уже в семидесятые годы, он пишет:
Упаси меня от серебра
И от золота
свыше заслуги.
Я не знал и не знаю добра
Драгоценнее ливня и вьюги.
А какие он писал стихи о любви! Это целый роман в стихах. Рядом в этом смысле можно поставить только Фёдора Ивановича Тютчева. У того тоже получился выдающийся роман в стихах.
Соколову невозможно подражать.
У него нет эпигонов, как, например, их много у Юрия Кузнецова.
Подражают обычно новой, яркой манере. У Соколова она новая, но не яркая. Она даже несколько потаённая.
Она очень лингвистически изысканная, тонкая, мягкая: «В дни, когда рано темнеет, сразу становится поздно,/Но тем не менее веет/Ранью.Туманно и звёздно…», «Надо дать отдохнуть глазам,/Словно дать отдохнуть округе./Я закрою глаза,/А сам/Буду видеть лицо подруги»… Сам Соколов писал: «Я чуть-чуть не ушёл в лингвистику. Теперь я ловил на улицах не только шелест листьев или хлопья, но и обрывки чьих-то бесед на ходу, живые обороты речи, особенно идиомы – подмечал их как подробности и оттенки. И это осталось со мной навсегда».
Очень часто, когда пишут о Соколове, то вспоминают его знаменитое восьмистишье 1948 года «Как я хочу, чтоб строчки эти…» — и подтверждают, что всем своим творчеством Владимир Николаевич исполнил то, что наметил в этом раннем стихотворении. И это так.
А я хочу эти заметки закончить другим его стихотворением в этом же роде.
Через 30 лет после хрестоматийного «Как я хочу…» он написал вот такие стихи:
Я должен говорить дождями,
Деревьями и площадями.
Я должен признаваться веткой,
И птицей, незнакомой с клеткой,
И клеткой, что повисла вроде
Вещественной любви к природе.
Я должен говорить ручьями,
Сугробами и соловьями,
Умеющими сознаваться
В том,
в чём боятся признаваться,
Одним выщёлкивая духом
Всё , что земля таит по слухам.
Я должен не молчать страницей.
Зарнице отвечать зарницей,
Я должен говорить стеною
И всем путём передо мною,
Чтоб наконец услышать слово,
Всё начинающее снова.
Я привёл эти стихи в основном ради их концовки: «Чтоб наконец услышать слово,/Всё начинающее снова».
В юности и молодости поэт хотел, мечтал, чтобы строчки «забыли, что они слова,/А стали: небо, крыши, ветер,/Сырых бульваров дерева!» Жизнь больше искусства, стихи должны стать самой жизнью. И стихи Соколова стали такими.
Но потом, с годами, поэт как бы дополняет эти свои давние мысли: да, слово ради жизни, но и жизнь ради слова, ради всё обновляющегося бессмертного искусства.
Удивительный поэт жил среди нас совсем недавно. Поэт высокого искусства. Неповторимый лирик. Поэт глубоко чувствующий русский язык, его тонкости, оттенки, его краски и мелодии… И умеющий показать нам богатства нашего родного языка.
Перечитаем Соколова!
В религиозно-художественном смысле его стихи – это изящное смирение.
«Что делать нам с бессмертными стихами?» С некоторыми бессмертными стихами понятно, что делать, они напрямую призывают к действию, например, «Пока свободою горим,/ Пока сердца для чести живы,/
Мой друг, Отчизне посвятим/ Души прекрасные порывы!» И таких стихов много. Они прекрасны и бессмертны. Но есть действительно стихи, которые бессмертны, но как бы ни к чему не приложимы реальному, кроме Прекрасного. У Соколова именно такие бессмертные стихи. Тут каждый волен делать свой выбор, но для меня ясно, что «Венок», «Упаси меня от серебра», «Как страшно с тобой расставаться», «Пластинка должна быть хрипящей», «На влажные планки ограды», «Хотел бы я долгие годы» и некоторые другие – это именно бессмертные стихи.
Геннадий ИВАНОВ, поэт, первый секретарь правления Союза писателей России
