ПЕРЕКРЕСТОК

ТАТЬЯНА ДУГИЛЬ

Неподвижной бесцветной плёнкой застыло море.

Серый город корчился в удушливой серой жаре. Всё скукожилось и поникло, припорошенное пылью. Под яростными ударами зноя дома по­корно крошились в серый, мелкий и острый щебень, улицы расплывались уродливыми асфальтовыми лужами.

Тяжёлый воздух тоже был серым.

Люди не замечали этого, послушно его вдыхали, думали, что скоро, наверное, будет гроза, и спешили, спешили, спешили. Торопились убежать от собственных серых теней – по своим привычным и обыденным серым делам.

Мальчик вдруг остановился и попытался вдохнуть по­глубже пепельный вязкий воздух. И понял, что не может этого сделать. Мальчик испугался и вскрикнул. Но его отчаянного страха никто не уловил. Никто не обернулся. Каждый спешил мимо по своей серой жизни, отворачи­вая от чужого крика землистого цвета лицо.

Мальчик покачнулся и с трудом заставил себя сделать шаг вперёд. Ещё один. Ещё. Тишина, звеневшая в его ушах тонким комари­ным писком, дробившаяся грохотом серых машин, взорвалась ослепительной вспышкой боли в лохматой – не такой, как у всех, – голове. Боль запульсиро­вала. Мальчик пошёл быстрее, и каждый шаг отзывался в висках глухими вскриками невидимого колокола, звонкий медный мир которого исторгал из себя ватную, вяжущуюся серость.

Мальчик побежал. Прочь от стука своего сердца – нарастающего, ог­лушающего колокольным набатом, – а может быть, навстречу ему. Калейдо­скопом замелькали серые улицы, колодцы дворов, тоннели подворотен. Но вместо озноба снежного ветра заполняла все существо, высекая искры слёз, тупая душная се­рость…

Дождь не спас. Он упал мутной пеленой, ударил, придавил – и вместе с ним упал мальчик. Поскользнулся. Лицом – в грязь.

В последний раз ухнул колокол. И серый мир исчез из затухающего сознания того, кто казался мёртвым, чужим и беззащитным на сером ас­фальте.

…Травинка – сочная, зелёная, стремительная и острая, как миниатюр­ная шпага, – весело и самозабвенно росла, тянулась вверх прямо перед удив­лёнными глазами человека. Тысячи её родичей вежливо и деликатно покалы­вали кожу, ловко пробираясь сквозь одежду: «Вставай! Ты нам мешаешь расти!». Задумавшись о чём-то своём, жук замешкался и неудачно скатился с земляного бугорка, забарахтался на глянцевой разноцветной спине, беспо­мощно перебирая лапками. Человек улыбнулся, протянул руку и помог жуку вновь обрести твёрдую почву под ногами. Жук поспешно нырнул в изумруд­ные заросли и забыл сказать «спасибо». А может, не захотел. Человек не обиделся: он и не ждал благодарности.

Человек вспомнил, что когда-то был зверем, и принюхался, глубоко втянул в себя воздух, прислушался чутко и настороженно.

Земля, на которой он удобно и мягко лежал, не была грязью. Родная, домашняя, на пахла влажным теплом и покоем материнского чрева.

Столь же первородной была тишина. Она не давила гнетущей, звеня­щей пустотой. Насыщенная и глубокая, она была тишиной только что закон­чившейся степной грозы – когда сквозь разрывы в тучах бьётся солнце и слышно каждое падение тяжёлых полновесных последних капель, окрашен­ных радугой, которая вот-вот родится…

Человек перевернулся на спину, вольно раскинул руки и так же вольно и легко ещё раз вдохнул густой травяной аромат. У свободы были не только звук и запах, у неё был цвет – по огромному предвечернему небу разбегались последние, постепенно светлеющие тучки, оно всасывало, втягивало в свою упругую голубизну – то пронзённую, то размытую розовыми, алыми, мали­новыми, золотыми, зелёными сполохами заката. Степь не простиралась по­слушно под небом – она вливалась в него, словно река в бесконечный океан, серебристо-ковыльная, неизменная и непрерывно изменяющаяся.

– Ну, здравствуй! Ты не ушибся? Давай я тебе помогу… – женский го­лос явился из тишины и стал её естественным продолжением.

Человек резко сел и обернулся, ожидая увидеть фею или существо столь же волшебное, но женщина оказалась обыкновенной. Молодая, небро­ская, она слегка улыбнулась его мимолётному разочарованию. Необычными у неё были только глаза: грустные и одновременно широко раскрытые на­встречу всему. В его мире людей с такими глазами было мало: их называли юродивыми, чудаками, дураками, их высмеивали и уничтожали, а если не удавалось уничтожить – насильственно перекрашивали в стандартные серые тона.

– Ты должен был прийти уже давно. Мы заждались тебя… – В ти­хом голосе не сквозило и тени упрёка – волной плескалась искренняя ра­дость от встречи.

– Мы? Разве ты здесь не одна? – Наконец справившись с растерянно­стью, удивился он.

– Конечно, нет! – улыбнулась она. – Посмотри: нас много – и все тебе рады!

Над степью синевой спустился вечер, и в эту бархатную синеву, точно в плащ чародея, уютно оделся, закутался костёр, мерцавший невдалеке, ос­вещавший одинаково юные и приветливые лица сидящих вокруг людей.

«В синий вечер костёр одет…» – вдруг вспомнил человек одинокую строку и собственно ощущение: всё это где-то когда-то, наяву или во сне, с ним происходило. И шагнул навстречу незнакомцам, уже не испытывая ни удивления, ни тревоги, – в светлый, раздавшийся, освободивший место и для него круг.

Люди у костра были не только одинаково молодыми. Серые, голубые, чёрные, карие, зелёные, золотистые с искрами глаза у них тоже были одина­ковыми – чистыми, беззащитными в самоуглублённости… «Племя чистогла­зых» – мысленно определил для себя гость, но поспешил спросить:

– Вы – кто?

– Поэты, – просто ответила женщина, встретившая его на пороге этого мира, и присела рядом, протягивая кубок древней, богато чеканной меди. – Хочешь пить? Попробуй, тебе понравится.

– Что это?

– Хмель. Не бойся – у него вкус жизни. Он настоян на травах этой степи. Он чист, потому что состоит из слёз, которыми плачут сердца, в поисках единственно точных, верных и нужных Слов… Впрочем, погоди, – слегка смущённо она отвела кубок от торопливо протянувшихся к нему рук. – Я совсем забыла предупредить: даже глоток нашего хмеля обречёт тебя на способность чувствовать всю боль Вселенной…

– Я согласен!

– …И закроет дорогу назад.

– Я не хочу возвращаться назад! – Мальчик, юноша, мужчина вы­пил содержимое кубка несколькими жадными глотками. И облегчённо вздохнул: – Я так долго и мучительно сюда шёл, бежал…

– А потом вдруг услышал колокол, да? – Ровесник юноши – кругло­головый и взъерошенный, нескладно высокий и в то же время гиб­кий и грациозный, как дикий олень, – ободряющие и дружески похлопал его по плечу. – Знаешь, почему ты услышал колокол? Потому что одна­жды позволил себе написать стихи: «Когда касаешься клинка, то даль – близка, крепка рука, и дверь – распахнута с пинка, и просто бросить с языка лихое слово. Когда касаешься струны – года нужны для тишины, чтоб кинуть взгляд со стороны и отказаться от войны, и выжить снова. Когда касаешься пера…», – он наслаждался, смаковал весомые, полно озву­ченные мыслью, чувством, музыкой строки.

– Я не помню… – опустил голову автор. – Колокол помню – как пе­ред смертью. А стихи нет. Я не помню теперь даже, кто я, откуда я и за­чем…

– Не печалься, – женщина погладила его по руке, безвольно упав­шей на траву. – Сейчас вспомним вместе: «То странник…»

– …то монах, то рыцарь, то поэт, – на разные голоса поплыло узнава­ние по яркому кругу тепла.

– …в туманной череде веков и дней ушедших…

– …ты был всегда похож на звёзд погасших след…

–…сомнительно – святой, бесспорно – сумасшедший…

– …Ты в поисках любви в пыль посох разбивал…

– …молитву превращал в лихое святотатство…

– …свой боевой топор в седой ковыль ронял…

– …поэтов предавал всегда хмельное братство…

– …Мучительно платил по всем своим счетам…

– …и отгонял, как сон, глухое наважденье…

– …настойчивый вопрос – кем был и чем был там…

– …в единственном своём и подлинном рожденье?..

– …Так кто же ты теперь, наш друг, наш брат, наш свет?..

– …И странник, и монах, и рыцарь, и поэт…

– Поэт… – Строки вернулись к истоку, и последнее слово уже не мальчик – мужчина, обретший силу в познании предназначенья, прошеп­тал сам. Потом выпрямился. Посветлевшее от промытых чистых глаз лицо светилось благодарностью. – Спасибо. Вы всех так спасаете? И при­нимаете в своё братство?

– О, далеко не всех! – весело фыркнул парнишка лет двадцати, у ко­торого была очень добрая улыбка. – Графоманам сюда путь заказан, хотя многие жизнь тратят на поиски строки – ключа. А трусы, лжецы, подлецы, корыстолюбцы – даже талантливые! – рано или поздно уходят сами. Потому что не выдерживают искренности этой степи, не могут ос­воить простейших азов взаимопомощи, взаимовыручки, сочувствия, сопе­реживания, сострадания – всего, что включает в себя дружба.

– Дружба – это разве наука?

– Дружба – это равенство душ. Сложнейшая из наук.

– Для Скомороха ты иногда бываешь удивительно серьёзен. Так что договаривай, дружище, до конца. Скажи ему обязательно, что порой из братства сами уходят и те, кто честно осознал свою несостоятельность в магии Слова… – Пола чёрного плаща вороньим крылом метнулась над костром, но вслед за поникшей фигурой тотчас же поднялись один, дру­гой, третий молчаливые силуэты – окружили, не выпустили во тьму.

– Друг мой милый, кровь по жилам, кровь, а не вода! А дурак и ве­тер в поле сможет оседлать. Что есть силы в грязном теле – я с тобой все­гда… – Ритмичный негромкий речитатив казался продолжением сущно­сти взъерошенного и нескладного, прищурившегося на пламя.

– Знаю, Звонарь! Прости, но знаю… И больше ничего нет! Понима­ешь, ни-че-го!..

– …дай нам Бог кресты свои на горушку поднять! – словно не слы­шал тот.

– Княжич! – позвала женщина. – В рёбрах душа тоскует… В небо рвётся твоя душа! Даже звёзды к земле приникли и заслушались, чуть дыша… Песня звонкая в небо рвётся! Не молчи, браток, не молчи! Даже если струна порвётся, всё равно не молчи…

– Кричи?.. – горько усмехнулся тот, кого назвали Княжичем. – Не могу…

– Можешь. Ты – можешь, – тихо и убеждённо проговорила она. – Послушай: «Ветер будет хохотать да по крышам. Небо снова улетит Солнца выше. Душу всё к землице гнёт, да не ветрами! Только други на горе держат пламя. Держат пламя до зари не берёстой – то на жарких угольках пляшут звёзды. Держат братья перевал – ждут клинки. Чтобы лес тихонько спал у реки…»

Вздохнув, Княжич снова присел к костру и вздрогнул, но не отстра­нился от мимолётной ласки – женская ладонь тыльной своей стороной легко скользнула по трёхдневной щетине его щеки:

– Ой, колючий какой! Что, баллада опять не пишется? Измучила? Ну плюнь! Не хочет рождаться – не надо! Придёт время – сама запросится в небо!

Полудетский, задиристый вызов заставил обладателя чёрного плаща чуть улыбнуться:

– Дай-то Бог! Твои слова – да ему бы в уши…

– Думаешь, Он – не слышит? Он просто даёт время осознать вер­ность избранного пути… Примерно так: «Продрог?.. Замёрз?.. Устал?.. Ты потерпи немного… Уйдёт беды оскал с заветного порога. Всё, что творил, искал, неимоверно больно стучит уже в висках набатом колокольным. От­точены клинки грёз, нежности, отваги. Полвздоха – до строки…»

Негромкая беседа прозрачным колпаком отделила двоих – по закону извечного права на одиночество в толпе, даже в толпе друзей… И никто не пытался разрушить хрупкую невидимую преграду. Лишь новенький, вслу­шавшись, проследив взгляды, удивлённо приподнял бровь. И с трудом дож­дался секундного молчания:

– Ты его любишь?.. Его?! – полуспросил утвердительно и изум­лённо.

– Да. Очень. – Она неожиданно тихо рассмеялась навстречу удивле­нию. – Конечно, я его люблю! Так же, как и тебя. И его, – кивнула на того, кого называли Звонарём. – И его тоже… – мягкая улыбка предназна­чалась юному и смешливому Скомороху. – Любовь – единственное, на что стоит тратить жизнь!.. Она выше любых законов, как выше права мо­жет быть милость, а выше справедливости – прощение. Любовь – всегда спасение… Если уровень нежности, словно волна, перехлёстывает пре­делы цинизма мира.

– Не заставляй человека повторять то, что он уже однажды сказал, – миролюбиво, но суховато вмешался в разговор Княжич. – А-а, впрочем, ты не знаешь ещё…

– Спасибо, родной, не нужно меня защищать, – фраза легла неве­сомо и легко, словно платок горянки между враждующими. – Не забывай, он только пришёл, он многого ещё не знает…

– Незнание не освобождает от ответственности.

– Ничего, я попробую объяснить…

Но договорить ей не дали:

– Слияние двух душ, слияние двух тел – где у него исток, где у него предел?.. – Сгорбившись, обхватив длинными руками острые колени, Звонарь всё так же неотрывно смотрел в огонь. – Да ерунда всё это по большому счёту – любовь, нежность, спасение! Есть похоть, которую нужно удовлетворять, и есть Дело – наше дело! – которое нужно делать!..

– Не слушай его! – Молоденькая девушка, почти девочка, тенью скользнула через круг света, присела рядом с ссутулившейся фигурой, об­няла, поцеловала, неслышно прошептала что-то на ухо. И обернулась к новичку: – Не слушай его. Если бы этот Дон Жуан на самом деле так на­плевательски относился к любви, его бы не было здесь, с нами…

– А он не просто с нами… – потеплели глаза Княжича. – Он открыл нам дорогу в этот мир и отлил главный его Колокол.

– Но где он, этот мир? Где вы все?.. мы все?!. – споткнулся, сме­шался на главном, уже терзавшем его вопросе новенький.

– На стыке времён и перекрёстке миров, – не заметила его замеша­тельства женщина. – Где не существует ни «завтра», ни «вчера», а есть только «сегодня». Здесь человек познаёт своё назначение быть лампадой на ветру и радостью другого человека, как становится радостью дождя ра­дуга…

– Здесь изрекаемая тобой истина тоже не имеет ни прошлого, ни бу­дущего. Она просто есть, и этого для неё вполне достаточно, – скупо улыбнулся Скоморох.

– Здесь единственная твоя обязанность в любой из данных тебе жиз­ней заключается в том, чтобы ты был верен самому себе, – тихо, но твёрдо обронил Княжич.

– Когда учишься здесь – ты лишь открываешь для себя то, что ты давно уже знаешь. Когда ты совершаешь здесь поступки – ты доказыва­ешь, что действительно знаешь это. Когда ты учишь – ты лишь напомина­ешь другим, что они знают всё это так же хорошо, как и ты. Это не я ска­зала, это Ричард Бах – один из нашего племени! – смутилась девушка в ответ на восхищённый взгляд того, кому предназначались азы. – Мы все учимся, поступаем и учим.

– Чему? – прищурился новенький.

– Быть воинами, – отчётливо, словно отрубая, сказал Звонарь. – Вои­нами против проявлений Зла. В мире, который стал аморальным, потому что люди его утратили способность умирать от стыда.

– Но вас… нас же мало!.. – растерялся, задумался о чём-то новообра­щённый поэт, только теперь заметив, что на дне кубка, который он так и сжимал в ладонях, перекатываются несколько последних тёмных густых капель. – А серый мир так огромен, силён и страшен…

–Ты думаешь? – Звонарь подсел к нему, обнял за плечи. – Нет. Нас много. Очень много. Души поэтов всех времён и народов не уходят в не­бытие – в ожидании своего часа и своей необходимости они веками и ты­сячелетиями живут в космических пределах Земли. В этом бессмертии – их счастье и их трагедия. Наступит миг – и при первых звуках набата они все соберутся здесь, на перекрёстке миров, живой стеной против Зла. Представляешь, какая это будет сила и какое взойдёт Солнце?!

– А женщины? – продолжая думать о своём, машинально спросил гость. – Женщины здесь тоже воины?

– Почему бы и нет? – В глазах девушки метнулось пламя костра. – Воином становится любой овладевший основным нашим оружием – ма­гией Слова. Имеющий талант слушать и слышать его. Сумевший само­воспитать душу…

– Ты права, малышка, – медленно проговорила та, что была по­старше. – Но не совсем. Не должны женщины воевать. Наше основное оружие – любовь. Основная обязанность пред Всевышним – с её помощью беречь и защищать Воинов…

– А причину того, почему и женские пальчики иногда тянутся к перу и бумаге, изложил ещё блаженный Августин в своих «Исповедях», – усмехнулся Княжич. – «Господи, лишь потому хочу говорить, что не ве­даю, откуда пришёл я в эту то ли мертвенную жизнь, то ли жизненную смерть. Не ведаю, откуда пришёл…»

Костёр потрескивал, благоухая терпкой пряностью сухой травы.

– И надолго у вас всё это… рассчитано? – нарушил минутную паузу гость.

– Очень легко проверить, окончена ли твоя миссия на земле: если ты жив – она продолжается! – коротко рассмеялся Скоморох.

– Поэты… Бродяги бездомные…

– Почему же? У нас есть дом – там, вдалеке, на взгорье. Его не видно сейчас, но ты можешь его услышать… – растерялся Княжич.

Почти неразличимый, словно шёпот звёзд, плыл с тёмно-бархатного неба, усыпанного крупными, точно светлячки на ладони, Солнцами дальних Галактик, колокольный звон.

– Это наша застава.

– Эх, фанаты! – будто сбросив оцепенение, мужчина (юноша? маль­чик?) пружинисто вскочил на ноги. – Блажен, кто ничего не ждёт, – он не разочаруется! – Чёрная длинная тень перечеркнула светлый круг.

– Постой! – резко поднялся Звонарь, за ним Княжич. – Но ведь это ты написал: «Пусть ветра развернут над миром наше усталое знамя. Мы уходим. Уходим в вечность. Уходим в звёздное пламя. На клинки наши росы лягут. Мать-земля, не плачь об ушедших. Плачь о тех, кто принял заставу, плачь о наши клинки нашедших. Пусть сражение – как награда, пусть отвага – не в тягость будет. Пусть рождённых для этой битвы небо вечное не забудет…» – Сильные, тяжёлые и чистые слова падали, как ред­кие скупые и злые слёзы поражения.

– Что такое слово? Изменник души! – отмахнулся автор.

– Как же так? – В глазах девушки тоже стояли слёзы. – Он же вы­пил наш хмель…

– Может, он действует не на всех, – задумчиво и печально прогово­рила женщина. – Может быть, не сразу…

…Мужчина? Юноша? Нет, мальчик – проснулся. За тусклым окном за­нимался серый рассвет серого пыльного дня.