ПЕРЕКРЕСТОК
ТАТЬЯНА ДУГИЛЬ
Неподвижной бесцветной плёнкой застыло море.
Серый город корчился в удушливой серой жаре. Всё скукожилось и поникло, припорошенное пылью. Под яростными ударами зноя дома покорно крошились в серый, мелкий и острый щебень, улицы расплывались уродливыми асфальтовыми лужами.
Тяжёлый воздух тоже был серым.
Люди не замечали этого, послушно его вдыхали, думали, что скоро, наверное, будет гроза, и спешили, спешили, спешили. Торопились убежать от собственных серых теней – по своим привычным и обыденным серым делам.
Мальчик вдруг остановился и попытался вдохнуть поглубже пепельный вязкий воздух. И понял, что не может этого сделать. Мальчик испугался и вскрикнул. Но его отчаянного страха никто не уловил. Никто не обернулся. Каждый спешил мимо по своей серой жизни, отворачивая от чужого крика землистого цвета лицо.
Мальчик покачнулся и с трудом заставил себя сделать шаг вперёд. Ещё один. Ещё. Тишина, звеневшая в его ушах тонким комариным писком, дробившаяся грохотом серых машин, взорвалась ослепительной вспышкой боли в лохматой – не такой, как у всех, – голове. Боль запульсировала. Мальчик пошёл быстрее, и каждый шаг отзывался в висках глухими вскриками невидимого колокола, звонкий медный мир которого исторгал из себя ватную, вяжущуюся серость.
Мальчик побежал. Прочь от стука своего сердца – нарастающего, оглушающего колокольным набатом, – а может быть, навстречу ему. Калейдоскопом замелькали серые улицы, колодцы дворов, тоннели подворотен. Но вместо озноба снежного ветра заполняла все существо, высекая искры слёз, тупая душная серость…
Дождь не спас. Он упал мутной пеленой, ударил, придавил – и вместе с ним упал мальчик. Поскользнулся. Лицом – в грязь.
В последний раз ухнул колокол. И серый мир исчез из затухающего сознания того, кто казался мёртвым, чужим и беззащитным на сером асфальте.
…Травинка – сочная, зелёная, стремительная и острая, как миниатюрная шпага, – весело и самозабвенно росла, тянулась вверх прямо перед удивлёнными глазами человека. Тысячи её родичей вежливо и деликатно покалывали кожу, ловко пробираясь сквозь одежду: «Вставай! Ты нам мешаешь расти!». Задумавшись о чём-то своём, жук замешкался и неудачно скатился с земляного бугорка, забарахтался на глянцевой разноцветной спине, беспомощно перебирая лапками. Человек улыбнулся, протянул руку и помог жуку вновь обрести твёрдую почву под ногами. Жук поспешно нырнул в изумрудные заросли и забыл сказать «спасибо». А может, не захотел. Человек не обиделся: он и не ждал благодарности.
Человек вспомнил, что когда-то был зверем, и принюхался, глубоко втянул в себя воздух, прислушался чутко и настороженно.
Земля, на которой он удобно и мягко лежал, не была грязью. Родная, домашняя, на пахла влажным теплом и покоем материнского чрева.
Столь же первородной была тишина. Она не давила гнетущей, звенящей пустотой. Насыщенная и глубокая, она была тишиной только что закончившейся степной грозы – когда сквозь разрывы в тучах бьётся солнце и слышно каждое падение тяжёлых полновесных последних капель, окрашенных радугой, которая вот-вот родится…
Человек перевернулся на спину, вольно раскинул руки и так же вольно и легко ещё раз вдохнул густой травяной аромат. У свободы были не только звук и запах, у неё был цвет – по огромному предвечернему небу разбегались последние, постепенно светлеющие тучки, оно всасывало, втягивало в свою упругую голубизну – то пронзённую, то размытую розовыми, алыми, малиновыми, золотыми, зелёными сполохами заката. Степь не простиралась послушно под небом – она вливалась в него, словно река в бесконечный океан, серебристо-ковыльная, неизменная и непрерывно изменяющаяся.
– Ну, здравствуй! Ты не ушибся? Давай я тебе помогу… – женский голос явился из тишины и стал её естественным продолжением.
Человек резко сел и обернулся, ожидая увидеть фею или существо столь же волшебное, но женщина оказалась обыкновенной. Молодая, неброская, она слегка улыбнулась его мимолётному разочарованию. Необычными у неё были только глаза: грустные и одновременно широко раскрытые навстречу всему. В его мире людей с такими глазами было мало: их называли юродивыми, чудаками, дураками, их высмеивали и уничтожали, а если не удавалось уничтожить – насильственно перекрашивали в стандартные серые тона.
– Ты должен был прийти уже давно. Мы заждались тебя… – В тихом голосе не сквозило и тени упрёка – волной плескалась искренняя радость от встречи.
– Мы? Разве ты здесь не одна? – Наконец справившись с растерянностью, удивился он.
– Конечно, нет! – улыбнулась она. – Посмотри: нас много – и все тебе рады!
Над степью синевой спустился вечер, и в эту бархатную синеву, точно в плащ чародея, уютно оделся, закутался костёр, мерцавший невдалеке, освещавший одинаково юные и приветливые лица сидящих вокруг людей.
«В синий вечер костёр одет…» – вдруг вспомнил человек одинокую строку и собственно ощущение: всё это где-то когда-то, наяву или во сне, с ним происходило. И шагнул навстречу незнакомцам, уже не испытывая ни удивления, ни тревоги, – в светлый, раздавшийся, освободивший место и для него круг.
Люди у костра были не только одинаково молодыми. Серые, голубые, чёрные, карие, зелёные, золотистые с искрами глаза у них тоже были одинаковыми – чистыми, беззащитными в самоуглублённости… «Племя чистоглазых» – мысленно определил для себя гость, но поспешил спросить:
– Вы – кто?
– Поэты, – просто ответила женщина, встретившая его на пороге этого мира, и присела рядом, протягивая кубок древней, богато чеканной меди. – Хочешь пить? Попробуй, тебе понравится.
– Что это?
– Хмель. Не бойся – у него вкус жизни. Он настоян на травах этой степи. Он чист, потому что состоит из слёз, которыми плачут сердца, в поисках единственно точных, верных и нужных Слов… Впрочем, погоди, – слегка смущённо она отвела кубок от торопливо протянувшихся к нему рук. – Я совсем забыла предупредить: даже глоток нашего хмеля обречёт тебя на способность чувствовать всю боль Вселенной…
– Я согласен!
– …И закроет дорогу назад.
– Я не хочу возвращаться назад! – Мальчик, юноша, мужчина выпил содержимое кубка несколькими жадными глотками. И облегчённо вздохнул: – Я так долго и мучительно сюда шёл, бежал…
– А потом вдруг услышал колокол, да? – Ровесник юноши – круглоголовый и взъерошенный, нескладно высокий и в то же время гибкий и грациозный, как дикий олень, – ободряющие и дружески похлопал его по плечу. – Знаешь, почему ты услышал колокол? Потому что однажды позволил себе написать стихи: «Когда касаешься клинка, то даль – близка, крепка рука, и дверь – распахнута с пинка, и просто бросить с языка лихое слово. Когда касаешься струны – года нужны для тишины, чтоб кинуть взгляд со стороны и отказаться от войны, и выжить снова. Когда касаешься пера…», – он наслаждался, смаковал весомые, полно озвученные мыслью, чувством, музыкой строки.
– Я не помню… – опустил голову автор. – Колокол помню – как перед смертью. А стихи нет. Я не помню теперь даже, кто я, откуда я и зачем…
– Не печалься, – женщина погладила его по руке, безвольно упавшей на траву. – Сейчас вспомним вместе: «То странник…»
– …то монах, то рыцарь, то поэт, – на разные голоса поплыло узнавание по яркому кругу тепла.
– …в туманной череде веков и дней ушедших…
– …ты был всегда похож на звёзд погасших след…
–…сомнительно – святой, бесспорно – сумасшедший…
– …Ты в поисках любви в пыль посох разбивал…
– …молитву превращал в лихое святотатство…
– …свой боевой топор в седой ковыль ронял…
– …поэтов предавал всегда хмельное братство…
– …Мучительно платил по всем своим счетам…
– …и отгонял, как сон, глухое наважденье…
– …настойчивый вопрос – кем был и чем был там…
– …в единственном своём и подлинном рожденье?..
– …Так кто же ты теперь, наш друг, наш брат, наш свет?..
– …И странник, и монах, и рыцарь, и поэт…
– Поэт… – Строки вернулись к истоку, и последнее слово уже не мальчик – мужчина, обретший силу в познании предназначенья, прошептал сам. Потом выпрямился. Посветлевшее от промытых чистых глаз лицо светилось благодарностью. – Спасибо. Вы всех так спасаете? И принимаете в своё братство?
– О, далеко не всех! – весело фыркнул парнишка лет двадцати, у которого была очень добрая улыбка. – Графоманам сюда путь заказан, хотя многие жизнь тратят на поиски строки – ключа. А трусы, лжецы, подлецы, корыстолюбцы – даже талантливые! – рано или поздно уходят сами. Потому что не выдерживают искренности этой степи, не могут освоить простейших азов взаимопомощи, взаимовыручки, сочувствия, сопереживания, сострадания – всего, что включает в себя дружба.
– Дружба – это разве наука?
– Дружба – это равенство душ. Сложнейшая из наук.
– Для Скомороха ты иногда бываешь удивительно серьёзен. Так что договаривай, дружище, до конца. Скажи ему обязательно, что порой из братства сами уходят и те, кто честно осознал свою несостоятельность в магии Слова… – Пола чёрного плаща вороньим крылом метнулась над костром, но вслед за поникшей фигурой тотчас же поднялись один, другой, третий молчаливые силуэты – окружили, не выпустили во тьму.
– Друг мой милый, кровь по жилам, кровь, а не вода! А дурак и ветер в поле сможет оседлать. Что есть силы в грязном теле – я с тобой всегда… – Ритмичный негромкий речитатив казался продолжением сущности взъерошенного и нескладного, прищурившегося на пламя.
– Знаю, Звонарь! Прости, но знаю… И больше ничего нет! Понимаешь, ни-че-го!..
– …дай нам Бог кресты свои на горушку поднять! – словно не слышал тот.
– Княжич! – позвала женщина. – В рёбрах душа тоскует… В небо рвётся твоя душа! Даже звёзды к земле приникли и заслушались, чуть дыша… Песня звонкая в небо рвётся! Не молчи, браток, не молчи! Даже если струна порвётся, всё равно не молчи…
– Кричи?.. – горько усмехнулся тот, кого назвали Княжичем. – Не могу…
– Можешь. Ты – можешь, – тихо и убеждённо проговорила она. – Послушай: «Ветер будет хохотать да по крышам. Небо снова улетит Солнца выше. Душу всё к землице гнёт, да не ветрами! Только други на горе держат пламя. Держат пламя до зари не берёстой – то на жарких угольках пляшут звёзды. Держат братья перевал – ждут клинки. Чтобы лес тихонько спал у реки…»
Вздохнув, Княжич снова присел к костру и вздрогнул, но не отстранился от мимолётной ласки – женская ладонь тыльной своей стороной легко скользнула по трёхдневной щетине его щеки:
– Ой, колючий какой! Что, баллада опять не пишется? Измучила? Ну плюнь! Не хочет рождаться – не надо! Придёт время – сама запросится в небо!
Полудетский, задиристый вызов заставил обладателя чёрного плаща чуть улыбнуться:
– Дай-то Бог! Твои слова – да ему бы в уши…
– Думаешь, Он – не слышит? Он просто даёт время осознать верность избранного пути… Примерно так: «Продрог?.. Замёрз?.. Устал?.. Ты потерпи немного… Уйдёт беды оскал с заветного порога. Всё, что творил, искал, неимоверно больно стучит уже в висках набатом колокольным. Отточены клинки грёз, нежности, отваги. Полвздоха – до строки…»
Негромкая беседа прозрачным колпаком отделила двоих – по закону извечного права на одиночество в толпе, даже в толпе друзей… И никто не пытался разрушить хрупкую невидимую преграду. Лишь новенький, вслушавшись, проследив взгляды, удивлённо приподнял бровь. И с трудом дождался секундного молчания:
– Ты его любишь?.. Его?! – полуспросил утвердительно и изумлённо.
– Да. Очень. – Она неожиданно тихо рассмеялась навстречу удивлению. – Конечно, я его люблю! Так же, как и тебя. И его, – кивнула на того, кого называли Звонарём. – И его тоже… – мягкая улыбка предназначалась юному и смешливому Скомороху. – Любовь – единственное, на что стоит тратить жизнь!.. Она выше любых законов, как выше права может быть милость, а выше справедливости – прощение. Любовь – всегда спасение… Если уровень нежности, словно волна, перехлёстывает пределы цинизма мира.
– Не заставляй человека повторять то, что он уже однажды сказал, – миролюбиво, но суховато вмешался в разговор Княжич. – А-а, впрочем, ты не знаешь ещё…
– Спасибо, родной, не нужно меня защищать, – фраза легла невесомо и легко, словно платок горянки между враждующими. – Не забывай, он только пришёл, он многого ещё не знает…
– Незнание не освобождает от ответственности.
– Ничего, я попробую объяснить…
Но договорить ей не дали:
– Слияние двух душ, слияние двух тел – где у него исток, где у него предел?.. – Сгорбившись, обхватив длинными руками острые колени, Звонарь всё так же неотрывно смотрел в огонь. – Да ерунда всё это по большому счёту – любовь, нежность, спасение! Есть похоть, которую нужно удовлетворять, и есть Дело – наше дело! – которое нужно делать!..
– Не слушай его! – Молоденькая девушка, почти девочка, тенью скользнула через круг света, присела рядом с ссутулившейся фигурой, обняла, поцеловала, неслышно прошептала что-то на ухо. И обернулась к новичку: – Не слушай его. Если бы этот Дон Жуан на самом деле так наплевательски относился к любви, его бы не было здесь, с нами…
– А он не просто с нами… – потеплели глаза Княжича. – Он открыл нам дорогу в этот мир и отлил главный его Колокол.
– Но где он, этот мир? Где вы все?.. мы все?!. – споткнулся, смешался на главном, уже терзавшем его вопросе новенький.
– На стыке времён и перекрёстке миров, – не заметила его замешательства женщина. – Где не существует ни «завтра», ни «вчера», а есть только «сегодня». Здесь человек познаёт своё назначение быть лампадой на ветру и радостью другого человека, как становится радостью дождя радуга…
– Здесь изрекаемая тобой истина тоже не имеет ни прошлого, ни будущего. Она просто есть, и этого для неё вполне достаточно, – скупо улыбнулся Скоморох.
– Здесь единственная твоя обязанность в любой из данных тебе жизней заключается в том, чтобы ты был верен самому себе, – тихо, но твёрдо обронил Княжич.
– Когда учишься здесь – ты лишь открываешь для себя то, что ты давно уже знаешь. Когда ты совершаешь здесь поступки – ты доказываешь, что действительно знаешь это. Когда ты учишь – ты лишь напоминаешь другим, что они знают всё это так же хорошо, как и ты. Это не я сказала, это Ричард Бах – один из нашего племени! – смутилась девушка в ответ на восхищённый взгляд того, кому предназначались азы. – Мы все учимся, поступаем и учим.
– Чему? – прищурился новенький.
– Быть воинами, – отчётливо, словно отрубая, сказал Звонарь. – Воинами против проявлений Зла. В мире, который стал аморальным, потому что люди его утратили способность умирать от стыда.
– Но вас… нас же мало!.. – растерялся, задумался о чём-то новообращённый поэт, только теперь заметив, что на дне кубка, который он так и сжимал в ладонях, перекатываются несколько последних тёмных густых капель. – А серый мир так огромен, силён и страшен…
–Ты думаешь? – Звонарь подсел к нему, обнял за плечи. – Нет. Нас много. Очень много. Души поэтов всех времён и народов не уходят в небытие – в ожидании своего часа и своей необходимости они веками и тысячелетиями живут в космических пределах Земли. В этом бессмертии – их счастье и их трагедия. Наступит миг – и при первых звуках набата они все соберутся здесь, на перекрёстке миров, живой стеной против Зла. Представляешь, какая это будет сила и какое взойдёт Солнце?!
– А женщины? – продолжая думать о своём, машинально спросил гость. – Женщины здесь тоже воины?
– Почему бы и нет? – В глазах девушки метнулось пламя костра. – Воином становится любой овладевший основным нашим оружием – магией Слова. Имеющий талант слушать и слышать его. Сумевший самовоспитать душу…
– Ты права, малышка, – медленно проговорила та, что была постарше. – Но не совсем. Не должны женщины воевать. Наше основное оружие – любовь. Основная обязанность пред Всевышним – с её помощью беречь и защищать Воинов…
– А причину того, почему и женские пальчики иногда тянутся к перу и бумаге, изложил ещё блаженный Августин в своих «Исповедях», – усмехнулся Княжич. – «Господи, лишь потому хочу говорить, что не ведаю, откуда пришёл я в эту то ли мертвенную жизнь, то ли жизненную смерть. Не ведаю, откуда пришёл…»
Костёр потрескивал, благоухая терпкой пряностью сухой травы.
– И надолго у вас всё это… рассчитано? – нарушил минутную паузу гость.
– Очень легко проверить, окончена ли твоя миссия на земле: если ты жив – она продолжается! – коротко рассмеялся Скоморох.
– Поэты… Бродяги бездомные…
– Почему же? У нас есть дом – там, вдалеке, на взгорье. Его не видно сейчас, но ты можешь его услышать… – растерялся Княжич.
Почти неразличимый, словно шёпот звёзд, плыл с тёмно-бархатного неба, усыпанного крупными, точно светлячки на ладони, Солнцами дальних Галактик, колокольный звон.
– Это наша застава.
– Эх, фанаты! – будто сбросив оцепенение, мужчина (юноша? мальчик?) пружинисто вскочил на ноги. – Блажен, кто ничего не ждёт, – он не разочаруется! – Чёрная длинная тень перечеркнула светлый круг.
– Постой! – резко поднялся Звонарь, за ним Княжич. – Но ведь это ты написал: «Пусть ветра развернут над миром наше усталое знамя. Мы уходим. Уходим в вечность. Уходим в звёздное пламя. На клинки наши росы лягут. Мать-земля, не плачь об ушедших. Плачь о тех, кто принял заставу, плачь о наши клинки нашедших. Пусть сражение – как награда, пусть отвага – не в тягость будет. Пусть рождённых для этой битвы небо вечное не забудет…» – Сильные, тяжёлые и чистые слова падали, как редкие скупые и злые слёзы поражения.
– Что такое слово? Изменник души! – отмахнулся автор.
– Как же так? – В глазах девушки тоже стояли слёзы. – Он же выпил наш хмель…
– Может, он действует не на всех, – задумчиво и печально проговорила женщина. – Может быть, не сразу…
…Мужчина? Юноша? Нет, мальчик – проснулся. За тусклым окном занимался серый рассвет серого пыльного дня.