ИНТЕРВЬЮ С ГЕРМАНОМ ЛУКОМНИКОВЫМ

Арцви БАХЧИНЯН

 
О палиндромах, Параджанове, бакинском детстве и армянской родне

расскажет ГЕРМАН ЛУКОМНИКОВ, русский поэт, прозаик, палиндромист, автор-исполнитель песен, перформер, переводчик, актер, составитель антологий. Мастер поэтического минимализма и комбинаторной поэзии.

Дорогой Герман, уже несколько лет я слежу за вашими произведениями, приятно и забавно слушать, как вы читаете свои неординарные стихи – в них много юмора, позитива, внезапности. Даже попробовал перевести некоторые двустишия, четверостишия, хотя многие из них фактически непереводимы. Например, в каламбуре «Рубаха Баха» вместо рубахи я употребил слово «бахил» («Бахи бахилы») – приемлемо?

Рад, что мои произведения вам интересны! И рад, что вы пробуете переводить их на армянский. Да, хорошая попытка, спасибо! Хотя это иной вид рифмы. Кстати, в антологии поэзии русского минимализма, вышедшей в переводах на армянский в Степанакерте несколько лет назад, есть и моя подборка. Составитель и переводчик — Грант Алексанян. Любопытно, что единственная, не считая русской, Википедия, в которой есть статья о моей персоне — это армянская.

Неудивительно, мы же чувствительны и внимательны к соотечественникам, неважно сколько процентов армянской крови. А вы ведь о вашем армянском происхождении говорили также и в форме палиндрома — «Из армян я, мрази!». Но особенно интересно, что, не владея армянским, вы сочинили палиндром и на армянском — «Ара, сус ара». И еще — «цавэ таним, мата ганим» (ну это, конечно, не палиндром). Но я не совсем понял «»голодные волги» (мец-мама)».

Я и забыл про «Ара, сус ара». Спасибо за напоминание! Так говорила моя армянская бабушка, мец-мама. И лишь через несколько десятилетий я сообразил, что это (по крайней мере в русской транскрипции) палиндром — и решил записать и включить в корпус своих текстов как своего рода «реди-мейд», то есть готовое найденное произведение. И «голодные волги» тоже бабушка говорила. Она плохо знала русский язык и в выражении «голодный как волк», «голодные как волки», видимо, путала волка с названием реки Волги. Этот ее оборот, «голодные волги», вошел у нас с моей мамой в круг домашних поговорок. Кстати, совсем недавно я сочинил другой армянский палиндром! Он, конечно, условно армянский. Примерно как «армянские анекдоты». Вот он:

АРМЯНСКИЙ ПАЛИНДРОМ

— ХС?
— Х

Формально это действительно кириллический палиндром (монопалиндром, то есть один цельный палиндром), поскольку, за вычетом заголовка, состоит из симметричной цепочки букв («ХСХ»). Но если читать эти буквы как названия букв русского алфавита, то есть как своеобразные аббревиатуры (что напрашивается, поскольку в этом сверхкратком тексте нет гласных, а согласные набраны прописными), то по звучанию получается такой диалог: «ха эс? — ха» («— Ты армянин? — Да»).

Насчет вашего армянства мы еще поговорим, давайте о литературе. Меня заинтересовал стиль и настроение вашего литературного мира. Сочинять палиндромы и каламбуры – это особый дар. Но насколько они являются литературным произведением? Разве это не всего лишь «игры» или «шутки» пера?

Еще Юрий Тынянов показал, что в литературе постоянно происходит обновление ценностей: магистральные явления вытесняются на обочину, и наоборот — маргинальные, периферийные оказываются в центре внимания. Это, конечно, не само собой происходит, а благодаря творческому поиску, усилиям литературных новаторов, экспериментаторов. В русской поэзии один из таких переломов произошел, мне кажется, в 1970-х — 1990-х годах, хотя он до сих пор осознан далеко не всеми критиками и читателями. Дмитрий Авалиани поднял палиндромы и каламбуры на высоту истинной поэзии. Иван Ахметьев поднял на эту же высоту жанр краткого личного замечания, наблюдения, реплики. Надеюсь, я тоже приложил руку к этим процессам. Все это имело и свою большую предысторию, конечно, и тут можно было бы назвать еще ряд имен.

Когда вас читаю, часто почему-то приходит мне в голову Даниил Хармс. Наверное – чувство абсурда и безграничной свободы в литературной речи? Странной ли вам кажется такая аналогия? И вообще, кто в наибольшей степени повлиял на ваш стиль?

Конечно, Хармс сильно повлиял на мою поэтику. Как и Хлебников, и ранний Маяковский, и Александр Введенский, и Саша Черный, и много кто еще. Не меньшее влияние оказали и некоторые из старших современников. Помимо уже упомянутых в ответе на предыдущий вопрос, назову двух, может быть, главных для меня авторов: Олег Григорьев и Всеволод Некрасов. Если продолжить, то трудно будет остановиться. Мой друг Саша Попов, питерский поэт, эссеист и драматург. Кстати, он, будучи совершенно русским человеком, шутил: «Ной — армянин, значит все люди армяне!». Один из моих любимейших поэтов — Юрий Васильевич Смирнов, которого я знал с детства, потому что с ним дружил мой московский дядя Женя. Игорь Холин, Д.А. Пригов, Виктор Коваль… В конце 80-х на меня сильно подействовало знакомство с Янкой Дягилевой и Анатолием Маковским — не столько поэтически, сколько личностно. Но, пожалуй, ключевым влиянием был и остается городской фольклор — тысячи анонимных шуток и прибауток, которыми пронизана наша речь и относительно которых мало кто понимает, что это поэзия, причем высшей пробы. Вот, кстати, вспомнилось. Когда я был ребенком, мой армянский дядя Эдик иногда так шутливо ко мне обращался: «Ара, ты с нашего двора?». Дядя Эдик был человеком очень остроумным (как и все мамины братья), но далеким от поэзии, так что вряд ли он сам это придумал. Наверняка это кавказская фольклорная присказка (хотя странно, что больше я ее никогда не слышал и в гугле не нахожу), но ведь тут очень изысканная и редкая разноударная рифма.

Фото Татьяны Колесниковой

А каким поэтом был ваш отец и есть ли его влияние на вас?

Мой папа, Геннадий Ильич Лукомников, всю жизнь прожил в Баку. Он был поэтом и художником — по-моему, гениальным. Хотя его никто не знал, да и сейчас мало кто знает. Он был, как сейчас бы сказали, культурным аутсайдером. Оригинальным наивным авангардистом. Сочинял и рисовал исключительно для себя, у него даже не было круга единомышленников или поклонников. Жил как на необитаемом острове.
И папина, и мамина семьи были очень против их брака. Почти как Монтекки и Капулетти. Я утрирую, конечно, между моими еврейскими и армянскими дедушками и бабушками было взаимное уважение. Но была социальная разница. Мой еврейский дедушка был помощником министра сельского хозяйства республики, а армянский — торговал зеленью на базаре. Впрочем, на семейном благосостоянии это не сказывалось, обе семьи были среднего достатка. Серьезнее то, что у папы бывали приступы отчаяния, и он время от времени попадал в психушку. Тем не менее мама с папой влюбились друг в друга, и появился я. Правда, они прожили в браке всего несколько лет, затем развелись. В результате у меня фактически получилось много родителей: мама, папа, моя еврейская бабушка Дина Самойловна Якоби, ее дочь (папина сестра) — моя московская тетя Галя, и Галин муж, мой любимый дядя Женя Нестеров.

Мои московские родные на летние каникулы обычно забирали меня в Москву, или на дачу, которую они в те времена снимали в российской деревне, или с собой в путешествия по Крыму и Кавказу. При этом они добродушно подтрунивали над моим бакинским акцентом («Герман, гулять идешь, да-а-а?..»), так что он к концу лета постепенно исчезал. Но когда я возвращался в Баку, мой двоюродный брат Робик смеялся: «Герман с ма-а-асковским акцентом разговаривает!». Так мой говор все мое детство гнулся туда-сюда, как проволока. Возможно, отчасти поэтому я так чувствую язык, его тонкости. Но так сложилось, что я знаю только русский. А мама знает три языка — русский, армянский и азербайджанский. Даже, можно сказать, четыре, потому что армянский — в двух вариантах: карабахский диалект, на котором говорили бакинские армяне, и более правильный армянский, на котором говорят в Армении.
В детстве я не очень понимал папино творчество, потому что я в этом вырос: его картинки, поделки, стихи были дома повсюду. Папы не стало, когда я уже жил в Москве и учился в старших классах. Погиб он, сорвавшись с балкона при не совсем ясных обстоятельствах: то ли самоубийство, то ли несчастный случай. Бабушка сохранила и передала мне чемодан с папиным творческим наследием. Постепенно я так всем этим проникся, что устраивал папины выставки, выступал с его текстами, кое-что удалось напечатать в антологиях… Несколько лет назад была персональная папина выставка в московском Музее наивного искусства на Измайловском бульваре, вслед за ней вышел большой материал о папе в известнейшем международном журнале «Raw Vision», посвященном ар-брюту, наивному и аутсайдерскому искусству и выходящем в Лондоне. Я очень горжусь этим. Как поэты мы с ним очень разные, во многом даже противоположные, но именно увлечение папиным творчеством в конце 80-х стало для меня мощнейшим творческим импульсом, чтобы всерьез заняться поэзией самому.

Слушать ваше чтение – огромное удовольствие, вы очень артистичны…

Спасибо! Я с пятилетнего возраста мечтал стать клоуном, затем актером (и режиссером), блистал в школьных драмкружках… Так что, наверно, не случайны мои успехи в поэтических слэмах — соревнованиях в артистизме авторского чтения стихов. А недавно, на старости лет, моя детская мечта сбылась: режиссер Дмитрий Крымов пригласил меня сыграть роль Юродивого в спектакле по мотивам пушкинского «Бориса Годунова». И вот я уже полтора года играю в профессиональном театре. Правда, роль специфическая: играю я фактически самого себя. Но это, как ни странно, оказалось довольно сложно. Но интересно, тем более, что партнеры у меня потрясающие: Тимофей Трибунцев, Мария Смольникова, Алина Ходжеванова, Инна Сухорецкая, Мириам Сехон, Михаил Филиппов…

Артистизм у меня отчасти от мамы. Она знает и постоянно напевает огромное множество песен — армянских, азербайджанских, русских… И рассказывает кучу разных смешных баек. И всегда славилась среди родных и знакомых способностью забавно изображать, передразнивать кого угодно.

Мой армянский двоюродный брат Саша Мартиросов, который чуть старше меня, — музыкант и певец, выступает с ансамблем на свадьбах и вечеринках, поет армянские и русские песни. В Баку были очень популярны певцы, исполнители своеобразного кавказского шансона, Бока (Борис Давидян) и Жора Кировабадский, так вот Саша —последователь Жоры. Правда, клиенты иногда жалуются, что поет он в основном грустные песни, но такова уж особенность его таланта.
Другой мой армянский двоюродный брат Вова в юности был как раз таким весельчаком и балагуром, что родные подумывали показать его знаменитому клоуну Леониду Енгибарову. А вырос и неожиданно стал страшно деловым человеком.
Мой папа тоже был очень артистичен. Свои стихи он особо не афишировал, но в молодости иногда громогласно и выразительно декламировал в бакинских парках стихи Маяковского.
А мой московский дядя Женя вообще из театральной семьи: его отец, Александр Евгеньевич Нестеров, много лет работал заместителем главного режиссера в Театре Мейерхольда. Кстати, дома хранилась подаренная ему автором книжка Маяковского с теплой дарственной надписью. В 30-е Александр Евгеньевич отсидел несколько лет по ложному обвинению как «враг народа», а в 1943 пропал без вести на фронте. Его правнук, внук дяди Жени и мой племянник Саша Нестеров — известный актер и режиссер.

Фото из семейного архива

Как Вы думаете, кто лучше понимает ваши произведения – дети или взрослые?

Я не пишу специально для детей (как и специально для взрослых), но значительная часть мною написанного (думаю, примерно четверть) — это, как я их называю, «стихи для всех». То есть доступные не только взрослому, но и детскому восприятию. Я часто выступаю и перед взрослыми, и перед детьми. Грех жаловаться, публика — самая разная — обычно принимает меня хорошо. Я думаю, что тут важнее индивидуальная реакция, а не возрастная и т.п. Я читал свои стихи даже животным в зоопарке, и они тоже слушали с интересом. Главное — найти такого благодарного слушателя. Надеюсь, в самом звучании моих стихов есть нечто магическое.

В молодости я тоже писал так называемые экспериментальные стишки, например, стишок без слов, только знаками пунктуации или что-то вроде этого:

ТЫ
ЫТ
ТТ
ЫЫ
Т
Ы

Но когда прочитал американского поэта Арама Сарояна, который уже в 1960-х делал такие эксперименты или шутки, отказался (хотя некоторые все же печатал в альтернативном литжурнале). А потом познакомился с вашими произведениями и тут же заметил, что и у вас, и у Арама Сарояна армяно-еврейские корни…

Я тоже когда-то наткнулся на опыты Арама Сарояна (в частности, на его знаменитое стихотворение из одного слова «lighght…») и тоже очень заинтересовался. Написал о нем заметку в ЖЖ лет 15 назад. И даже без знания английского мне показалось, что этот поэт мне очень близок, я отчасти занимаюсь сходными вещами.
Кстати, в детстве, еще в Баку, я увлекался шахматами. Папа научил меня играть, когда мне было пять лет. И я несколько лет, примерно с 4 по 6 класс, ходил в шахматную секцию общества «Спартак», неподалеку от нашего дома (мы жили в центре города, напротив Садика 26 бакинских комиссаров). Нашего шахматного тренера звали Рафаэль (или Рафаил) Григорьевич Саркисов. Очевидно, он был армянин, как я теперь понимаю (тогда я об этом не задумывался). И в этой же самой секции числился Гарик Вайнштейн, знаменитый маленький бакинский шахматный вундеркинд. О котором писали в газетах как о чуде. Но он при мне ни разу не появился в этом кружке, он фактически уже жил и учился в Москве, в шахматной школе Ботвинника.
Примерно в те же годы я регулярно участвовал в городских математических олимпиадах. И всякий раз на награждении объявляли: «Первое место — Гарик Вайнштейн! Но сегодня он не смог приехать, грамоту и подарок получит его мама». И сразу вслед за этим ведущие продолжали: «Второе место — Гера Лукомников, школа 160!». И я бежал на сцену.
Было немного обидно, что я так ни разу и не увидел легендарного Гарика, хотя он, как тень, преследовал меня все мое детство, и всякий раз обходил — даже в математике, не говоря уже о шахматах.
А потом прошло еще немного времени, Гарик Вайнштейн исчез, и в газетах появился юный Гарри Каспаров — и все поняли, что это он и есть, просто поменял фамилию. Я вспомнил сейчас об этом потому, что Каспаров, как и я, сын еврея и армянки, мы практически ровесники, оба родились и выросли в Баку, и даже имена у нас похожие. Возможно, то, что я забросил не только шахматы, но и точные науки, и в конечном итого полностью посвятил себя литературе, отчасти связано с тем, что мне не хотелось быть вторым. Шучу, конечно, но… Впрочем, в шахматах я и не мог с ним тягаться. Недавно я нашел в интернете партию Гарика с нашим Рафаэлем Григорьевичем именно тех лет, когда мы учились, кажется, в 6-м классе. Оказывается, Гарик уже тогда обыгрывал его, нашего учителя!
А вообще я в детстве чем только не увлекался. Постоянно рисовал (в том числе шаржи), мечтал стать художником-мультипликатором, играл на фортепиано… Постепенно практически всё вытеснила поэзия, но в ней мне всё это, думаю, пригодилось — и актерство, и клоунада, и эквилибристика, и математика, и физика, и шахматы, и рисование, и музыка…

Кстати, по поводу упомянутого вами стихотворения Арама Сарояна «lighght…». Одна переводчица перевела его на армянский как «луйуйс» («луйс» — свет). На русский можно переводить как «свевет»…

Слово-стихотворение Арама Сарояна сложно перевести. Во всяком случае, на русский. Мне кажется важным, что повторяющийся буквенный блок состоит из согласных, и что в нем их три, и что произносится лишь одна из них, а две других в исходном слове не произносятся, хотя по отдельности имеют самостоятельное звучание. В русском, к сожалению, нет аналогов. Хотя с некоторыми натяжками можно попробовать как-то выкрутиться. Например, «лучшчшч» или даже «лучшщчшщч». А можно попробовать сыграть на старой орфографии: «лучъчъчъ». Хотя тогда уж можно использовать еще и графическое сходство «ятя» и «ера»:

свѣтътътъ

Да, пожалуй, такой вариант перевода оптимален. Спасибо, Арцви, что натолкнули меня на эту идею.

Тривиальный, но неизбежный вопрос: насколько вы знакомы с армянской литературой?

К сожалению, практически не знаком. Армянского языка я, увы, не знаю, как, впрочем, и никаких других, кроме русского. Лишь в последнее время пытаюсь осваивать английский, но застрял пока что на младенческом уровне. Сколько себя помню, постоянно читал стихи, но никогда не воспринимал стихотворные переводы. За редчайшими исключениями, когда перевод становится фактом русской литературы — наподобие «Робин Бобин Барабек…» В отрочестве мне как-то попалась книга армянской поэзии в переводах Брюсова, но я не увлекся — именно по этой причине. В поэзии для меня главное — голос, особый индивидуальный тембр, который в стихах настоящих поэтов чувствуется даже без аудиозаписи авторского исполнения. А когда читаю переводы, не могу понять: кого это я читаю? Автора или переводчика? Ни то ни сё. Хотя, как ни парадоксально, сам иногда перевожу стихи, — по подстрочникам и при консультациях знатоков. Переводил таким образом с английского, украинского, чешского и других языков, но с армянского пока не приходилось. В свое оправдание могу сказать, что среди моих любимых русских поэтов попадаются армяне. Например, ваш, Арцви, почти однофамилец Вагрич Бахчанян (более известный как авангардный художник и перфомансист) и Андрей Товмасян (более известный как джазовый музыкант, трубач). Собственно же армянская поэзия у меня ассоциируется разве что с фильмом Параджанова «Цвет граната» о Саят-Нове, чьи стихи использованы там в текстовых заставках между частями. Я несколько раз смотрел русскую версию, и стихи там были в русских переводах. Впрочем, оригиналы, как известно, автор писал на нескольких языках. Кстати, летом 1986 года я был в Тбилиси и немного пообщался с Сергеем Иосифовичем. Это забавная история. Тем же летом 86-го я был и в Ереване, гостил у добрых людей, и в последний раз в жизни побывал в Баку. Тогда все еще было мирно, ничто не предвещало беды.

Расскажите, пожалуйста, о встрече с Параджановым.

Это, как я говорил, забавная история. Что называется, «попал под лошадь».
Летом 1986, когда мне было 24 года, я гостил у друзей в Тбилиси. Пожил там с недельку и в какой-то момент подумал: а ведь здесь, в этом прекрасном городе, живет один из моих любимейших кинорежиссеров, великий Сергей Параджанов, автор одного из моих любимейших фильмов «Цвет граната». И хотя я никогда не решался разыскивать своих кумиров и навязывать им свое общество, считая такое поведение неделикатным, на этот раз рискнул сделать исключение. Подумал, что вот ведь уеду со дня на день, а когда еще будет случай?
Позвонил в Москву своей приятельнице, которая когда-то рассказывала, что знакома с Сергеем Иосифовичем, и выклянчил у нее его тбилисский адрес. Она дала его неохотно и почему-то просила на нее не ссылаться.
Я нашел дом по адресу, вошел в маленький дворик, некоторое время болтался там в растерянности и в конце концов постучался в какую-то дверь. Вышла женщина, такая типичная восточная женщина, по-восточному строго одетая (кажется, в черное). Я спросил, могу ли видеть Сергея Параджанова. Она предложила подождать во дворе. Через несколько минут из той же двери вышел он — собственной персоной. Прежде я видел его на одной-двух фотографиях в журналах и сразу узнал. С ним был еще один явно кавказский мужчина — кажется, грузин или армянин, тоже немолодой человек, хотя, возможно, немного младше мэтра. Мы познакомились, Параджанов представил своего спутника (увы, не помню уже его имя) и повел нас по внутридворовой лестнице наверх, на второй или третий этаж, в свою комнату (одну из своих комнат).
Я смутно помню, как был одет Сергей Иосифович, но как-то очень обыкновенно, по-домашнему. Рубашка навыпуск, чуть ли не треники и домашние тапочки. Безо всякой экзотики, за вычетом крупного и какого-то необычного, привлекающего внимание перстня. Его спутник выглядел немного официально, и был, кажется, в слегка потертом сером костюме.
Комната была небольшая, со столом посередине. На стенах висели разные эффектные поделки, коллажи и фотографии. По счастью, Сергей Иосифович даже не спросил, откуда я взял его адрес, так что мне не пришлось темнить, выгораживая свою приятельницу. Очевидно, он понимал, что разыскать его в Тбилиси — не проблема.
Он открыл бутылку красного вина и разливал его — кажется, по чашкам без ручек, вроде пиалушек. Я всегда был равнодушен к алкоголю, но не выпить с кумиром, когда тот предлагает, я, разумеется, не мог.
Мастер расспрашивал меня, зачем я пришел, чем занимаюсь и так далее. Я пояснил, что пришел просто поблагодарить и выразить восхищение фильмом «Цвет граната», который фантастически красив, ни на что не похож и произвел в моей душе своего рода эстетический переворот. А заниматься я в те годы ничем особо не занимался — просто жил, копил впечатления — путешествовал, общался с разными удивительными людьми…
Похоже, мои ответы чем-то не устроили мэтра, и он стал ко мне придираться. И как-то не слишком вежливо. Отпустил несколько критических замечаний в мой адрес, обращаясь к своему товарищу и говоря обо мне в третьем лице. «Смотри, как он чашу с вином держит, по-московски: мизинчик оттопырил, как кустодиевская купчиха. Надо вот так держать, всей кистью, плотно!» Представился я сперва просто по имени, но он в какой-то момент спросил, как полностью, в паспорте — имя, отчество, фамилия. «Герман Геннадьевич Лукомников», — сказал я. «Персонаж Ильфа и Петрова», — ехидно прокомментировал мэтр, опять-таки обращаясь к своему товарищу.
Надо сказать, что товарищ оказался на редкость молчалив. Кажется, за всю нашу встречу он не проронил ни слова. Мне даже, по правде говоря, не показалось, что он в курсе, кто такие Кустодиев, Ильф и Петров. Но, как бы соглашаясь с мэтром, он поглядывал на меня довольно сурово, с немым укором.
Я чувствовал себя ужасно неловко и хотел уж было откланяться, как вдруг хозяин помягчел и стал показывать фотографии, на которых он был запечатлен с Высоцким, Тарковским, Лилей Брик, Тонино Гуэрра… И все же вскоре я, извинившись и поблагодарив за гостеприимство, собрался уходить.
Он попросил своего молчаливого друга подождать в комнате, а сам вышел со мной на открытую этажную площадку к лестнице. И там, уже тет-а-тет, спросил: «А ты новый мой фильм видел?». (Он обращался ко мне на ты, а я к нему на вы, но это было естественно, он ведь годился мне в отцы, если не в дедушки.) Речь шла о фильме «Легенда о Сурамской крепости». «Да, видел», — пробормотал я. «Ну и как тебе?» — спросил он. «Да, тоже, конечно, замечательно…» — промямлил я, но совершенно без того энтузиазма, с которым говорил о «Цвете граната».
«Я тебя не понял, — напоследок сказал мне Параджанов. — Ну, снял человек двадцать лет назад какую-то х**ню». (Да, он так и выразился, резко и нецензурно. О собственном гениальном «Цвете граната», шедевре мирового кинематографа, чем поверг меня в шок.) «Ты едешь за тридевять земель, чтобы сказать ему спасибо, — продолжал мэтр. — А смысл? Вот когда ты сам напишешь «Войну и мир», тогда приходи. Приноси. Я почитаю».
Не знаю, почему он так сказал. Я в те годы практически ничего не писал и, конечно, даже не заикался ему о своих редких и робких юношеских литературных опытах.
Прошло почти 35 лет. Я написал свою «Войну и мир» — несколько тысяч странных стихотворений. Не знаю, решился ли бы я показать их Сергею Иосифовичу. Его не стало в 1990 году, как раз вскоре после того, как я всерьез занялся литературой.
Теперь я отчасти понимаю его реакцию на мой визит. Понимаю, и даже на своей шкуре, что восторги по поводу раннего творчества при равнодушии к позднему могут вовсе не обрадовать и даже ранить творца. Тем более, что после «Цвета граната» ему 16 лет не давали работать в кино. И несколько лет тюремного заключения были в этом промежутке. К тому же этот фильм его заставили полностью переделать, первоначально он и назывался по-другому, «Саят-Нова». И в прокат в конечном итоге вышла монтажная версия, выполненная другим режиссером, орденоносным Сергеем Юткевичем. Возможно, в каком-то смысле Юткевич спас фильм, иначе его бы вовсе не выпустили на экран, могли бы и уничтожить, но теперь-то я знаю, что автор был недоволен этой цензурной версией. А я-то, не будучи в курсе всех этих подробностей, восторгался именно ею. Как, впрочем, и весь мир.

Вы родились в Баку, ваша мама, Ирма Мартиросова, армянка. Интересно, откуда были ее предки?

Мамины родители, мои армянские дедушка (харик, как его называли дети и внуки) и бабушка (мец-мама), Николай Гугасович и Варвара Арутюновна Мартиросовы, как и их родители (и, вероятно, более дальние предки тоже), были родом из села Тубикенд. Это было армянское село, то есть населенное почти исключительно армянами, Исмайлинского района, недалеко от города Исмайлы (Исмаиллы) в Азербайджане. Дедушка и бабушка были из простых деревенских крестьянских семей. Они и их родители с детства привыкли выращивать пшеницу, молотить и молоть ее в муку и т.п. При этом дедушкина мама (бабушка моей мамы, моя прабабушка) — ее звали Шуги — занималась далеко не только обычными деревенскими работами. Она была яркой и известной в селе личностью — сельской повитухой и народной целительницей. Она практически все роды принимала в селе, а иногда и в соседних селах. Лечила всех желающих травами, которые знала очень хорошо, и другими народными средствами. Даже заговоры пускала в ход. Ее необычные знания и способности отчасти передались ее сыну, моему дедушке. Он сменил в своей жизни множество разнообразных работ — чабан, крестьянин, мельник, грузчик, рабочий, цирюльник, фаэтонщик, выращиватель зелени, а в последние десятилетия — зеленщик на базаре, но еще у него был талант костоправа, и он лечил таким образом многих знакомых. Кроме того, он хорошо играл на зурне. Изначальная дедушкина фамилия была Мартиросян, это в 20-е годы советская власть почти все армянские и азербайджанские фамилии там, в Баку, русифицировала, так что дедушка и вместе с ним вся семья стали Мартиросовыми.
Кстати, я еще со времен своего бакинского детства был и остаюсь фанатом Высоцкого (это тема отдельного разговора), но лишь недавно узнал, что «вторая мама» Владимира Семеновича, которая воспитывала его с четырехлетнего возраста и которую он называл «мамой Женей» — Евгения Степановна Высоцкая-Лихалатова — была армянкой из Баку, и ее девичья фамилия такая же, как и у моей мамы и всех моих армянских родственников — Мартиросова! Впрочем, фамилия, конечно, довольно распространенная.
В те же 1920-е годы даже моего другого, еврейского дедушку (папиного папу), Илью Осиповича Лукомника, паспортистка нечаянно превратила в Лукомникова.
Кстати, если рассмотреть еврейскую часть моего генеалогического древа, то я в ней не первый человек с армянской кровью. Одна из сестер моего дедушки была замужем за армянином, и у них были сыновья. Один из них, дядя Эдик (не тот дядя Эдик, о котором я уже упоминал, а другой — не Мартиросов, а Осипов) еще в молодости переехал из Баку в Ереван, и мы с моими московскими родными пару раз летом, во время моих школьных каникул, приезжали туда к нему в гости.

А мец-мама?

Мец-мама, моя армянская бабушка, была домохозяйкой. У них с хариком было шестеро детей. Но в тяжелые годы, в 30-е — 40-е, уже в Баку, она у себя во дворе в больших количествах пекла хлеб, который раскупали многие соседи, и это тоже очень помогало семье. Девичья фамилия мец-мамы — Мелкумян. И ее имя при рождении было Варти. Позже в документах записали Варварой. Точные годы рождения харика и мец-мамы я не знаю, но предполагаю, что она родилась примерно в 1907. А харик был ее старше, видимо, лет на 10. Мец-мама говорила, что у нее было много братьев и сестер, но почти всех вырезали во время армянских погромов (если я правильно понимаю, в 1919 –1920 гг.). Осталась только она и ее старшая сестра Катя. Эта тетя Катя первой переехала из Тубикенда в Баку, а затем позвала туда моих будущих бабушку и дедушку. Предполагаю, что они переехали в Баку примерно в 1927 году. Шуги, повитуха и ведунья, мать харика, еще долго оставалась в деревне, в Тубикенде, и родные иногда приезжали к ней на лето. Так, моя мама родилась именно в Тубикенде (в 1938 году), хотя к тому времени семья давно уже жила в Баку. И меня, когда я был совсем маленьким, мама как-то возила летом в эту деревню. И хотя мне было, видимо, всего два года, я помню, как меня катали на ослике.
Харик и мец-мама очень плохо говорили по-русски, хотя большую часть жизни прожили в Баку, где русский в те времена был основным языком межнационального общения. Их дети и внуки говорили по-русски нормально. В семье говорили на какой-то смеси армянского (очевидно, карабахского диалекта) и русского языков, даже и с азербайджанскими вкраплениями, наверно, такой лингвистический винегрет. Я почти ничего не понимал, когда вместе с мамой приезжал в гости к армянским родным, так что со мной говорили исключительно по-русски. Жили они на окраине Баку, в районе, который назывался поселок Монтина. Это был интернациональный район (как, впрочем, и весь Баку в те времена), но особенно много там жило армян. Мои армянские родные жили там в нескольких соседних маленьких одноэтажных домиках с общей системой дворов — мец-мама и харик и их дети — мои дяди и тетя, все с семьями. Мы с мамой приезжали к ним, как правило, на выходные.
Харик умер, кажется, в 1989 году. В Баку. Хотя межнациональная ситуация уже была очень напряженная, он, старый и тяжело больной, отказался оттуда уезжать и умер там. Остальные постепенно разъехались — кто в Армению, кто в Россию, кто в Украину… Мец-маму перевезли в Пятигорск к младшему сыну Эрнику (который переехал туда еще задолго до межнационального конфликта), там она и скончалась еще через несколько лет. Сейчас из шести сыновей и дочерей харика и мец-мамы осталась только моя мама, Ирма Николаевна, дай Бог ей здоровья. Все ее братья и сестры давно умерли. Эрник был из них младшим, любимцем всей семьи. Кстати, его дочь, моя младшая двоюродная сестра Неля, — художник, она выставляет свои работы под псевдонимом Нека Демарти.

Герман Лукомников с матерью

Дай Бог здоровья и вашей маме, и вам тоже, Герман. С вами можно долго беседовать обо всем. Надеемся, что это случится, когда вы, наконец, посетите родину своих материнских предков и здесь устроим вечер ваших произведений… А какие у вас ближайшие планы?

Спасибо, Арцви, и вам здоровья, и вашим близким! Пытаюсь составлять свое собрание сочинений, которое вроде бы собирается напечатать одно московское издательство. Та версия, что на сайте «Вавилон», давным-давно устарела во всех отношениях. Но дело движется чрезвычайно медленно, уж очень большой объем. Хотя если считать по количеству типографских знаков, то получится не так уж много. Я ведь минималист, мои стихи чаще всего состоят из одной-двух-трех строк. А вот по количеству произведений я, возможно, чемпион мира! И с каждым стишком нужно разбираться отдельно — в какой раздел и подраздел его поместить, и в какой их там расположить последовательности, а к некоторым еще и приходится писать примечания. Но ползу, подобно улитке из хайку Басё, к вершине этой горы Фудзи — медленно, но верно.
Я объездил пол-России с поэзоконцертами, иногда выступал и за границей — в Беларуси, Украине, Франции, Германии, Чехии и Израиле. Прошлой весной, увы, из-за пандемии сорвалась поездка в Италию на фестиваль славянских культур. И вообще из-за карантина давно никуда не приглашают. В Армению я бы, конечно, приехал и выступил с удовольствием, если пригласят. Я был там несколько раз, но очень давно, в детстве и юности. И у меня с этими поездками связаны яркие воспоминания.

Вы, родившийся в Баку, должно быть, потрясены последней войной…

Это такой страшный и невозможный факт, который просто не умещается в моей голове. Мое детство прошло среди армян и азербайджанцев, евреев и русских, и никогда в моем окружении вопросы национальности никого особо не занимали. У меня были друзья-армяне и друзья-азербайджанцы, кое с кем из них я до сих пор поддерживаю отношения. Один из моих друзей детства был полуармянином-полуазербайджанцем. Моя армянская кузина вышла замуж за азербайджанца, и у них прекрасная семья и прекрасные дети. Конечно, они давно живут не в Баку. И даже моя мама после того, как развелась с моим папой, была во втором браке замужем за азербайджанцем (вернее, полуазербайджанцем-полурусским), дядей Шамилем. За меня в армии азербайджанцы заступались перед дембелями, хотя не знали этих подробностей. Заступались просто потому, что я родом из Баку. Им неважно было, что я сын армянки и что во мне нет ни капли азербайджанской крови. Это было в Ташкенте, в начале 80-х. Мы с ними даже не дружили (вернее, приятельствовали лишь с одним из них), просто тогда еще действительно существовало кавказское братство. У моих армянских родственников было много друзей-азербайджанцев. Один из них, однорукий дядя Мамед, однажды, уже в конце 80-х, сидел в нашем дворике в поселке Монтина, и, по обыкновению, играл с моим дядей Мишей, старшим маминым братом, в нарды. И вдруг во двор ворвались националисты и накинулись на него: мол, как ты смеешь, как ни в чем ни бывало, играть с армянином. Позже с ними разбирались сыновья дяди Мамеда. А дядю Мишу, инвалида войны, мальчишки дразнили на улице в родном городе, оскорбляли. Моя мама — беженка, она тянула до последнего, всё надеялась, что это как-нибудь рассосется, и бежала из Баку уже в январе 1990 года, в дни армянского погрома. Хотя я знаю, что и в те времена многие бакинские азербайджанцы прятали и защищали армян, своих давних друзей и соседей. С тех пор конфликт, увы, только усугубился. Меня, по правде говоря, удручает пропаганда обеих сторон, пытающаяся изобразить противников нелюдьми. В общем, обо всем этом мне даже тяжело говорить и думать. Хотя, наверно, нужно. Вот моя мама ходит по московскому рынку, и тут ее все уважают и привечают — и армяне, и азербайджанцы… И она говорит, что тут, в Москве, на нейтральной территории, многие из них продолжают дружить и сотрудничать. Значит, есть надежда. При этом мне совершенно не хочется вникать в политическую сторону конфликта. Хочется только одного — чтобы поскорее человечество стало совершенным и войны отошли в прошлое, и чтобы границы, да и вообще государства, были отменены за ненадобностью. Жаль, что не доживу до таких времен.

Не хотите ли что-нибудь добавить в завершение нашей беседы?

У меня есть несколько с детства любимых армянских блюд, которые постоянно готовили мама и мец-мама — долма, жингялов-хац (в Баку их обычно называли кутабами с зеленью), и особенно — волшебный супчик тановчик. Правда, последнее слово мало кому известно. Мои кулинарные навыки не слишком обширны, но я нередко варю этот суп. Радую и удивляю им своих друзей и гостей. В классическом варианте его готовят из разбавленного водой мацони с рисом и зеленью. Но поскольку в Москве мацони не везде продается (сейчас проще, а раньше вообще было не достать), да и стоит дороговато, я обычно варю на кефире. Тоже совсем неплохо получается. Кажется, в Армении такой суп называется «спас». Гугл еще подсказывает: «танапур». Азербайджанцы подобный суп называют «довга». Слышал, что существуют подобные супы и в кухне некоторых западнославянских народов. В Баку мои армянские родные называли его «танов». Даже моя еврейская бабушка любила его и варила. И тоже именно так называла. Правда, она сыпала чуть побольше риса, и моя мама подтрунивала, что получается каша. А я люблю сварить то пожиже, то погуще. И обожаю его как горячим, так и холодным, из холодильника. Горячий и холодный тановчик — это практически два разных блюда. И заболев гриппом или простудой, я всегда лечусь горячим тановчиком — он всегда чудесным образом сбивает у меня температуру. А в жаркий день очень хорош холодный тановчик. Варить его — это такое медитативное занятие, потому что его нужно беспрерывно помешивать, пока не закипит. Чтобы мацони или кефир не свернулись, иначе будет невкусно. Мец-мама еще почему-то бросала в кастрюлю спичку (без серной головки, разумеется). Такая традиция — почему-то считалось, что тогда вероятность сворачивания меньше. Кстати, моя двоюродная сестренка Кариночка — гений кавказской кухни, ее жингялов-хац умопомрачительно вкусные.
И раз уж мы начали разговор с палиндромов, приведу напоследок свой недавний палиндром:

Луну сазан ковром Армении, не мрамор в окна засунул.

По-моему, интересный, несколько сюрреалистический образ получился. В духе параджановского «Цвета граната». Тем и хороши палиндромы, что никогда не знаешь, куда слово тебя заведет, разматываясь, как нить Ариадны в языковом лабиринте. Мой старший и уже, к сожалению, покойный друг, великий палиндромист и мастер комбинаторной поэзии Дмитрий Авалиани, о котором я уже упоминал, частенько сопровождал чтение своих текстов краткими устными комментариями. Так что сложнейший палиндром становился чуть-чуть понятнее. Последую его примеру и попробую «расшифровать».
Речь тут, видимо, о том, что некий сазан (то есть рыба, а рыба, как известно, христианский символ) не стал перекрывать окна мрамором, а так расположил луну на небе, чтобы ее было видно в эти окна. И вид стал такой красивый, как армянский ковер…


Фото Романа Екимова

Герман Лукомников — русский поэт, прозаик, палиндромист, автор-исполнитель песен, перформер, переводчик, актер, составитель антологий. Мастер поэтического минимализма и комбинаторной поэзии. Родился 6 мая 1962 года в Баку, в семье поэта и художника-аутсайдера Геннадия Ильича Лукомникова. С 13-летнего возраста живет в Москве. Стихи писал с детства. С 1990 года полностью посвятил себя литературе. В том же году начал печататься в газетe «Гуманитарный фонд». До 1994 года выступал под псевдонимом Бонифаций, позже в основном под собственной фамилией. Стихи печатались в журналах «Знамя», «Огонек», «Новое литературное обозрение», «Соло», в детских изданиях — «Фигли-мигли», «Куча мала», «Вовочка», «Классики (стихи)», в антологии «Самиздат века» (1997), проза — в сборниках «Очень короткие тексты» (2000) и «Время рожать» (2001, 2002). Автор 14 поэтических книг, первая из которых вышла в 1993 году. Регулярно выступает с чтением своих стихов. Участвовал в поэтических слэмах — конкурсах авторского чтения. Победитель Российско-Украинского слэма во Львове (2007) и Всероссийского слэма в Воронеже (2014), вице-чемпион Всемирного слэма в Париже (2015). Лауреат премии Чуковского за новаторство в детской литературе (2015). Один из составителей «Антологии русского палиндрома, комбинаторной и рукописной поэзии» (2002) и антологии «Русские стихи 1950–2000 годов» (2010). Произведения Германа Лукомникова переводились на 12 языков.

Читайте также: