ЕВГЕНИЙ ЭРАСТОВ. ЕСТЬ МЕЖ НАМИ ОСОБАЯ ТАЙНА

* * *
Что, Эвтерпа, ты шепчешь мне в ухо?
Погоди, я достану блокнот.
Вороха тополиного пуха
Буйный ветер по пляжу несет.

Мы с тобою вдвоем не случайно
В этот час на речном берегу.
Есть меж нами особая тайна,
Я ее ото всех берегу.

Трав июньских размах и невинность.
Ежевичный причудливый склон.
Не моя в этом, право, провинность,
Что отметил меня Аполлон.

Не моя в этом, право, заслуга,
Что я пил из кастальской струи,
Что на ухо шептала подруга
Сладкозвучные строки свои.

Очаруй меня сорной половой
И загробной коврижкой медовой,
И пахучей болотной травой.
На сиринге своей тростниковой
Просвисти над моей головой.

* * *
Был день осенний хмурен и тяжел.
Шел мелкий дождь, как из аэрозоля.
За станцией – обобранное поле
И на корню прогнивший частокол.

Что было там – пшеница ли, овес –
Не помню я. Запомнил ряд осинок
И стайку облетающих берез,
И мокрый, в мелких лужицах, суглинок.

Казалось, в этом поле я один
Да друг мой ветер, что ребрист да гулок.
Как славно, что себе я господин –
Поэт, фанат бессмысленных прогулок.

В какой-то миг, от холода дрожа,
Стал думать о тепле и позднем часе,
Но вдруг заметил дряхлого бомжа,
Сидящего на выцветшем матрасе.

«Полтинник одолжил бы мне, братан, —
Он мне прошамкал. – Поддержал бы друга!
Без опохмелки мне сегодня туго».
В руке дрожал макдональдский стакан.

Я добрый. Как ему я откажу –
Забитому, забытому, больному,
Небритому российскому бомжу,
К тому ж еще до одури хмельному?

Осенний день карабкался во тьму.
И, впечатленный встречей с доходягой,
Я сам не знаю даже, почему
Дал ровно пятьдесят, одной бумагой.

Конечно, не из скаредности… Пусть
Поступок мой психолог объясняет –
Фрейд, Адлер, Юнг – который понимает,
Откуда наша радость или грусть.

И я, предметом каждым дорожа,
Внимательный ко всем деталям быта,
Запомнил шапку лыжную бомжа
И надпись криво вышитую: «Рита».

А может, «Пума», если посчитать,
Что графика у букв была другая,
Латинская. А впрочем, наплевать –
Не Рита, значит, девушка другая.

«Пойдем, Чубайс», — прибавил он потом,
И тут-то я увидел, как из мрака
Вдруг появилась рыжая собака
И завиляла ласково хвостом.

Нарушил рощи выцветшей покой
Звук электрички, суетно гремящий.
До станции уже подать рукой!
…И я не видел связи никакой
Меж этим псом с Чубайсом настоящим.

Я с детства лишь с рифмовником дружу
И в облаках полуденных витаю.
Моя рука не тянется к ножу.
И вкладчикам обиженным скажу –
Чубайса я злодеем не считаю.

И в том, что от России он далек
И русским совершенно не понятен,
Не виноват!.. С того ль он неприятен,
Что у него тяжелый кошелек?

У нас всегда то дождь, то снегопад.
Пойди, найди хорошую погоду!
В крови у русских это было сроду –
Что б не случилось, рыжий виноват!

В чем дело, братцы? В русской ли беде,
Что непонятна в обществе свободном?
Чубайс в России – как бензин в воде —
Всегда он будет телом инородным.

Но где же ты, особый русский путь?
В снегу бескрайнем можно утонуть
Среди бомжей, барыг и негодяев.
Какой такой взыскательный Бердяев
России вскроет истинную суть?

Живу, пишу, минуте каждой рад.
И не склоняюсь к темноте и мраку.
Но почему-то столько лет подряд
Я вспоминаю ветер, листопад,
Матрас, бомжа и рыжую собаку.

* * *
Заросли черемухи душистой
Над оврагом девственным, немым,
Этот Символ Веры пацифиста,
Веры той, что вечно будет с ним.

Этот запах приторный, щемящий,
Сладкий, оглушительный, родной,
Порожденье жизни настоящей –
Трепетной, минутной, шелестящей,
Шелковой, ажурной, кружевной.

Порожденье жизни целокупной –
С шумным плеском плоского леща,
С грохотом грозы сиюминутной,
С шелестом осины шелопутной,
Что живет в своей тревоге смутной,
На ветру холодном трепеща.

С небом перламутровым и мглистым,
Где струится птичий звукоряд.
Заросли черемухи душистой,
Мокрой, мягкой, нежной, серебристой
Мне о Вечной Жизни говорят.

* * *
Я книгу взял на озеро. Она
В моем пакете так и провалялась.
Виной тому – сирень и бузина,
Жасмин цветущий, и такая малость,

Как длинная болотная трава,
Названия которой я не знаю.
К тому причастна неба синева
И облака, ребристые по краю.

И предо мной предстала жизнь моя,
Что прожита уж явно на две трети.
Пусть не раскрыта тайна бытия,
Мне кажется, не зря я жил на свете.

Гражданский кодекс рыжих муравьев
Я соблюдал, я был одним из прочих
Упорных собирателей основ,
Родного языка чернорабочих.

Привитый от наносной чепухи,
Журнальной зарифмованной заразы,
Я был уверен, что мои стихи
Поймут и лягушонок пучеглазый,

И ящерка, и юркий плавунец,
Притихший в ожидании рассвета.
…Я был не худший на дуде игрец!
Пускай их примет на худой конец
Хоть мусорная яма Интернета.

* * *
В Шпандау, крепости ребристой,
Я на сухой траве лежал,
И надо мною воздух чистый
Слегка слоился и дрожал.

Молчали каменные плиты.
И Богу задал я вопрос:
«Mein Vater, sagenSiemir, bitte,
Давно ли горе началось?»

И протестанский Бог ответил,
Что в войнах вовсе нет вреда,
Что обязательны на свете
Страданье, горе и беда.

Что если б села не горели
И не взрывали бы метро,
Тогда бы люди не сумели
Понять, где зло, а где добро.

А с неба лился чистый, вечный,
Мучительный, слоистый свет.
Он был лучистый, бесконечный,
А горя в этой дали млечной
Казалось, не было и нет.

О смертном зная приговоре,
Я все ж не плачу, а живу.
…MeinliebeGott, возьмите горе!
Сухую дайте мне траву!

* * *
Душою Божьи, а телом – княжьи.
Здесь бездорожье, одноэтажье.

Штакетник хилый, петух понурый,
Кривые вилы, худые куры.

Рыбачья леска да плоскодонка.
Гниет подвеска у жигуленка.

В раздольном поле одна полова.
У тети Поли мычит корова.

Нас не погубят американцы.
В заштатном клубе сегодня танцы.

Стопою твердой идем мы к рынку.
Засунь-ка, гордый, подальше финку.

Мы телом княжьи, душою – Божьи.
Одноэтажье и бездорожье.

* * *

Девяностые годы лихие…
Как не помнить — шальные, бухие
В битых «Ауди» мчались братки?
Нулевые мои, пулевые,
Огнестрельные и ножевые,
Спрячь, эпоха, свои коготки!

Как бессовестны эти разборки
На глазах у родимой беды!
Как циничны брутальные орки!
Все свидетели прячутся в норки,
Под землей прорывают ходы…

Снег играет на скрипочке крысам.
Неужели удел твой таков –
Колобком золотушным и лысым
Убегать от бабуль и дедков?

Ты бредешь за живою водою
С узколобой своею бедою
Говорить о вселенской беде
И о русской загубленной силе.
Достоевский в холодной могиле
Пишет книгу о Божьем суде.

Без сомнений и помыслов лишних
Магнитолу сменил дивидишник.
Битых «Ауди» нынче уж нет.
И сквозь выстрелов сиплые звуки
Лишь «Тойоты» летят да «Сузуки»
И срываются в темный кювет.

* * *
Повезло мне – тюремных обид
Я не знал, и гулял без конвоя.
Синий плат над моей головою
На квадратики не был разбит.

Ты меня миновала, беда,
Злополучный удел доходяги.
Как светла облаков череда!
Как безвылазны наши овраги!

Счастлив тем, что в барыжьем краю
За полушку не продал таланта
И настраивал лиру свою
На болотной травы эсперанто.

Плавунцов бессловесный язык
Был, как русский язык, мне понятен,
И, цветов полевых ученик,
Я носил свой небесный дневник
Весь в закладках от солнечных пятен.

Я хлебнул из кастальской струи –
Ледяной, первозданной, проточной.
Я везунчиком был, это точно!
Так растите – светлы, непорочны,
Полнозвучные строки мои.

* * *
Я деньги на книжку просил у него.
А он на меня, как баран на ворота
Смотрел, был не в силах понять ничего,
И чувствовал я неприятное что-то.

Я помню его опечаленный вздох
И выдох, и щечек бордовые пятна.
И был для него я не лузер, не лох,
А некий игрок, чья игра непонятна.

И был для него я заштатный хитрец,
Солидных людей разводящий на бабки,
Такой же, как он, прохиндей-удалец,
Для виду одетый в плебейские тряпки.

«Конечно, культура нам тоже нужна, —
Промямлил он вяло, — но все ж, извините,
(Зачем ты пришел к нам, какого рожна?!)
Так трудно с деньгами…А впрочем, звоните…»

Звоните, звоните…Стальные стрижи
Безмозглое небо стригут спозаранку,
И в сердце втыкают стальные ножи.
А много ли надо сегодня подранку?

Среди узаконенной русской трухи
Живешь абы как, не скрывая опаски,
Не в силах отвлечься от той чепухи,
Что в книжках должны появляться стихи
И пахнуть всегда типографскою краской!

Я помню, коллега мой старший, в Кремле,
Над Волгой замерзшей ( а впрочем, звоните!)
Немного смущаясь, показывал мне
На строчки свои, что блестят на граните.

Под снегом белел отрешенно обком.
Снежинки кружились и падали наземь.
И все мне казалось – меж тем стариком
И этими строчками не было связи.

Он умер недавно. Я тоже умру.
О, как далеко нам до славы народной!
Но как притягательна жизнь на миру!
Как жалко дрожали на зимнем ветру
Тесемки от шапки его старомодной!

Ау, гонорары! Не стоит тужить,
Что канули в вечность багряные флаги.
Ведь жизнь не закончилась! Можно прожить
Без слов на граните, без книжной бодяги.

За печкой трещит колченогий сверчок.
И что ему мир нуворишей и выжиг?
Он песнею счастлив своей, дурачок,
И нет ему дела до спонсорских книжек.

ЭРАСТОВ Евгений Ростиславович родился в 1963 году.  Окончил Горьковский медицинский институт и Литературный институт им. А. М. Горького. Доктор медицинских наук. Автор шести поэтических и четырех прозаических книг, а также многочисленных публикаций в периодике. Произведения переводились на английский, немецкий, испанский, македонский и болгарский языки. Лауреат премий Нижнего Новгорода (2008), Нижегородской области им. А.М. Горького (2014), имени Ольги Бешенковской  (Германия, 2014), литературной премии имени Марины Цветаевой ( Татарстан, Елабуга, 2014), победитель нескольких международных поэтических конкурсов, в том числе конкурсов православной поэзии «Рождественская звезда» (Мордовская митрополия Русской Православной Церкви, 2011), «Цветаевская осень» (Украина, Одесса, 2011), имени Сильвы Капутикян (Армения, Ереван, 2013), «Лет лебединый» имени Петра Вегина ( США, Лос-Анджелес, 2014),  «Я не мыслю себя без России» имени Игоря Григорьева ( Санкт-Петербург, 2014). Член Союза писателей России.