ДРУЗЬЯ МОИ, ПРЕКРАСЕН НАШ СОЮЗ

Светлана РЫБАКОВА

«ДРУЗЬЯ МОИ, ПРЕКРАСЕН НАШ СОЮЗ»

В эти «девятомайские» дни мы с мамой отбыли в петербург­ские края. Северная столица России, радуя солнцем и бодрящим утренним холодком, встречала нас на перроне Московского вок­зала вместе с другом моего детства Александром.

После братских объятий и вящих гласов обоюдной радости (уже лет пять мы здесь не гостили) Саша повез нас в свои заго­родные «пенаты». Поразительно, как они быстро в годы нашего отсутствия материализовались, можно сказать, «из миража, из ничего». Если люди стремятся вперед и трудятся, Бог помогает, и у них все устраивается и строится. Это вам не «нарисуем, бу­дем жить», а настоящий большой сруб. Красивый деревянный дом с мансардой, верандой и огромным, в полстены, окном, вер­нее, стеклянной дверью в сад. Мне безумно понравилась имен­но эта прозрачность стены. Словно окружающий мир вместе со светящимся небом и зеленой травой вошел в этот веселый дом, наполненный радостью и внуками.

Правда, Саша сказал, что, когда много лет назад его началь­ник (они тогда как раз проезжали мимо этих мест на машине) вдруг сказал, что мой друг «будет жить в Красном Селе и по­строит дом именно в этом садоводстве», он ответил: «Никогда». Эта перспектива ему совсем не понравились. Но сейчас, судя по его светлому лицу и бодрому виду, Саша ни о чем не жалеет. А я так вообще от души порадовалась за них с Ларисой.

Придя в себя после дороги, разумеется, пошли гулять. По моим наблюдениям, в Питере люди более открыты к общению, чем в Москве. Мне кажется, наша столица так переполнена на­родом, что здесь срабатывает инстинкт самосохранения, и чело­век в общественном пространстве становится немножко «вещь в себе». Невольно внутренне отгораживается от окружающего мира. Кстати, у себя дома или на работе москвичи, напротив, очень даже добродушны и многообщительны.

В Питере в метро или на улице можно заглянуть человеку в глаза и почувствовать ответный импульс, встречный интерес. Вскоре за город стали приезжать гости, чтобы посмотреть на нас, поговорить, вспомнить старое хорошее и, конечно, смеш­ное. Люблю такое живое общение, потому что люди – это моя самая интересная «загадка бытия».

Дома беспросветная работа, серый монитор компьютера, и я перед ним, как кролик перед удавом, вечный бег с препятстви­ями и дым коромыслом… Здесь же несколько дней я наслажда­лась мирной спокойной жизнью.

Люблю созерцать все живое и движущееся, но и статичное, разумеется, тоже. Как много красивых домов на Невском: на­стоящий гимн в камне Гармонии, Красоте и Соразмерности!

Расскажу о самых ярких своих впечатлениях.

«ЭХО ПРОШЕДШЕЙ ВОЙНЫ»

В День Победы наше содружество прошло с Бессмертным полком от Александро-Невской Лавры до середины славного Невского проспекта.

В Москве эта процессия для меня стала очень трогательной, слезы постоянно подступали, пока шли по Тверской, и особенно разволновалась, когда вступила на брусчатку Красной площади. Для меня это шествие в прошлом году было впервые, я несла портрет своего дедушки, и мне все время казалось, что люди, чьи фотографии мы держим в руках, сейчас незримо рядом, или, возможно, смотрят на нас откуда-то с высоты. (Такое же чувство близости неба возникло, когда пару лет назад служили молебен, а затем панихиду на Куликовом поле). Понятие «связь времен и поколений» раньше всегда воспринималось умом как просто устоявшееся словосочетание. Здесь я вдруг кожей по­чувствовала, что это такое.

А в Питере этот победоносный парад показался народной стихией. Зримо виделось и чувствовалось, что идущим рядом людям необходимо, желанно это единение и общение. По люд­ской реке, разлившейся по всему Невскому проспекту, волна­ ми раскатывалось мощное: «Ура»! Люди на ходу пели военные песни под гармошку или гитару, танцевали.

В этот день мы, друзья детства, договорились встретиться: питерцы и приехавшие на праздники москвичи. Поэтому Саша с Ларисой решили сократить наш маршрут в Бессмертном пол­ку. Мы, чтобы потом было легче отделиться от процессии, шли по тротуару быстрее людского потока. И я несколько со стороны радостно наблюдала наше общее «мироносное» шествие. Об­щее не в митинговом протесте, разрушающем мир и делящем народ на «за» и «против», а в едином порыве многих душ, со­бравшихся вспомнить и почтить своих героических дедов и от­цов, одержавших Великую Победу.

Вечером все собрались за дружеским столом. Как это при­нято в русских семьях, полились песни, особенно много воен­ных. Пели их по книжкам, которые раздавали прохожим у метро «Площадь Александра Невского». Много говорили, а что может сравниться с сердечным дружеским общением? Когда уехали гости, по телевизору исполнялись военные песни, и мама с Са­шей вальсировали. Глядя на свою маму, даму почтенного воз­раста, удивлялась, как она легко танцует. Да, что ни говори, а уходящее поколение «детей войны» – особенное…

ХРАНИТЕЛЬНИЦА ДОМА ТЮТЧЕВА

Из этой когорты «последних из могикан» у меня много зна­комых людей – цельных в своем мироустроении, удивительных и неповторимых. Одна из них – Нелли Константиновна Кузне­цова, помощник председателя Российского детского фонда Аль­берта Анатольевича Лиханова, директор мемориальной части городской усадьбы XVIII века Гагариных-Тютчевых. Она на­путствовала меня в Питер добрыми словами и дала много пору­чений. Одно из них: «Взять тряпицу и протереть икону Спаса на надгробном кресте Федора Тютчева».

Когда Детский фонд буквально из руин восстанавливал родо­вое гнездо Тютчевых, Нелли Константиновна руководила этими работами и стала Ангелом-Хранителем уникального дома. Од­ним из знаменательнейших трудовых подвигов Детского фонда в 2000-2003 годах стало возрождение надгробий Федора Ивано­вича Тютчева и его семьи.

Это дорогая Нелли Константиновна сподвигла многих не­равнодушных людей на восстановление фамильного захороне­ния рода Тютчевых, расположенного в Петербурге на кладбище Новодевичьего монастыря, тогда только что возвращенного в лоно Русской Православной Церкви.

Россия тогда готовилась отметить 200-летие со дня рожде­ния Федора Тютчева – дипломата, мыслителя, поэта. Радени­ем и стараниями большого коллектива захоронение Тютчева и его близких было укреплено на целый век и более. В срок за­кончились сложные и дорогостоящие строительные и научные работы, и именно к 5 декабря 2003 года, к 200-летию со дня рождения Федора Ивановича Тютчева, наказавшего нам – ве­рить в Россию.

Нелли Константиновна также заповедала мне посетить Пе­тропавловский собор, поклониться праху императоров россий­ских, а еще Царскосельский лицей, и там передать поклон Свет­лане Васильевне Павловой. Одним словом, вся поездка прошла под ее руководством. И это получилось здорово.

ИСТОРИЯ ИМПЕРАТОРСКОЙ РОССИИ

Признаться, я почему-то всегда проезжала мимо Петропав­ловской крепости. Не знаю, то ли темная «слава» ее казематов меня смущала, то ли казалось, что она находится где-то далеко, на другом берегу, и никогда туда не добраться.

Но Саша довез нас до самых ворот.

Собор апостолов Петра и Павла огромен, запрокидываешь голову до головокружения, чтобы увидеть шпиль, увенчанный крестом (122 метра, до 2012 года был самым высоким зданием в Питере). Однако внутри собор показался не таким огромным и «благолепен». Сказала бы даже, что по мне внутри он был даже слишком прост. Петровское барокко вполне лаконично и, как ка­жется (хотя это просто мои впечатления), несколько аскетичнее московских и позднейших аннинско-елизаветинских барочных вычурностей: завитушек, рю­шек, толстеньких ангелочков, так напоминающих купидонов.

Лишь резной позолоченный иконостас весьма витиеват. Он напоминает триумфальную арку, открытую со всех сто­рон. Позже прочитала, что его композиция выражала в алле­горической форме идею побе­ды в Великой Северной войне. Эта двадцатиметровая золотая конструкция разливала вокруг себя теплый радостный свет. Сверкали огромные паника­дила из позолоченной бронзы, венецианского стекла и горно­го хрусталя. Ажурные Царские врата позволяли видеть золоче­ную сень над алтарем. По сторонам Царских врат – объемные золотые скульптуры архангелов Гавриила и Михаила. В киотах иконостаса сначала рассматривала, а затем помолилась святым покровителям Петербурга: святому князю Александру Невско­му, апостолам Петру и Павлу, святым князю Владимиру и кня­гине Ольге, мученикам Борису и Глебу.

В Москве в златоверхом Архангельском соборе спят само­держцы Руси Московской, а в Санкт-Петербурге, в Петропав­ловском соборе – императоры и императрицы всероссийские. Одинаковые мраморные саркофаги с золотыми надписями по мне так выглядят довольно скромно. Выделяются же только два надгробия: императора Александра II Освободителя, из зеленой яшмы, и его супруги Марии Александровны, из розового орли­ца, установленные их сыном Александром III.

Образно говоря, под сводами Петропавловского собора по­коится трехсотлетняя история Императорской России. Всем из­вестно, что за время правления династии Романовых Москов­ская Русь стала Российской империей – шестой частью суши, приросла многими землями и народами. В года царствования императора Николая Александровича Второго численность ее жителей увеличилась на 50 миллионов. Что хотите говорите, но когда империя перестала быть, Россия сразу начала развали­ваться, лишаясь своих земель, а, соответственно, и их населе­ния. После Великой Отечественной войны эти потери несколь­ко восполнились, и территория империи частью восстанови­лась. Однако не до былого ее величия. А про катастрофу 1990-х – сами все знаете, что попусту говорить…

Предполагаю, что в Российской империи был сокрыт некий высший сакральный смысл нашего общего бытия. С ее паде­нием, особенно в первые годы после революции, произошла катастрофа. Впрочем, наш народ умеет приспосабливаться, все преображать и переделывать по своему разуму. Он и коммунизм перемолол: муку в муку. Как у нас говорят: перемелется, мука будет. Однако какой ужасной ценой!

СВЯТЫНИ ПЕТЕРБУРГА

Побывали мы, конечно же, у Ксении блаженной и святого праведного Иоанна Кронштадтского. Куда, действительно, ни­когда не зарастает народная тропа. Оставила в специальном почтовом ящичке для Ксении блаженной записку с просьбой о помощи в одном издательском деле. И вижу, как, после воз­вращения из Питера, «процесс пошел». Это тонкий намек на «толстые обстоятельства» всем людям искусства: откуда нужно черпать вдохновение, и где искать помощи в добрых делах слу­жения людям своим творчеством.

Мне знакомая почтенная дама из Печер-Псковских, тоже ра­ботавшая в библиотеке Ленинграда, однажды рассказала. Это было еще во времена светские-советские, когда часовня Ксении блаженной стояла заколоченным домиком. Вера Павловна, так звали даму, слышала, что Ксеньюшка на свой день памяти пока­зывалась людям, чтобы их поддерживать в вере. Моя Вера Пав­ловна поехала в этот день в часовню Блаженной. А старушки в трамвае шепчутся: «Ксенюшка будет… Будет». Вера Павловна – человек трезвого ума – махнула на них рукой: «Болтают баб­ки». Вышла из трамвая, да как упадет, коленку зашибла. Идет, ногу потирает и про старушек продолжает думать, какие они болтушки. Подошла к часовне, и… в одном из окон увидела Ксению!

Помню, слушая ее, я от неожиданности даже рот открыла. Потому что я тоже, как мне кажется, человек трезвого ума, но Вера Павловна была для меня таким авторитетом и эталоном чести и честности, что я не смела сомневаться в правдивости ее слов. Только спросила.

– И какая?

– Красивая. Высокая. В зеленом длинном пиджаке, навер­ное, том самом кафтане, в белом платочке, и еще две косы на обоих плечах…

У меня есть и личные воспоминания о Ксеньюшке, как ее наш народ любовно зовет. Однако вернемся к рассказу о нашем петербургском путешествии.

Мы все вместе стояли в огромной очереди в часовенку. Мно­гие люди держали в руках цветы, кто-то стоял рядом с часовней или ходил вокруг нее. Настроение у всех было праздничное. Когда зашли в часовню, батюшка служил у самой гробницы блаженной Ксении, держался за нее рукой и помазывал всем лбы из лампадки, стоящей рядом. Он так просто и сильно про­сил святую за всех нас, что мне сразу захотелось плакать.

Вспомнилось, как давным-давно, когда Саша с Ларисой еще были людьми нецерковными, я прислала им из Москвы акафист блаженной Ксении. Очень почитаю эту святую, и сейчас имен­но из-за этого чувства об этом пишу. При очередной встрече они мне с удивлением рассказали: когда Саша сидел на диване и читал этот акафист, то стал чувствовать благоухание, словно вокруг него розы появились. А Ларик, войдя в комнату, этого не почувствовала, но зато увидела, что лицо Саши окружено неким сиянием. Может быть, я что-то перепутала, ребята меня поправят… Они друг другу свидетели. Помню, сказала им: «Это Ксения вас к себе зовет, знаки посылает». Тогда блаженную уже прославили, и часовня была открыта. Но ребята и после это­го еще ходили кругами вокруг матушки-Церкви. Однако, Слава Богу, теперь мы все вместе в одном Божьем доме… А может быть, поезде? Едем в Царствие Небесное, а Господь – наш Ма­шинист. У меня всегда жизнь с дорогой ассоциируется…

Затем Саша повез нас в Иоанновский монастырь, где в под­земной крипте покоятся мощи святого праведного отца Иоан­на Кронштадтского. Здесь так хорошо, спокойно, что душу на­полняет тихая радость. Особенно сейчас, когда надо мной нет особых невзгод и тяжких проблем. Случаются же у человека и времена передышек! Хотя, что будет завтра, никто не знает. Кому-то, наверное, чудно покажется, что ты сидишь под зем­лей и выходить оттуда не хочешь. Порадовало меня, что там все больше собирается простых, но милых вещей, связанных с па­мятью дорогого отца Иоанна. В послереволюционные времена за одно упоминание его имени можно было получить расстрел. Многие близкие родственники отца Иоанна так и погибли. На­верное, из-за того, что батюшка Иоанн в начале ХХ века про­рочествовал, что, если Россия не покается, то царя свергнут, и тогда придут самозванцы, зальют всю страну кровью. Однако люди хранили, рискуя жизнью, облачения батюшки, его книги, Евангелие, даже какую-то памятную посуду. А теперь это все притекает в светлую подземную крипту. Глядишь, так и целый музей здесь соберется…

У меня с батюшкой Иоанном связано очень хорошее воспо­минание о работе над его дневниками. Известно, что он спал по три-четыре часа в сутки, так много ему приходилось молиться за страждущих. Потрясающе, что при такой жизни он еще успе­вал вести дневники. Там все было написано скорописью, с со­кращениями, или по пять слов вместе. Настоящие иероглифы. В 1990-е годы я работала в библиотеке Валаамского подворья, там было свое издательство, которым руководил сейчас всем известный зачинатель «Православной энциклопедии» Сергей Кравец. Он решил заняться дневниками святого отца Иоанна и предложил мне их расшифровывать. Но, как я ни билась, ниче­го прочитать не могла. Но мне так хотелось этим заниматься, что я придумала выход: буду находить людей, которые смогут читать эти дневники. И скоро собралась такая группа, и мы прекрасно сработались. По моей самости всегда имею в делах преткновения и потрясения, никогда не обходится без слез и бессонницы. И лишь работа над дневниками отца Иоанна шла легко и радостно, словно сама собой. Люди, понимающие его скоропись, находились, и хотя их собралось много, не было по­теряно ни одного листочка ксерокопий дневников. Атмосфера между нами, просто на диво, была дружной и мирной. Обычно враг рода человеческого в таких случаях людей ссорит между собой. Но молитвы отца Иоанна нас оберегали от каверз «лу­кича». Затем нашу группу передали издательству «Отчий дом». Мы сделали несколько томов, а потом пришли другие люди, и наши труды закончились. Но до сих пор воспоминания об этой работе греют душу.

«КАК РЕБЕНОК!»

В Царскосельский лицей мы отправились в последний день нашего путешествия. Признаться, раньше я почему-то туда ни­когда не заходила. Даже до Царского Села редко добиралась. Так нагуляешься по Питеру, что куда-то дальше ехать сил уже нет.

Но тут мне дали поручение поклон передать, телефоны, до­брые весточки. Конечно, я отправилась. И Светлана Васильев­на, ведущий научный сотрудник музея, пригласила нас посе­тить Лицей.

Признаться, не ожидала, что это произведет на меня такое сильное впечатление, и у меня появится столько вопросов и раз­мышлений.

Сразу скажу, что дух Пушкина там действительно витает. Он отразился не только в его портретах, скульптуре (здесь нахо­дится и посмертная маска поэта). Но, рассматривая эти залы, коридоры, глядя в окна на блещущие жизнью молодые листоч­ки, начинаешь понимать, как развивалась и возрастала его вос­приимчивая душа. Слова «Отечество нам Царское Село» для воспитанников Лицея были не просто метафорой.

Благодаря именно гению Пушкина мы до сих пор так чтим Лицей, его взрастивший. У Ивана Ильина есть яркая статья «Пушкин в жизни». Вспоминая о поэте, решила позволить себе взять у философа небольшие цитаты и скомпилировать. Кто ин­тереснее его может рассказать о нашем гении, солнце русской поэзии? Очень рекомендую всем познакомиться с этой статьей.

Ильин так искренне и радостно обожал Пушкина, что это весь­ма заразительно.

Начинает Иван Александро­вич с внешнего облика поэта. У Пушкина было небольшое, тонко вычерченное лицо с го­лубыми, сверкающими, чрезвы­чайно выразительными глазами. Улыбка у него была приятная: светлая, добродушная, очарова­тельная своей искренностью.

Жена друга Пушкина, Наще­кина, писала. «Своею наруж­ностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу располагал в свою пользу… Я видела много его портре­тов, но должна сказать, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика, особенно его удивительных глаз. Это были особые, поэтические, задушевные глаза, в ко­торых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых его душою… Говорил он скоро, острил всегда удачно, был нео­быкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко…» Живописец Брюллов говорил: «Какой Пушкин счастливец! так смеется, что словно кишки видны».

Писатель Гончаров вспоминает, как однажды сидел в Мо­сковском университете на лекции по искусству. Вдруг вошел министр народного просвещения граф Уваров и с ним Пушкин. Министр сказал: «Здесь преподается теория искусства, а я при­вел к вам само искусство».

При всем том поэту была свойственна удивительная просто­та, утонченная любезность, незаметно переходящая в деликат­ность сердца.

Чтобы довершить его портрет, надо упомянуть, что Пушкин был физически закаленным, крепким и сильным человеком. По утрам любил садиться в ванну со льдом. Прекрасно фехтовал. Метко стрелял из пистолета и отлично ездил верхом. Долго меч­тал о военной службе; просился у Государя на турецкую войну и, получив отказ, заболел от огорчения; а на Кавказе он непо­средственно участвовал в боях с горцами.

Обстановка его жилища и комнат была всегда простая и скромная (думаю, тут не обошлось без лицейской закалки, но об этом – чуть позже). В такой обстановке он легче вдохновлялся и не любил ничего роскошного и подавляющего, что приковывает к себе и развлекает…

Пушкин носил в себе творческий источник, который мыслен­но возводил его к Богу. Сначала в форме языческих аллегорий («жрец», «муза», «Аполлон»), потом точно и непосредственно к единому Богу, открывающемуся сердцу христианина. Но в силу своего духовного целомудрия он ни с кем не говорил об этом, и до нас не дошло прямых высказываний его о том, как он пере­живал эти веяния, касания и откровения Божии.

Мы только знаем, что он очень отчетливо различал себя – земного, страстного, грешного, который «средь детей ничтож­ных мира, быть может, всех ничтожней», – и себя – пророчески призванного, когда обновляется все естество: у него иные очи, новый слух, обновленный язык и сердце, подобное огненному углю; у него иное восприятие мира, и дух его исполнен Божией волею. Чтобы вникнуть в эти два различных самочувствия, надо прочесть его поэтические признания: «Воспоминание», «Пока не требует поэта» и «Пророк». Пушкин с изумительной зорко­стью видел и честно выговаривал, что его страстно-грешное су­щество не живет на высоте пророческого призвания, судил себя за это, осуждал и покаянно оплакивал свои отпадения. В жизни же он бережно и целомудренно обходил все это молчанием, не желая профанировать покаянную глубину своего сердца…

Однако близкие друзья разглядели, сколь нежна, чутка, впе­чатлительна и скромно-целомудренна была его огненная душа. Он вообще имел склонность скрывать свои чувства и как бы стыдился их. Нежность своей души он иногда скрывал за на­пускным цинизмом. Натура, в глубоком смысле искренняя, про­зрачная, доверчивая и чистосердечная («я преисполнен добро­душия до глупости»), – видимо обжигалась в юности и страда­ла. Понятна становится его замкнутость, выраставшее с годами отвращение к свету… К этому присоединялся еще его физиогномический дар: Пушкин говорил иногда людям по их лицу такое, от чего они смущались, а он весело хохотал. Его приятель Вульф писал: «Нравы людей, с которыми Пушкин встречается, он узнает чрезвычайно быстро; женщин он знает, как никто…» Так он всю жизнь шел среди людей, видя их насквозь, и безоши­бочно и целомудренно укрывал от них свою впечатлительную, глубокую и вдохновенную душу, – зная заранее, что они не пой­мут его. А из них – многие завистливо и уязвленно не прощали ему его таланта, его ума и его острого и меткого языка…

По замечанию А. Н. Муравьева, «он чувствовал всю высоту своего гения, но был чрезвычайно скромен в его заявлении». И притом умел выслушать – и критику, и упреки, и горькую, колкую правду – и смирялся. Друг его Пущин рассказывает, как он, бывало, выслушивает верный укор и сконфузится, – а потом «начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда не­множко потеряется»… – Как ребенок!

Пушкин и в самом деле был великим и гениальным ребен­ком. Потому он так любил детей и умел говорить и играть с ними. Играя в прятки, залезет под диван, и вытащить его оттуда бывает очень трудно. Раз княгиня Вяземская застала Пушкина и своего маленького сына Павла в такой игре: они барахтались на полу и плевали друг на друга.

Жандармский чиновник III отделения, Попов, записал о нем: «Он был в полном смысле дитя и как дитя никого не боялся». Даже литературный враг его, пресловутый Фаддей Булгарин, весь покрытый пушкинскими эпиграммами, записал о нем: «Скромен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе». А друг его барон Дельвиг обращается к нему в письме по пово­ду высылки: «Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т.е. делай, что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных!.. Никто из писателей русских не повора­чивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе не­достает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, Бога ради! Употреби получше время твоего изгнания… Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить…»

Дочь Пушкина, по мужу Арапова, записывает по семейным преданиям: «Считать Пушкин не умел. Появление денег свя­­зывалось у него с представлением неиссякаемого (золотого) источника, и, быстро пропустив их сквозь пальцы, он с детской наивностью недоумевал перед совершившимся исчезновени­ем». Это, конечно, связано с безграничной добротой его, прояв­лявшейся «бесшумно». В последние годы своей жизни, нужда­ясь в деньгах и то и дело закладывая свои вещи, он содержал свою семью, помогал теще, родителям, брату, содержал у себя дома двух незамужних сестер своей жены и выручал всех про­сящих… А сам пишет своей жене: «Я деньги мало люблю, но уважаю в них единственный способ благопристойной незави­симости».

Один из современников писал: «Я не встречал людей, кото­рые были бы вообще так любимы, как Пушкин; все приятели его скоро делались его друзьями».

Всех поражал необыкновенный ум поэта. Он был не толь­ко жив, гибок, тонок и ясен. Ему было свойственно видеть во всем главное, душу людей и вещей, сокровенный смысл собы­тий, тот великий и таинственный «предметный хребет» мира и человечества, на котором почиет Свет Божий, и вокруг которого все остальное располагается как проявление, последствие или добавление.

В день своей первой встречи с Пушкиным император Нико­лай Павлович сказал вечером графу Блудову: «Знаешь, я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России». Естественно, Пушкин и самообразовывался, много читал, путешествовал, узнавал обо всем вживую. Иногда, идя по дороге впереди сво­их, еще закладывающихся, лошадей, он не пропускал ни одно­го встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах…. Фрейлина Смирнова-Россет, сама незаурядная умница, пишет: «Никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли»… Он «мне говорил: у всякого есть ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до Царя».

Понятно, что этого живого, духовно-озаренного и бесконеч­но даровитого поэта не следовало сковывать правилами чопор­ного приличия: этому гениальному ребенку надо было все про­щать, радоваться на него и беречь его.

Многие так и делали. И все у него было пересыпано летучими стихами, эпиграм­мами, политическими дерзостями и не всегда цензурными по­этическими шалостями. Все это жадно подхватывалось публи­кой, переписывалось, училось наизусть в армии и в училищах. Пушкина знали везде, и шалости его передавались из уст в уста. В южных городах России, при проезде, его сейчас же узнавали и мгновенно импровизировали чествование; угощали, поили, офицеры стреляли из пушек, носили на руках, увенчивали вен­ками, пытались купать в шампанском. Письма его рвались на память, на клочки; в театрах только на него и смотрели; кусоч­ки его одежды брались на память, как святыня (так Яков Грот подобрал его оторвавшуюся штрипку). Так же хранились его вещи, локоны волос – после смерти.

Россия узнала своего поэта, своего гениального ребенка, сво­его шаловливого мудреца, – кровь от крови и дух от духа рус­ского славянства, с его беззаветной искренностью, с его даром импровизации, с его «пламенной певучей нежностью души». И, добавим еще, – с его обостренным чувством чести и мужества.

А это уже мое собственное мнение: если наш народ вдруг пе­рестанет любить Пушкина, это будет означать, что мы потеряли национальный код.

Так много перепечатала из статьи Ильина, но сделала это с удовольствием, словно послужила великому делу. Итак, широко и радостно вспомнив Александра Сергеевича, вернемся теперь в Лицей.

«ОТЕЧЕСТВО НАМ ЦАРСКОЕ СЕЛО»

Мы в Царскосельском лицее, давшем прекрасное образова­ние нашему гению. Скажем сразу, это было детище императора Александра Первого. Он предназначался для образования дво­рянских детей в возрасте 10-12 лет. Обучение длилось шесть лет и приравнивалось к университетскому.

Одна из главных задач лицейского образования – развить ум­ственные способности, научить воспитанников самостоятельно мыслить. Первый пункт его Устава гласил: «Учреждение лицея имеет целью образование юношества, особенно предназначен­ного к важным частям службы государственной». В день торже­ственного открытия Лицея адъюнкт-профессор нравственных и политических наук Александр Петрович Куницын говорил об обязанностях гражданина, о любви к Отечеству и долге перед ним. На всю жизнь запомнились мальчикам слова: «Любовь к славе и Отечеству должны быть вашими руководителями».

Лицеисты пушкинского курса избрали девиз: «Для Об­щей Пользы». Может ли быть поставлена задача гуманнее и благороднее, чем жить для общей пользы?

В будущих государственных деятелях старались развить чув­ство собственного достоинства и уважения к личности другого человека. Им внушали, что «все воспитанники равны… а пото­му никто не может презирать других или гордиться перед про­чими чем бы то ни было»; что преподавателям и гувернерам нужно всегда говорить правду, «ибо лгать начальнику – значит не уважать его». Запрещалось кричать на дядек или бранить их. В Лицее не было телесных наказаний и казенной муштры. У каждого воспитанника была отдельная комната. В первые годы обучения оценок в Лицее не ставили. Вместо этого профессора регулярно составляли характеристики, в которых анализирова­ли природные наклонности ученика, его поведение, прилежа­ние, успехи. Считалось, что подробная характеристика помога­ла работе с учеником лучше, чем однозначная оценка.

Занимались воспитанники в общей сложности семь часов в день. Часы занятий чередовались с отдыхом и прогулками. Прогулки совершались в любую погоду в Царскосельском саду. Отдых воспитанников – это занятия изящными искусствами и гимнастическими упражнениями. Среди физических занятий в то время особенно популярны были плавание, верховая езда, фехтование, зимой – катание на коньках. Предметы, спо­собствующие эстетическому развитию, – рисование, чистопи­сание, музыка, пение. Профессор словесности Н. Ф. Кошанский учил своих воспитанников писать стихи.

В течение тридцати двух лет существования Императорского лицея в Царском Селе (с 1811 по 1843 годы) это привилегиро­ванное учебное заведение окончили 286 человек. В его стенах в разное время учились: выдающийся писатель-сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин, поэт Л. А. Мей, организатор общества соци­алистов-утопистов М. В. Буташевич-Петрашевский, философ, историк Н. Я. Данилевский, составитель «Словаря русского языка» академик Я. К. Грот. И все же славой своей Лицей обя­зан прежде всего первенцам, выпуску, который вошел в отечественную историю именами поэта А. С. Пушкина, поэта, журналиста А. А. Дельвига и активных участников восстания 14 декабря 1825 года на Сенатской площади декабристов И. И. Пущина, поэта В. К. Кюхельбекера. А еще были мореплаватель контр-адмирал Ф. Ф. Матюшкин, участник турецкой и персид­ской кампаний генерал В. Д. Вольховский, видный государ­ственный деятель, министр иностранных дел А. М. Горчаков1.

Меня поразил аскетизм этого учебного заведения. Атмосфе­ра «внутренней сосредоточенности» всего вокруг: мебели, стен, потолков. Там не было ничего лишнего, развлекающего, можно сказать, условия довольно суровые. Между тем, рядом находи­лись покои императора. Лицей соединялся с ними общим кори­дором.

Да, тут не маменькиных сынков воспитывали, а ведь учи­лись-то дети аристократов. Не была я никогда в других подоб­ных заведениях, сравнить не с чем. Но можно предположить, что уж если самое элитное в России учебное заведение было так строго обустроено, то, возможно, «золотую» российскую молодежь везде так по-спартански взращивали? Спали они под самой крышей. Комнаты, действительно, по слову Пушкина – «кельи», от силы метров десять. Двери – «прозрачные», сверху натянута сетка, через которую видно: железную кровать, ко­мод, конторку, зеркало, стул, стол для умывания. Стены между комнатами до потолка не доходят, наверное, можно было пере­говариваться между собой. Вероятно, это не моя собственная мысль, где-то читала об этом. Несмотря на теплую весну, здесь заметно чувствовалась прохлада. А что же зимой-то делается?

В Лицее у меня возникло множество вопросов, именно о проблемах воспитания. Как получилось, что одновременно из Лицея вышли, кроме Пушкина, знаменитый канцлер Горчаков и декабристы Пущин с Кюхельбекером? Педагоги были одни и те же, условия воспитания тоже, книги предоставлялись из од­ной библиотеки. Судя по бюстикам, которые мы в ней увидели, были там и «вольнодумные» томики. Но как по-разному их вос­приняли лицеисты. Почему Горчаков преодолел европейский дурман, а Пущин бросился в него с головой?

Царская семья организовала Лицей, дала прекрасное образо­вание его воспитанникам, а вскоре «получила» в ответ от детей, проживших с ними, можно сказать, под одной крышей, желание их убить, по крайней мере, свергнуть. Что это такое? Отец Геор­гий Флоровский писал, что в эту Александровскую эпоху была сильно развита нездоровая мечтательность, в умах совершалось неудержимое стремление подмены реальной жизни утопиче­скими фантазиями, подпитываемое масонством, оккультизмом. Наверное, поэтому некоторые воспитанники Лицея вместо того, чтобы изменять жизнь своими собственными трудами на «общую пользу», как они сами заявили своим девизом, выбрали убийство и бунт «бессмысленный и беспощадный». Хотя таких лицеистов было не очень много. Через сто лет идеи декабристов обуяли «русские умы» наших соотечественников, но счастья не принесли, подмена живой жизни книжными идеями обернулась многими страданиями и жертвами. Потому что мир развивается по своим, высшим, законам…

Одним словом, Лицей мне весьма понравился, и, знакомясь с ним, о многом успела подумать. После нашей экскурсии я по­благодарила Светлану Васильевну за данную нам возможность побывать в их прекрасном, Богом хранимом Лицее. Друзья мои решили привезти туда своих внуков. После чего мы пошли гу­лять в парк. Когда-то здесь ходил задумчивый отрок Александр. Однажды в ссылке он написал стихотворение, где обратился к последнему живому лицеисту:

…Кому ж из нас под старость день лицея

Торжествовать придется одному?

Этим человеком стал канцлер Александр Михайлович Горча­ков, это ему принадлежит фраза: «La Russie ne boude pas – elle se recueille» («Россия сосредотачивается»). Интересно, о чем думал этот человек, вспоминая в последний раз праздничную дату лицея – 19 октября – и своих уже ушедших друзей? Кста­ти, после поражения восстания декабристов Горчаков приехал к Пущину с загранпаспортом и уговаривал его уехать из России. Но тот отказался и всю оставшуюся жизнь провел в Сибири.

Все эти люди теперь уже стали достоянием нашей Россий­ской истории, и жизнь они прошли достойно.

Царское Село место поразительное. Ведь я ни слова не сказа­ла об Анненском, Гумилеве, Ахматовой. Это тоже их Отечество, как сейчас говорят, малая Родина. Советую всем там побывать, не пожалеете.

Пожалуй, на этом можно поставить точку. Собиралась напи­сать совсем чуть-чуть. Но, как уж получилось. Возможно, кто-то это и прочтет…

Читайте также: