БУМАЖНЫЙ САМОЛЕТ

Вскоре отец признал: худо жили мы в деревне, а здесь, в Карелии, еще хуже. Крохотный, с баню, домик построен из шпал, из темных бракованных палок, что под рельсами лежат и гниют. Кухня общая – кругом банки и кастрюли, с утра до ночи вода кипит, тесто под крышкой вздымается. Хорошо тем, кто одинок. Перехватил чего-нибудь, не разогревая – и все, уже счастлив. Вновь можно работать. А у отца пять человек детей, и все малыши. На подоконнике сидят, в окошко глядят. И погулять-то здесь негде. Сразу за бугром поезда летят, точно стрелы. Так, без лошади, сами вперед двигаются. Земля дрожит, каждая склянка на кухне трясется. И тучи вокруг все темные, копченные.

– На дорогу не ходите, по шпалам не прыгайте, – говорит мать, – лучше дома сидите, в нашей комнате.
А чем же дома заняться?
– Книжку полистайте, или давайте из газеты самолетик сделаем. Папа вечером придет, сходим в магазин.

Глаза у мамы грустные, она тоже работает, в столовой за прилавком стоит, а еще свой огородик под окном посадить старается, несколько грядок и цветы. Только в том огородике играть тоже нельзя: недавно одного мальчика кто-то убил, окровавленное тело в кустах нашли. Не местный мальчик, никто его не знает. Наташа успела заметить синий, беспомощно открытый рот, а еще тонкие, обвисшие руки, лежал он ничком, в яркой майке и шортиках. Тело тут же прикрыли старым шерстяным одеялом, и вновь наступил, вернулся теплый, весенний день. Весело зачирикали воробьи. Наташу, ругая, потащили в дом. Из разговоров она поняла, что не детское это дело по двору ходить, на такое смотреть, а мальчика, видимо, сгрузили с поезда, что мимо проходил.

На кухне варилась каша. Молодая влюбленная пара (их так и звали «пара») сидели друг против друга и цепляли из одной кастрюли теплую картошку. Дали картошину и Наташе. Тогда она передумала плакать и занялась котом. Тощий полосатый кот постоянно крутился на кухне, был он таким смешным – за пояском прыгал и за ниткой с фантиком. Вот и сейчас разом помчался, вытаращив глаза.

Медленно и мягко спускались сумерки. Вновь гудели поезда, и было слышно, как приглушенно, пыльными голосами, ругаются в соседней комнате. Скрипнула дверь, словно старый ворон пробормотал, а кто-то невидимый все бежал и бежал, шлепая босыми ступнями, по кругу. Наташе стало страшно. Да и кот, утомившись, вдруг свернулся в клубок, обхватив передними лапами голову, и тут же заснул. Время остановилось. Даже часы не тикали.

Что было дальше, она не могла представить. Лишь несколько световых пятен пробиваются сквозь мертвенную толщу лет, похожую на торфяное озеро. Тусклым илом прикрыто детство. Но все равно она видит, четко и ясно, как вечером они идут с мамой в рыбный магазин. Ах! Какой там запах, как чудесно блестит витрина! Самый старший пятилетний брат Павлик важно несет клетчатую сумку. Младшего, Феодосия, везут в коричневой коляске. Еще два брата убежали вперед. Наташа – девочка, а потому очень мила. В белом платье и с бантиками. Еще она знает одну тайну, где-то слышала: если долго смотреть на небо, то можно увидеть луну. А на ней, луне этой, крохотного человечка. Он еще совсем малыш, но при этом умеет улыбаться и курить трубку – такую же, как у дедушки Ревмира из соседней комнаты. Настоящую, наполненную горьким запахом прошлогодней листвы. Наташа любит, незаметно останавливаясь, махать этому человечку, даже если луна едва различима. Сегодня она особенно счастлива: ей кажется, что человек кивнул ей в ответ.

– Не зевай, – говорит Павлик, – разиня, а то. Ну, девочки все такие, знамо дело. Бабы-разини в корзине.
Разиней быть не хочется, с чувством обиды и выполненного долга она, наконец, горько плачет про все сразу: картофелину, которая обожгла рот, злобного кота с колючими лапами, про человечка на луне и свое недолгое, зыбкое счастье; про что-то еще – забытое в картинке, но очень терпкое, округлое, неподвижное.

Позже братья рассказывали про удивительную красоту этих мест, про огромные озера, в которых яркими пылающими линиями отражается закат. Всего этого Наташа не помнит. Только сорные мелочи: нарастающий шорох ночных поездов и душный магазин на краю дороги. По кругу в аквариуме плавает зубастая рыбина…

Теперь, спустя много лет, ей кажется, что именно тогда были настоящие, подлинные дни. Самые лучшие. Жизнь, приглушенная по своему тону, наполненная сумеречными звуками и тишиной – ведь самое необыкновенное случалось поздним вечером, когда над крышами низких сутулых домов неспешно вставала луна.

Как непривычно и жутко было вновь оказаться в Вологодской области, которую они в поисках лучшей доли когда-то покинули, среди ровного поля, твердой земли, лишенной пульса. Зайти в просторную горницу. Вместо кухни, доверху заполненной кастрюлями и тарелками, мутного окна, заплывшего от пара, увидеть ровные предметы и тканые коврики, бело-голубую скатерть на пустом столе. Сесть на скамейку и пригорюниться. Где же тот домик из шпал, тесная комнатушка, асфальтовая дорога?.. Пусть и скучно! Дак, и здесь совсем не весело.

Отца забрали сразу же. На второй день, как приехали. Соседи поговаривали, что в колхоз он не хотел вступать. Мать тут же заболела, слегла. «Нет мне жизни одной, Гриша! Зачем воротились мы…» И умерла. Произошло это как-то слишком быстро, обыденно. Просто однажды она стала холодной и неразговорчивой, а в избе будто распахнулось огромное невидимое окно. Ощущение открытого окна, похожего на колодец, но только врытый не в землю, а в небо, еще долго будет преследовать Наташу. Все вещи и люди будут вывернуты наизнанку.

Вместо мамы незнакомая тяжеловесная женщина ходит по их комнатам, прибирается.
– Как жить-то будете, а? – громко спрашивает, встряхивая половик. – Теперь вот… Совсем одне. Мне что ли с вами нянчиться? Своих ростить надобно.
Наташа сидит на табуретке, смотрит, приоткрыв рот.
Очень хочется, чтобы сейчас Павлик назвал ее разиней, тогда бы, может быть, все стало вновь привычным. Разиня в корзине. Но он молчит, а после как самый старший все же отвечает, с достоинством и скромно:
– Как Бог даст, тетенька, – а после добавляет еще где-то услышанную мудрость, – без Бога не до порога.
– Ну да, – женщина громыхнула тарелкой, – эти идеи уже отменили. По-другому мир устроен, ага. Вечером придет ваш дедушко. С ним и потолкуете маленько.
Но дедушко не пришел. Ни вечером, ни на другой день, ни даже спустя много дней.
За окном уже все становилось белым, медленно кружился первый снег, а в домике было темно, холодно и одиноко. Павлик срубил все кустики и тонкую березку, что росли под окном. Сами топили печь.

– Эх, и что вы такие малыши! – с отчаянием говорил он, покачивая люльку с Феодосием, – разве что самим собраться, к дедушке пойти?
В такие минуты Наташе вспоминалась Пара. Вот бы они сейчас здесь оказались! Она – в тонком коротком халатике, с полными белыми ногами, округлым спокойным лицом. Пенистые кудри вокруг головы. И он – в рабочих штанах и майке, с удивительной улыбкой, похожей на зебру из книжки. Бело-черное пространство. Говорят, что зубы выбили во время одной драки.
– Но я в долгу не остался!
– Он всегда такой храбрый! – говорит Пара, и протягивают вилку с насаженной картофелиной, – возьми, детка. В жизни еще не такое увидишь.

Но Пара далеко сейчас, за чертой возможных событий. Пьет чай с брусникой, любуется друг другом. Так же, как и человек на луне – лежит себе на желтом огромном диске, курит трубку и ничему не удивляется.
– К деду завтра пойдем, – окончательно решает Павлик, – одежку собирайте. И все, что хотите. Складывайте в мешок, потащим. Только немного…

Наташа радуется, и уже видит: встретит их дед – усадит за стол, станет спрашивать, как жили. Потом, может быть, возьмет ее на колени, прижмет к себе, и тогда она почувствует маму – совсем близко. В дрожании огня лампадки под иконой. В шелесте молочного пушистого ветра над неподвижной землей. Если бы там, глубоко внутри, в этой твердой почве, забилось вдруг сердце поезда, застучали бы колеса и двинулся состав, тяжело и победно вздымаясь из пропасти…
– За лесом он живет, – говорит Павлик, – адрес-то мы знаем, вот и найдемся. Третья изба с краю, там, на Сухоне. Телеги дедушко делает. Это не поезд, конечно, но тоже хорошо. Чтобы телега двигалась, лошадка нужна.

Неожиданно Наташе вспомнился неподвижный мальчик в кустах, очень строго и явственно, как будто бы только что; и как вечером она играет в комнате, что-то мастерит из газеты. И тут она догадывается: летом, когда тучи разойдутся, они сделают из бумаги самолет и направят его на луну, только нужно будет еще дверцу нарисовать, чтобы человечек внутрь смог зайти. А на другой стороне написать новый адрес. Дедушкин. Павлик умеет писать буквы. Она нарисует дверь…

Но впереди длинный путь через лес и поле. Наташа еще не знает, что скоро заблудится, отстанет от братьев. Засмотрится на красные ягодки, рассыпанные по кочкам, на большую стрекозу с прозрачными крыльями, на то, как по стволу дерева ползет дремотный зеленый мох. Отступит немного в сторону за сиреневым цветком. Оглянется – и нет уже никого. Только чаща и красные точки ягод, похожие на сыпь. Она будет звать и кричать, бежать наугад, не разбирая тропинок, а после вдруг окажется в лесной избушке, на скамейке, застеленной одеялами. Увидит невысокого старичка с большим крестом на груди. Иконы на стене и настоящего медведя, сопящего в углу. Избушка будет тесная, но совсем не душная. Ветви елей заглядывают в окно… Наташа успокоится и заснет. А на другой день, рано утром, старичок отведет ее на опушку леса. Благословляя, даст кусочек хлеба и крохотную икону. «Твой брателко скоро придет, не бойся. Помолись обо мне, Максимушке… А маме твоей хорошо сейчас. Иди, девочка…»

И Наташа пойдет, спокойно и весело, срывая по пути яркие цветы для букета. Колодец в небе прикроется тучами, стянется, словно рубец на молодой коже.
– Ну и разиня!!! – закричит Павлик издалека, – какой была, таковой и осталась! Наташка…
Он подбежит, схватит ее за тонкие руки, отбросит букет и обнимет.
– Где ты была, Наташа?
Она, глотая слезы (букет жалко!), будет рассказывать про медведя: «Ах! Какой он большой и смирный, теплая туча меха». Про доброго дедушку, и о том, какой вкусный в изобке хлеб… Мягкий, с белой солью. «А мама наша счастлива, – сказал он. – Ей хорошо на небе. Там тоже есть цветы и самолеты».
– Самое главное, – строго заключает Павлик, – ты все узнала. Теперь и мы не так печальны.
День настолько светлый и звонкий, золотое солнце парит в молочном разливе облаков.
– А дедушку мы вчера встретили, дошли. Сказал, свезет нас в детский дом. Больно много малышей. Коль бы постарше, дак… Станем там жить в довольстве.

Наташа еще не знает: радоваться ей или грустить. Она лишь крепче сжимает руку брата и закрывает глаза, чтобы представить луну над крышей шпального домика и трубку дяди Ревмира. Густой приятный дым обволакивает землю.