ИГОРЬ ПРОСОСОВ. ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ БАРОНА

Игорь ПРОСОСОВ

ФРАГМЕНТ РОМАНА «СВОБОДНЫЕ»

– Извини. В номере нет места для твоего материала, – толстячок в очках пожал плечами.

            Маленькая комнатушка, заваленные хламом — повернуть на Каретную, пройти до ныне закрытой лавки портного, зайти в маленькую дверцу, миновать два темных лестничных пролёта… Именно здесь размещалась четвертая власть Беловодска.

            Вот он, товарищ Четвертая Власть собственной невыразительной персоной, рукава пиджака на локтях протёрты, умные глазки щурятся сквозь стёклышки. На столе перед ним гранки, остальные два рабочих места пустуют — сотрудники разбежались по случаю то ли жары, то ли вечера.

            – Нет места для материала или нет места для моего? – слово «моего» гость выделил голосом.

            – Ты правильно понял. Извини, – повторил толстячок, он же главред бывших «Ведомостей», нынешней «Звезды».

            Звезда же настоящая — вон, за окном, в небе. Мерцает красным глазом в навалившихся на город сумерках.

            Стоящий перед редактором привык жить в сумерках, он в них как рыба в воде… и всё же очень устал от этого. Дня бы! Дня! Яркого, светлого, без ударов в спину и улыбок страшнее оскалов.

            Душно!

            – Попробуй сунуться в «Беловодского безбожника», – советует гражданин Четвертая Власть. Он искренне переживает, ему неудобно…

            Толку-то.

            – В «Безбожника»? – не говорит, каркает неудачливый проситель. – Как ты себе это представляешь, Матвеич? Статью о том, что первохристиане жили по сути коммунами?

            – Да легко. Добавишь пару абзацев о том, что дескать, несмотря на запуганность попами и ложные суеверия, они инстинктивно нащупали верный путь… Мне тебя учить, как такое делается?

            Гость отвернулся к стене. Задумчиво ухватил себя за бородку — когда-то ухоженную, мефистофелевскую, а ныне запущенную и скорее козлиную. Дернул раз, и два, с каждым рывком наклоняя голову и ударяя лбом о стену.

            Редактор только вздохнул.

            Волков повернулся к нему. Оскалился:

            – Извини, мне это было нужно. Значит, предлагаешь продаться. Отречься — за сколько мне там заплатят? На пуд хлеба хватит? Изрядная деноминация. Иуда получил хотя бы тридцать сребреников. В духе времени.

            Матвеич пожал плечами.

            – А чего ты ждал? После прошлой статьи? Времена…

            – Времена, – согласился Волков. – Пойду.

            – Ты заглядывай. И подумай про «Безбожника».

 

            …Волков нырнул в лиловый полумрак. Несмотря на жару с духотой, ему казалось, что в лицо задувает ветер — холодный, влажный.

            Он медленно зашагал вниз по Каретной, глядя на заколоченные окна лавок и прикидывая, где добыть денег. Выходило, что нигде. Выбор источников средств для «служителя культа» в революционном Беловодске был крайне ограничен. А уж для запрещенного в служении члена Союза демократического духовенства, напрочь разругавшегося с Церковью — и вовсе.

            Волков подозревал, что сан с него еще не сняли только потому, что в военной суете руки не дошли.

            …Это в столицах можно спокойно отстаивать христианский социализм. И то Союз оказался на ножах со сторонниками патриаршества, всё ближе и ближе придвигаясь к опасной грани раскола.

            А здесь, в глуши, где попы с прихожанами степенны, дремучи и косматы, будто медведи, таким будет заниматься только кретин со справкой.

            Он, Волков, такой кретин. Медведи, говорите? Споём им по-волчьи!

            …И все же Матвеич был прав своей сермяжной правдой. Сам доигрался. Как обычно.

            Новой власти — той власти, что пришла в Беловодск вместе с новыми людьми, не нужны были воины Христа. Только рабы, и вовсе не Божьи.

            Он написал простую статью. О том, что «всякая власть от Бога», в том числе и большевистская, но «нет над вами царей земных». Что означает прямо-таки социалистическую мечту… ну, как ему казалось.

            Гражданин Четвертая Власть упирался. Но в результате Борька его достал настолько, что статья ушла в печать.

            С понятным результатом. Как ни странно, Волков ждал его. Ему нужно было убедиться: тем, кто поднял пентаграмму на знамя, он нужен в живом виде только как пример.

            Либо для подражания — одумавшийся поп, ставший журналистом «Безбожника».

Либо негативный — опустившийся; рассорившийся и с казённой Церковью, и с любителями полизать красные задницы из Союза; ведущий ту жизнь, которую он ведёт. «Греховную и смешную безо всяких сомнений, – жестко заключил он про себя. – Смейтесь, люди, вот он я!»

            Отец Андрей Введенский писал ему — подождите. Скоро, скоро всё изменится. Не обращайте внимания на то, что говорят о гонениях за веру. Вы сами знаете, на что способны казённые попы, и как устал от них народ. Перегибы на местах. С красными можно и нужно работать. Расцвет нашего с вами дела впереди.

            Он так и писал — «нашего с вами».

            От вроде бы лестной формулировки разило дешевкой.

            Волков хотел поверить — и не мог. Слишком хорошо он видел этот самый народ, и дело вовсе не в местных. Местным-то что? Люди на севере степенные, бездельники не выживают… а вот на пришедших красноармейцев налюбовался.

            Новые люди, чтоб их. Озлобленные, расхристанные, способные и желающие лишь ненавидеть, мучить и грабить. Знать бы, отчего они стали такими. Ведь не только беднота с бандитами — тут и мобилизованные, и прекраснодушные идеалисты быть должны…

            Волков поймал себя на знакомых интонациях старого приятеля, Андрюхи Богуславского, и придушил их в зародыше. Еще ему не хватало стать таким же рефлексирующим мямлей!

            …А что ему, рабу Божьему Борису, надобно? Три вещи: чтобы вера в людях жила; чтоб люди Богу служили, а не государству и пустым обрядам под видом Господа; а еще…

            Что до третьего, с этим было проще всего.

            Он свернул в знакомый проходной двор, спустился по внешней подвальной лестнице под вывеской «Чайная и доходный дом Мезенцева», постучал. Приоткрылась щелка, его внимательно осмотрели. Наконец, дверь отворилась.

            …По наблюдениям Волкова, люди в лихие эти годы делились на три категории: одних интересовало, как бы выжить самим; других — как бы угробить ближних и дальних; третьих же, и самых полезных, вело благородное желание нагреть как первых, так и вторых.

            При всем неблагозвучии устремлений последние были самыми человечными.

            Первые отправят тебя в «штаб Духонина» из нужды. Вторые — из любви к искусству. А эти — обласкают, накормят и напоят, только деньги плати.

            Сенька Померанцев принадлежал к благословенной третьей категории. Дворник по документам, он с истинно аристократическим размахом плевал на все законы и декреты, включая тот, что касался запрета на продажу спиртного.

            Оттого и обустроил в опустевшей после исчезновения владельца чайной небольшое питейное заведение; комнаты же в доме втихую сдавал за весьма божескую плату — правда, куда делись их прошлые обитатели, как и сам Мезенцев, лучше было не задумываться.

            Террор как государственная политика давал всходы.

 

            В подпольном кабаке, выдающем себя за чайную, было, как обычно, темно и накурено. Света столь мало, что содержание редких картин и плакатов на стенах обречено навек остаться тайной. Народу собралось немного, что странно для вечера пятницы. Играл патефон. За дальним столом кто-то нажирался в сопли.

            Патефону подыгрывала гитара. Редкая гостья тут, живая музыка удивляла. Кто-то из клиентов развлекается?

            Волков подошел к высоким деревянным козлам, заменявшим стойку. Кивнул татарину Марату — кабатчику, работавшему вместе с Сенькой.

            Будучи мусульманином, самогонку он не жрал принципиально. Будучи мусульманином российским — четко проводил линию: «принципиально не» означает «чуть-чуть и по особым поводам». Это делало его идеальным кандидатом для того, чтобы на постоянной основе иметь дело с дефицитным продуктом.

            – Как обычно, батюшка? – улыбнулся. Тусклый свет керосинки отразился на бритом черепе, сверкнул на неестественно белых зубах.

            Волков оперся на козлы, наклонился к татарину, сказал проникновенно:

            – Какой я тебе, басурманская твоя рожа, батюшка? Просил же, не зови…

            Просил Волков не только Марата, но и многих других. Запрещенный в служении священник не хотел задумываться отчего: то ли оттого, что «отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах», то ли потому что осознавал… он не хотел называть по имени то, что сознавал.

            Вот, например, то, что его тянет выпить в постный день, и от непосредственного действия его удерживает только прискорбное состояние кошелька.

            Достойное пастыря поведение, нечего сказать!

            Неискренний пост — не пост, скажете? Так почему у тебя, скотины, искреннего не выходит, и душа болит?

            …Знать бы!

            – Не надо, – сказал Волков отсмеявшемуся кабатчику. – В кармане вошь за блохой гоняется.

            Марат глянул критически. Достал откуда-то из-под козел мутный стакан. Наполнил пахучей жидкостью из бутылки «минеральной воды». Оценил взглядом, извлек соленый огурец, бухнул сверху на стакан — и подвинул получившуюся композицию к Волкову.

            – Угощайся. За счет заведения.

            У Волкова от удивления чуть челюсть не отвисла.

            – Так. Одно из двух. Либо в лесу кто-то сдох. Либо ты не Марат, а японский интервент. Зарезал, подменил и сейчас прокололся. Где я не прав?

            Татарин пожал плечами:

            – Считай, от хорошего настроения.

            – Не мели чепухи. Вы с Померанцевым в благотворительности не замечены. Что случилось?

            Марат повторил жест.

            – Выручка хорошая случилась. Барин гулять-с изволят, – и указал взглядом на дальний стол.

            Волков пригубил напиток. Так пьют не злой деревенский самогон, а чай. Горячий, почти кипящий. Ощутил, скорее предчувствием, чем на деле, как утихает на время вечный зуд в той части души, что неизменно, постоянно требовала ответов.

            Маленькое самоубийство, подумал он. Господи, прости, мне это нужно.

            Занюхал огурцом, откладывая пиршество на потом. Бросил взгляд через плечо — и понял причину неожиданного безлюдья.

            Барин действительно изволили гулять.

            …Товарищ Браун, будь он трижды неладен, начальник красной милиции, пил, казалось, не пьянея. К столику он подходил, только чтобы налить, опрокинуть и закусить. Потом шел к патефону твердым, уверенным шагом — так двигаются очень пьяные люди — менял пластинку; клал руки на звенящие струны гитары; шагал, подыгрывая, а казалось — пускался в пляс.

            Менялись пластинки в патефоне, «Камаринская» следовала за «Барыней», а потом сменялась «Во кузнице», а товарищ Браун незримо плясал, не шевелясь, наращивая темп с каждой песней. Сквозь лицо музыканта явственно проступала тень того, кого до революции знали как Яшу Барона — первейшего лихого вора всей округи, преодолевшему черту оседлости благодаря насквозь фальшивому лютеранству.

            А пальцы мелькали над грифом быстрее и быстрее.

            …Эх, пляшем! Пройти гоголем, выкинуть этакое коленце, и вприсядку, вприсядку, всё — обхлопывая себя, руки мелькают в бешеном темпе.

            Плясал как жил — удало, размашисто, не боясь ни черта, ни Бога, плясал всем назло; и чудилось: сквозь звонкие русские пробивается что-то иное — то ли звон мониста, то ли заунывный плач скрипки. Вот-вот сверкнут браслеты с серьгами, вот-вот соткутся из табачного дыма черные сюртуки со шляпами, да только важно ли это?

            Пляшем!

            Пластинок уже нет, кончились, и осталась лишь гитара, ей вторят неслышные, невозможные мониста и скрипки. Танец не кончается. Он в самом разгаре.

            Так пляшут на эшафоте. Так пляшут свободные люди.

            …Этого не было и не могло быть. Бывший и нынешний грабитель, начальник милиции не двигался с места. Это было столь явственно видно, что казалось — это и есть единственная правда. Реальность, данная в ощущении.

            И лишь наливающиеся кровью с каждым стаканом, с каждой песней глаза говорили о той страшной усталости, что копится внутри Брауна.

            Глядя на это, Волков позабыл пить.

            – Он уже часа три так, – бесстрастно сообщил Марат. – Сначала шустовского велел. У нас одна бутылка оставалась. Как раз чайничек ему подали. Представляешь, какие деньжищи? Потом на самогонку перешел.

            – Бывает, – пожал плечами Волков.

            Чайники, «минералка»… «Чайная». Сухой закон внес известную игривость в традиционное веселие Руси.

            …Он дохлебал половину стакана и сводил близкое знакомство с огурцом, когда кто-то тяжело бухнулся локтями на стойку рядом.

            – Маратка, сволочь, так-таки неси графин… то есть боржому этому гражданину! – подумав, Яша добавил. – И мне?.. – прозвучало как вопрос, но мудрый нехристь всё понял.

            – Здравствуйте, Яша, – хмыкнул Волков. – Давно не виделись.

            – Зай гезунд, рэбэ! Давненько! – слушать Яшу было неприятно. И что на него нашло? На смену известному на всю округу любителю говорить кучеряво и пышно откуда-то вылез мелкий одесский купчик, хамовитый и гаденький.

            – Как дела у товарища начальника милиции? – Волков попытался аккуратно прощупать почву, а все равно прозвучало плохо завуалированным издевательством.

            Ну что ты будешь делать?

            Характер. И не захочешь — начнёшь людей обижать.

            Но Яша не обиделся. Ухмыльнулся:

            – Чтоб я так жил, как он. Потому как, по секрету тебе скажу, я не он.

            – Правда? – удивился Волков, а Яша, тем временем перешедший на философично-слезливую стадию опьянения, уведомил:

            – Кончился. Отплясался. Занавесьте зеркала, – отрезал жестко и зло.

            У каждого своя слезливость. Такая вот была у Яши.

            – ГубЧК, паскуды, – продолжал он. – Нагрянули по-тихому в город. Группа, шпионов англо-белогвардейских ловить. Какие тут шпионы, что они шпионить будут? Перемещения сил трех кошаков и собаки от базара до сортира? Начали, понимаешь… Антохина, старосту приходского, знаешь? – спросил вдруг.

            – Мельком, – кивнул Волков.

            – Его все мельком знают и добром поминают. Стал бы я его в тюряге держать?

Дело забрали, говорят, показательная казнь нужна. Развёл у себя поповщину с контрой, вот к тебе англичанка и лезет. Шлемазлы, услышь меня Б-г, шлемазлы и есть. Выпьем!

            – За что?

            – Ну как тебе сказать. Точно не за зеленую крокодилу, она сейчас неактуальна. За упокой, конечно.

            – Антохина?

            – Неважно.

            Выпили не чокаясь. Волков при всей поганости натуры, подсказывавшей выкинуть что-нибудь, понимал — может выйти себе дороже. Так что изображал паиньку. Пока что.

            – Притон я им развёл, понимаешь, граблю под видом пролетарской справедливости. А что, остальные нет? – пробормотал Яша под нос, обращаясь скорее к самому себе. – Вот что, рэбэ… Мы с тобой разных вер. Но я так дважды отступник получаюсь, да и у тебя, как я слышал, проблемы. Вот и выходит, что ты для меня сейчас самый правильный рэбэ, а лучше кабака синагоги не сыскать. Сечешь?

            – Я не могу принять исповедь. Даже если бы мы не были, как ты заметил, разных вер.

            – Да кому она нужна. Сам все доложу при случае, – развел руками Браун. – А вот совет, возможно, дашь. Мне, понимаешь ли, очень нужен совет.

            – Слушаю…

            – Страшно мне. Мне, Барону! — и страшно! Хоть пулю в лоб пускай. Сижу, руки опустив. Сам не знаю, что делать. Отвык решать, пригрелся. Может, и впрямь пулю…

            На лице Волкова заиграли желваки.

            – Страшно, говоришь? Сам себя, паскуда, хлопнуть решил? – он понял, что не выдержал, и сейчас нарвётся, но не мог ничего поделать. – Так я тебе не буду лить сладкую водичку про грех с благодатью. Я тебе между нами просто скажу. Страх — дело наживное. Страх глаза в глаза встречать надо. Самоубийство — это не просто человечка кокнуть, это предать. В первую очередь самого себя. И всех, благодаря кому ты, сволочь, ещё небо коптишь. Господа, родителей, друзей, всех. А что с предателями делают? Так что хочешь хлопнуть — хлопай. Все лучше, чем мертвецом ходячим таскаться, при жизни за предательство копыта откинув.

            Яша вдруг заулыбался. С какой-то сумасшедшей ясностью Волков осознал — сейчас рядом стоит не товарищ Браун, цивилизованный и причесанный, нет, Яшка Барон встал из глубин времени. Не танцующей тенью в гитарном перезвоне. Во плоти.

            «Нырнуть за козлы, перевернуть под ноги, разбить керосинку, – лихорадочно соображал Волков. – Глядишь, и уйду, не успеет прирезать».

            А Яша вдруг сказал:

            – Спасибо вам, рэбэ. Я даже так скажу, положа руку на самое дорогое: вы мне напомнили кто я есть и зачем, – сдернул фуражку с кудрей, посмотрел внимательно на кокарду, положил рядом со стаканом. – Не будем размазывать белую кашу по чистому столу. Страх надо встречать лицом, да. Я им не дичь. Я Барон! Лесами уйду, тропами да ручьями. Марат! – он протянул кабатчику несколько бумажек. Задумался.

            Достал из кармана портмоне, вытряхнул толстую стопку ассигнаций. Протянул священнику.

            – Уходить, – пояснил Барон, – надо налегке. А напоследок скручу-ка я им дулю. Да и давно хотелось доброе сделать. Марат, перо, бумагу!

            Пока черкал, объяснил:

            – Рэбэ, я вас очень прошу сегодня же вечером поспешить к каземату и передать это такому высокому шлемазлу… да вы его знаете, Стёпа Ржавый. Всё к вам лип. Он там в охране за главного. Передайте лично, хорошо?

            – Что это?

            – Всего лишь мелочь, не стоящая упоминания. Дешевка по нынешним временам.

            – Жизнь, – кивнул Волков, понимая.

            Яша по-шутовски отдал честь и чуть заплетающимся, но бодрым шагом двинулся к выходу.

            Волков с Маратом молчали. Левый карман тяготили деньги — их было много, хватило бы на пару месяцев, лишенных нужды. Есть от пуза, видеть каждый день мясо на столе, тепло одеваться, подкидывать близким… Вот только они, казалось, весили много больше своего веса, эти купюры, сотканные из обысков, слез, побоев и крови.

            Правый карман оттягивала бумажка. Дешевка, не стоящая упоминания, казалась стократ тяжелее проклятых ассигнаций.

            Прошло совсем немного времени, и неподалёку раздались выстрелы.

            Они уже затихли, когда Волков поднялся на улицу. Проскочил через подворотню; успел увидеть, как четыре фигуры в черной коже растворяются во мраке.

            Одна из них держалась за рукав, другая хромала. Барон успел огрызнуться напоследок.

            Сейчас он лежал на деревянном тротуаре, глядя пустыми глазами в темное небо, где светила злая красная звезда. Револьвера рядом не было.

            Волков подошел ближе. Присел на корточки. Закрыл глаза мертвецу.

            – Упокой, Господи, душу раба Твоего Иакова.

            Смешно, скажете вы? Молиться за ушедшего нераскаянным злодея?

            Ну и говорите. Волкову на это наплевать.

            Последний танец Яши, последняя дуля Барона — стоили многого.

            Не ему, Волкову, судить.

 

Читайте также: