ОВДЯ-ИКОТКА

Анна КОЗЫРЕВА

Я выросла на окраине Перми, где заводской поселок и деревня слились в единую живую плоть, и человеку, далекому от местного понимания административного  деления, трудно было бы, например, понять, что правая его нога находится на территории областного города, а левая застряла в деревне, сельсовет  которой расположен чуть ли не в десяти километрах  отсюда.

         Не понимали этого  и мы, дети, шумно и вольно обживая, что летом, что зимой,  общую неделимую территорию.

         Как бы «градообразующим» был завод, эвакуированный в начале войны со знаменитого полуострова, оттого-то и поселок назывался Крымским, но скоро превратился просто в Крым, расположенный от нас в полутора километрах.

Там были кирпичные дома в три этажа, школа, ясли-сад, магазины, а при нашем сельском быте –  заводская проходная, новый клуб с библиотекой, столовая, гараж, пилорама и три барака, плотно заселенные рабочим людом.

         По младости лет я не знаю, когда и как появилась та несчастная женщина жительницей одного из бараков. У нее был сын, круглогодично обитающий в интернате, потому-то мы видели его нечасто, однако я хорошо помню его улыбку  — осторожную и застенчивую.

         О том, что Овдя (об Авдотье никто уже и не помнил) одержима бесами, я по-настоящему поняла уже будучи взрослой, а тогда, детьми, мы  толпами бегали к ее окну, куда заглядывали с пугливым любопытством,   высматривая тех, кто время от времени наведывался к ней узнать «всю правду».

 Чаще всего горькая беда понуждала ехать неведомо куда-то на далекую окраину большого города, чтобы измученным неведением о судьбе кого-либо из близких узнать хоть что-то… с зыбкой надеждой ли, что жив… с не менее зыбкой верой ли, что находится где-то живой и  в здравии… а если вдруг и нет в живых, то хотя бы узнать, где могилка…

И это вовсе  не было простым  гаданием с  раскидываем на столе потрепанной колоды карт,  и с подробным  мистическим разбором того, что же там  выпало.

Нет! Овдя вещала!  Вещала на разные голоса…

Однажды, как единственно точно помню, весь народ, обитающий по округе, был поражен тем, что она предсказала побывавшим у неё недавно несчастным родителям, что сын, которого они безуспешно пытались найти, «совсем-совсем рядом с ними»… «под мостом… под колодой лежит…»

Там его вскоре и нашли…

И с тех пор народ к бараку, где жила вещунья, и вовсе потянулся неиссякаемым  потоком…

Она была икоткой. Её так и называли Овдя-икотка.

Зрелище, когда она начинала говорить на разные голоса, было жутким и неприятным.

Обычно она лежала на кровати —  маленькая, изможденная и бледная. Вначале могла спокойно поговорить. Поинтересоваться на самые насущные житейские темы.

Но ожидающие конкретного ответа от неё, как правило, спешили расспрашивать сходу и не замечать  чисто женского человеческого любопытства, притом повторяя раз за разом о своем собственном интересе, побудившем их появиться в этом бедном и неухоженном жилище непременно  с небольшим приношением для неё.

И вскоре запредельное, неподдающееся разумению представление начиналось.

Несчастная  ещё больше бледнела, плотно закрывала глубоко впалые глаза, лицо её скуласто напрягалось — и при плотно замкнутых губах начинал литься словесный поток поначалу из трудно разбираемых слов, перемешанных со злобным  отборным матом.

Похожие на  мужские грубые голоса, перебивая один другого, весело сообщали оторопевшему обществу, что «их тут целая компанейка и что у каждого из них есть имена: Васька, Митька, Борька…»

Веселиться они могли долго, особенно это проявлялось тогда, когда Овдю возвращали домой из психушки, куда её время от времени увозили на долгий срок, — и те со смехом говорили, что «вот опять нашу дурочку толстыми иголками тыкали, разные горькие пилюли в рот пихали  – а нам всё нипочем!» 

Шумно со смехом сообщалось и о том, что «Овдьке всё пузо лучами светили: нас  искали – и не нашли!»

         Одним словом: бесы веселились!

         Спешили погадать у Овди и местные, особенно женщины, пытавшиеся выведать у нее нечто такое, чтобы вывести на чистую воду  дорогого муженька, который, как кажется, укрывает о каких-то  тайных замыслах, — и уж непременно хотелось узнать:  нет ли у него вдруг какой  зазнобушки на стороне.

         Случалось, что поведает что-нибудь Овдя на своей многоголосой тарабарщине, а глупая жена переведёт то  на свой  ей одной  понятный язык, — и вот, не успеет муж переступить порог, как ему сообщалось о том, что пора ему сознаться во всем, что задумал и что скрывает…

         Утром,  глядишь и видишь, что любознательной жене всё толково и подробно объяснено, и даже справка выдана с печатью… под глазом.

Побежит та вся в слезах  к Овде с претензиями за ту печать, а икотка уже и помнить ничего не помнит, глаза закрыты, губы сжаты — а  «компанейка», обитающая в ней, дружно и зло бабе-дурёхе в лицо хохочет: любили повеселиться бесы!

         Ходили гадать к Овде и молоденькие девушки: кому ж не хочется узнать о суженном-ряженном. Затаив свой страх, заглядывали и девочки-подростки.

Собирались и мы с близкой подружкой сходить, однако  долго  не решались с опаской, ибо одно дело — подглядывать в окошко и хихикать при том, и совсем другое – узнать про своё будущее,  да и напуганы были сильно.

Страх появился не сам по себе, как бы со стороны наблюдая за происходящим, а по обретенному ненароком обществом в нашем лице конкретному сообщению.

Кто-то из знакомых нам девчонок, походя проявив чрезмерное любопытство, спросил  у  «компанейки»:  что они будут делать, когда Овдя умрёт? И вот ответ перепугал многих, да так, что долго поджилки от страха дрожали, потому как прозвучало обещающе:

— Когда наша дурочка сдохнет, — поплачем горько и в лес полетим. На полянке найдём красивое дерево, сядем серыми птичками на веточку и будем ждать, когда придет  туда  какая-нибудь нарядная  девка, приляжет на траву – а мы к ней и влетим!

Погадать о будущем так с подружкой мы и не решились, а вскоре Овдю в очередной раз увезли в психушку – и с концами.

Сколько она там прожила и возвращалась ли домой, — я уже и не помню. Знаю только, что сын вырос, женился, получил квартиру, а улыбка у него так и осталась быть осторожной и застенчивой.

Не однажды я пыталась хоть что-то узнать об «икотках», однако всё подсказывало, что, скорее всего, это название местное и сродни по описаниям бытовавшим некогда  «кликушам», так по крайней мере  казалось.

И вот встречаю у замечательного русского писателя Федора Абрамова  описание, что «есть на Севере, а точнее сказать, на Пинеге и на Мезени, такая женская болезнь – икота, которая, правда, сейчас немного утихла, а ещё недавно редкую работную бабу не трепала. Найдёт, накатит на бедную – и мутит, и ломает, и крик и рёв на все голоса: по-собачьи, по-кошачьи, и даже самая непотребная матерщина иной раз срывается с губ…»[1]

Только вот это мало, что проясняло  из  наблюдаемых со стороны действий   у Овди, разве что  точно звучал отборный мат-перемат, но ни мяуканья, ни собачьего лая никто из её уст не слыхал.

Работающей, повторюсь, я её никогда не помнила, но слухами доносилось, что в той деревне, откуда была родом, кто-то был очень зол на неё, когда она  якобы была полюбовницей женатого человека.

Так ли,  не так ли, но уехала Авдотья, как утверждалось,  из родной деревне уже вместе со своей «компанейкой», подсаженной кем-то из местных колдунов. Проявилось это не сразу, а, проявившись, превратило её в глубоко нечастную и больную женщину-инвалида.

В книге «Духовная брань» особо подчеркнуто, что «народное поверие, будто колдуны портят людей, то есть поселяют дьявола в каких им угодно людей, — нелепое и совершенно неосновательное. Не следует поэтому приписывать им какой-то особенной силы  и бояться их».

         Загадочное явление, описанное  писателем-деревенщиком и обозначенное знакомым мне словом, верно подсказало направление поиска,  – и вот что со временем узналось.

Болезнь та весьма древняя, распространена была в русских северных областях, а также среди угро-финских племен, к которым как считалось, перешла от жившего когда-то в тех краях мифического народа, называемого «чудь белоглазая».

Об этом загадочном явлении, близком к тяжелому заболеванию, в XIV веке упоминал уже Святой Стефан, епископ Пермский, просветивший обширные предуральские земли и боровшийся с  древними  верованиями малых местных народов.

Для святителя суть болезни, обозванной местными «икоткой», была более чем  ясна и  понятна – то веселились бесы  и бесенята, вольно обитавшие в устойчивой языческой среде.

Невольно возникает вопрос, а почему именно «икоткой» звали таких  поселенцев в несчастном  человеке? 

Из некоторых пояснений следует, что если даже та нечисть, обитая в человеке, проявляла  себя  далеко не сразу, а порой спустя годы и годы, перед тем же, как проявиться, у носителя начиналась  мучительная, трудно проходимая и долгая икота.

Так ли то,  не так ли? – нам лучше не знать, а вот психологи относят икотку как заболевание к навязчивым психозам или вялотекущей шизофрении.

Трагичность эпохи, прожитой страной в ХХ веке, полно проявлялась не только в остатках внешних примет былого, — проявлялась,  прежде всего,  в человеческих душах, остающимися мертвыми для Бога.

Явно далеки были от Бога и многие из тех, кто обитал в заводских бараках, равно как и те, кто мог наведываться к несчастной разузнать-погадать. Да и для нас, крайне любопытствующих, было если и неизвестно, то уж непонятно точно.

Что же творилось в душе самой Овди,  и вообще оставалось быть  за пределами  каких-либо даже слабых представлений, хотя в тесном, неухоженном жилище её в переднем углу, за тюлевой тряпицей,  покоилась небольшая  иконка, упрятанная в деревянном коробочке и украшенная блёклыми бумажными цветами.

Случалось, что во время так называемого сеанса гадания, Овдя могла, злобно и матерно прохрипев, с размаху запустить в тот угол чем-либо подвернувшимся под руку:

— Чё пялишься?!

Когда же сеанс заканчивался, и уходили  люди, Овдя своим голосом начинала слёзно просить:

— Прости! Прости, Миколушка… прости меня… это ж не я… не я это… 

Уверена, что многие из нас могли быть свидетелями проявления бесноватых, особенно это наблюдается в святых местах.

Мне лично дважды пришлось наблюдать таких несчастных.

В  Оптиной пустыни однажды во время Литургии, когда буквально с рыком и воем женщина лет сорока шла к чаше, чтобы причаститься;  в мужском монастыре г. Рыльска во время службы пришлось увидеть также нечто похожее и малоприятное.

А вот то, что летом 2005 г. пришлось испытать мне и моим внукам в Белогорском монастыре на Урале, до сих пор вызывает неприятный озноб, недоумение и искреннюю боль за ту девочку.

Ей было лет 10. Вместе с родителями она прошла недельным Крестным ходом от Перми до монастыря. И вот вечером, когда уставшие от трудного перехода,  люди молились   на Всенощной, то с какого-то момента певчих с клироса пытался перебить неистовый собачий лай.

Лаяла та девочка.

Сидела на скамейке и, беспомощно обмякшая всем тельцем, задыхалась от лая, зло срывающегося помимо её воли, а рядом стояла мать. Она гладила дочку по головке. Шептала молитву. Крестила… и плакала…

Сама собой, как живая иллюстрация,  вспомнилась вдруг знаменитая сказка «Старик Хоттабыч».

Как-то по наивности, причем,  скорее,  совершенно по незнанию и неопытности в духовном плане,  никогда не задумывалось о том, а кем же был тот забавный старик из кувшина?

Это сегодня можно с уверенностью сказать:  то был  самый настоящий бес в человечьем обличье, или джинн, который по арабской мифологии звался «маридом».

Вместе со своими собратьями  он  описывался бледным,  худым и  высоким существом с длинной белой бородой. На Востоке мариды  не считались  добрыми джинами. Они могли выполнять желания людей, но взамен, как правило, отбирали человеческую душу.

Своего сказочного героя Лазарь Лагин, сохраняя традиционное обличье,  однако,  изображает добрым и справедливым, способным  наказать разве что по делу, как, например, за вранье и грубость наказал мальчика Гогу, понудив   того помимо  воли гавкать по-собачьи.

И вот  после встречи с той несчастной девочкой совсем уже нет желания читать ту сказку даже внукам… тем более внукам…

 «Сам Спаситель сказал, что духа злобы можно изгнать постом и молитвою, а не силою волшебною. Духа злобы могут изгнать не волшебники, а только святые апостолы, которым Сам Спаситель дал власть над духами нечистыми, чтобы изгонять их, а после них такую же власть имеют пастыри Церкви, как преемники апостолов (Мф. 10: 1). Они имеют в Святой Церкви благодатные средства к изгнанию нечистых духов, как то: молитвы и заклинания в пользу верующих, одержимых нечистыми духами, чтение Евангелия, водоосвящение, исповедь одержимых нечистыми духами, елеосвящение, приобщение Святых Тайн и другие богодарованные средства[2]».

 

[1] Федор Абрамов. Из колена Аввакумова. Сборник прозы. – Москва, Эксмо, 2011.

[2] Помощник и Покровитель. Том III. С. 269. – Москва, 1993.

Читайте также: