ИДУЩИЕ ВМЕСТЕ

Егор ВОРОНОВ

Город так долго ждал снег. Кутался в заношенные кожанки сутулых взглядов. Пел что-то неразборчивое под нос вечно удивлённым ЛАЗам. Сидел на краю панельных «куполов». Выбивал мелочь у нищих из пластиковых сокровищниц. Город стал раздражителен, саркастичен, маловерен, замкнут. Он хотел лишь одного — чтобы пришёл снег. Ни как спасение, ни как лекарство, ни как любовь. Как прикосновение открытой двери, за которой начинается «иди».

И когда снег появился, то в нём не было ничего необычного. Мелкий, не долетающий до земли, рождающийся прямо из темноты. И не снег вовсе. Пыль на подоле уходящей осени. Но город улыбнулся. Он так долго ждал и, наконец-то, сделал первый шаг вперёд. Также, как делал это более полутора сотен раз в своей жизни. Этот город никогда не оборачивается, в очередной раз переступая порог тягот, лишений, отчаяния, скорби. Он идёт вместе со снегом.

***

— Мам, мам, мааааам! — кричит Даша, забегая вперед и раскидывая в стороны руки. Они с мамой идут в садик. — Снег! Первый снег. Скоро зима. Мы будем лепить снеговиков? А что мне Дед Мороз принесёт? Санки опять заржавели? А мы с папой на канал пойдем с горки кататься? Я буду, как снежинка! Мам, мам, мааааам! Хочу мороженого. Знаю, что нельзя, но хочу! Пусть папа, когда с работы будет идти, купит нам всем мороженое! Как денег мало? Опять? Ну, мааааам! А в садике у нас утренник будет? Хочу быть королевой Эльзой!

Мама отвечает Даше машинально. Что-то. Сама же думает о том, что нужно достать из шкафа зимнюю одежду. Да и ботинки ребенку уже малы. Господи, где же взять денег на эти ботинки! Какое мороженное, уже холодно. Только в садик после бронхита пошли. Какая там очередь у педиатра была. Два часа без талона простояли. А ботинки надо посмотреть. Ладно, перчатки не куплю. Эти зашью. Ребёнку нужны ботинки зимние. Какое теперь дерьмо стали делать. Не обувь, а сплошной хлам. Да, нужно Вячеславу Петровичу позвонить. Едет ли он на курсы? Кого-то нового бы уже взяли, а так… так придётся в три нормы пахать.

— Даш, да угомонись ты! — чуть раздраженно прикрикивает на неё мама. — Да, я позвоню папе. Нет, я не знаю кем ты будешь на утреннике. Ох, в садик же… в родительский комитет нужно сдать денег. Да, куплю тебе голубые резинки с бантиками. Даш! Перестань!

Дашина мама поднимает глаза и из темноты падает снег. Прямо на ресницы. Как когда-то в детстве, когда мама вела её в садик. Молча, в окружении жёлтого света из одноэтажных окон посёлка. Она очень тогда радовалась снегу, который выпал, когда от них ушёл папа.

***

Степь проглатывает взгляд. Тёмная, знакомая за полтора года пустошь. Вот за тем холмом укрепрайон…. воэнов. Подходит время.

— Фомич, да шо ты смотришь… Хрен там шо видно. Серый сказал — сидят тихо и сёдня стрелять не будут. Холодрыга. Шо значит, не первый раз брешет? Ну и сиди.

Фомич всегда чувствует, когда начнут стрелять. Иловайский осколок в ноге начинает ныть. Ну, может, это он себе и надумал, но этот свербёж его ещё никогда не подводил. Грёбанная война. И нет бы, как пацаны, уже на гражданку свалить. Нет, что-то держит здесь. В этом блиндажике с подгнившими брёвнами. Огонь не открывать, пока не полезут. Пока он тут не сгниёт, не открывать. Толку сидеть и ждать. Нет, уйти не может. Сколько раз уже думал. О! снег пошёл. Да, Стрелянный прав — холодрыга. Ноги мёрзнут в берцах. Носки нихрена не термо. Мешки нужно бы новые где-то взять, блиндажик укрепить. Да кто ж даст. За свои покупай. Серый поможет, конечно. И Утёсыча бы почистить нужно. Обидится. Капризный стал.

— Фомич! Твою гадюку в жабу! Харэ там торчать. Иди чай пить. Никого сёдня не будет. Дрыхнут они та…

Началось. По земле заплясали пули. Отрывисто, с подвыванием. Исходящий «стодвадцаточки». Разрыв. Еще три запуска. Разрыв за разрывом. Перелетело. К мирняку залёт.

— Суки! Опять в такую рань. Нет, ядь, нет приказа ответным. Ждём.

Еще разрыв. Прямой наводкой грохнули с танка. Не выдержит блиндажик. Ну, родимый, починим, не провались. Ползут. Серый говорит, что ползут. Можно? Можно!

Заработал «Утёс». Ответным по холму, разрезая тишину внутри. Ну только подойдите. Ща ребятки с «восемьдесят второго» ответят. Полетело…

Снег падает на торчащий из блиндажа ствол «Утёса» и тает, не долетая до железа. Холм молчит. Фомич курит, всматриваясь в степь. Смотрит на часы. 23 минуты, как еще одна жизнь в одно мгновение. А снег. Снег такой же… Точно такой же, как тот, когда он учился на сварщика в «бурсе». Когда денег не было на сигареты и одну пачку на пятерых. Такой же, когда пропускали занятия по НВП. Ох и злился же тогда Полкан.

***

Пять минут до звонка. Отражение в стекле, за которым продолжает идти снег. Не тот, какой описывают поэты. Не такой, в который вбегаешь, чтобы забрать возле института стаканчик с мутной жидкостью «Триводном». Робкий, детский, ноющий на кончиках пальцев. Протяни руку и не будет его. Совсем не будет.

— Светлана Игоревна, а учебник доставать?

Учитель не оборачиваясь говорит:

— Да, Ярослав, доставай.

— Светлана Игоревна, а мы будем сегодня рисовать?

— Нет, Аркадий, не будем. Но карандаши достань.

— Светлана Игоревна, можно воды попить?

— Конечно, Милана. Иди попей, пока урок не начался.

Сорок минут рассказа о Дубровском. И ведь забудут же. Через две недели. Фьють и начисто из головы. Нужно бы, кстати, деньги сдать на воду в учительскую. Завтра привезут. И ещё план воспитательной работы на второе полугодие. Сдать. Да, там же ещё рисунки военным на фронт. Как же всё успеть. И эти. Зачем им Дубровский? Ну вот зачем? И я трачу время на их непонимание.

— Светлана Игоревна, а там красиво?

— Да, Милаш. Там красиво, но сейчас уже начнётся урок.

Смеются. Ничего же не хотят делать. Быстрей бы уже отмучиться. «Фронталка» на носу, в три собрание. Еще и он не звонит. Второй день не звонит. Снега он что ли ждёт. Я звонить не буду. Скорей Дубровского сожгу, чем позвоню.

Звонок. Светлана Игоревна поворачивается к классу и видит, как через потолок на парты падает тот самый снег из «за окном». Две секунды она смотрит, не веря своим глазам, а потом говорит:

— Кого сегодня нет?

***

— Оооо, давно не виделись!

Это Нина Ильинична, жэковская дворничиха, смотрит вверх и качает головой. Вышла убрать последние кучи тополиных листьев у дома с башенкой.

— Ну вот те и на! Да када ж это закончится-то! Еще и зарплату задерживают! Маш, ну ты пасатри! Тока листья закончили, а тут снег! Да за что ж это нам-то!

— Нин, ты работай. Ща начальница придёт и еще веселей будет. А ну пшёл, бурлакотан.

Мимо прошел холённый кот дяди Васи и улегся прямо в листву. На «пшёл» заскочил на дерево, стал точить когти. Встопорщил шерсть и поднял морду к небу, не понимая откуда и что на него падает.

— Маш, да брось ты его. С него спросу. Грузовик-то сёдня будет? Или опять на вывоз бензина нету? Не? Совести у них нет. Дочка? Да на ту сторону уехала. Помогать? Да какой там, сама им денег подкидываю. Говорю — приезжайте. Вот паспорта давать начали — они и думают. А я не поеду уже никуда. Вот у нас с тобой, Маш, листья неубранные. Эт вот наше.

— А в теплосеть ты ходила на сверку? Опять же списки придут — кто не платил. Я-то сходила. Пенсию получила и пошла.

Снег прорезает свет фонарей и становится чуть гуще. Две женщины берутся за мётлы и снова сгребают в кучу листья, которые за вечер разбросали дети и прохожие. Падая на их оранжевые жилеты, снег не тает. Но они этого не замечают, сливаясь с городом, потрескавшимися стенами, глухими разговорами в подъездах и проезжающими через площадь машинами.

В город пришёл снег. Робкий, проходящий через руки и не оставляющий следов в памяти. Рисующий лица в комендантской осени, сгорающий на металле человеческих границ, проглатывающий опавшие листья. Пришёл ни как спасение, ни как лекарство, ни как любовь. Как прикосновение открытой двери, за которой начинается «иди».

Читайте также: