ВИА ДОЛОРОЗА

Наталья ИРТЕНИНА

Фрагмент романа «Багряные ризы»

Богородск, сентябрь 1918-го

Ветер завывал с раннего утра. С севера неслись свинцовые тучи. Если поднять голову в небо и смотреть на купол собора, будет чудиться, что церковь падает. Неожиданная иллюзия была похожа на цирковой аттракцион. Ивану хотелось снова и снова испытывать это острое чувство мнимой опасности, чтобы хоть ненадолго забыть об опасностях реальных и бесчисленных, которыми кишела его жизнь и жизнь миллионов соотечественников.

Иллюзион сломался, когда прибежал запыхавшийся дед Антипа.

— Ведут!.. От тюрьмы на железку повели!.. В Москву поди увозят, ох ты Господи…

— Кого увозят?

— Да батю ж нашего, отца Константина. Авось там губернское начальство разберется, что невиновный он…

Несколько секунд Востросаблин собирал мысли. Может, и впрямь… Но пьяный Белозеров молол про яму… Ну а если в губернской Чеке не утвердили приговор?..

— Где тут у вас место, которое называется плацем? — быстро спросил он.

— Казачий плац? Так за железкой. Через переезд у станции пойди, потом проулком прямо и выйдешь на него. При царе там казаки на смотрах и ученьях лихачили, с того и пошло прозвание. А тебе на что?

Вспыхнувшая надежда сей же миг потухла.

— На казнь его ведут, дед. Убивать будут в лесу за плацем. Оповести людей, пускай идут и смотрят.

— Да тебе-то откуда?.. — Рот у деда Антипы открылся изумленной буквой «он».

— Делай что говорю!

— Слушаю, ваше благородие! — Старик разве что не козырнул: не донес руку до шапки, махнул.

Востросаблин побежал к станции.

Небольшую площадь за переездом, где торговали с телег капустой, пересекал отряд конвойных. Шли они небыстро, подладившись под шаг заключенного. Красноармейцев было семеро. Замыкал шествие помощник председателя богородской Чеки товарищ Белозеров. Свой наган он держал в руке и время от времени оглядывался на прираставшую толпу горожан.

— Не подходить! — злобно кричал он и взмахивал револьвером.

Священник был в одной только рясе, с обнаженной головой. Ветер трепал его длинные волосы, надувал парусом подол облачения. Руки были связаны за спиной.

Переулок между двумя рядами заборов, за которыми стояли деревянные дома богородских мещан, оказался узок — двум телегам впритык разъехаться. Вливаясь в него, толпа растянулась. Иван пробивался к ее началу, обходил впереди идущих. Вдруг споткнулся о человека, вставшего столбом посреди людского потока.

— Виа долороза! — скорбно возгласил тот и торжественно перекрестился. Повернулся к Ивану, посмотрел сквозь очки и повторил: — Виа долороза!

«Поляк, — подумал Востросаблин. — Из новообращенных, наверно». Туго сообразил, что слова были произнесены на латыни. «Зачем здесь латынь?» Из гимназического курса латинского языка, подзабытого за два военных года, кое-что вспомнилось.

«Дорога страданий». Путь скорби и страстей. Иван поежился. Ветер пробирался даже под теплую куртку, выхолаживал и без того стылую душу. На ум пришли частушечные строки модного поэта Блока, записавшегося в певцы революции:

В белом венчике из роз

Впереди — Исус Христос.

Переулок кончился. Толпа освобожденно вываливалась на Казачий плац — обширное поле, покрытое жухлой травой. В обход его вела размытая дождями дорога со слоем грязи в пядь толщиной. Ноги сразу стали вязнуть.

Ведомый на заклание священник остановился, глядя на вольный простор. В спину ему ткнулась винтовка.

— Что, поп, вспомнил, как вы здесь толпой со своим Тихоном мольбы возносили? — прокричал Белозеров, скалясь. — Теперь уж этого не будет. Советская власть прижмет вас к ногтю.

— Господи, прости им, не ведают, что творят.

Ответ отца Константина услышали только те, кто месил грязь сразу за конвойными. В несколько минут его слова разошлись на всю длинную вереницу, как шлейф волочащуюся за своим пастырем.

За полем вставал непроезжий лес, по которому бежали тонкие тропинки. Сотни горожан шли под его сенью густым бреднем. Плача не было. Даже дети понимали, что творится дело жуткое и нечеловеческое. Осознание этого выжигало слезы досуха.

Яма рыжела земляным зевом в овраге посреди опушки соснового бора. Конвойные рассредоточились вокруг. Винтовками и матерщиной отгоняли напиравших людей. Белозеров толкнул священника к краю ямы и отошел. Ветер со страшным гулом гнул верхушки сосен.

— Развяжите руки, — попросил отец Константин. — Перекреститься напоследок.

— Довольно, поп, открестился, — отказал чекист.

По его команде трое красноармейцев вскинули винтовки на прицел.

В толпе поблизости от Ивана лохматый дедок в рваной шапке уверял соседнюю бабу:

— Попужают для острастки и обратно поведут. Не звери ж они. Советская власть, она за народ, понимать надо. А народ кто? Мы! Вишь, яма-то неглыбкая, для виду только…

На дедка накинулась другая баба:

— Ты из какого чулана вылез, старый? Глаза-то протри!

У красноармейцев тряслись руки, дула винтовок колыхались, будто сухостой на ветру. Двое опустили оружие. Наградив бранью, Белозеров заменил их другими. Но и те целились неохотно.

Вразнобой грянули два выстрела. Третья винтовка промолчала. Отец Константин тихо вскрикнул, наклонился вперед. Неловко и грузно опустился на рыхлую горку копаной земли. Пули вошли в плечо и бедро.

Четверть минуты все стояли будто оглушенные выстрелами. Первым опомнился чекист. Оттолкнул солдата, подошел к раненому и сильным ударом ноги спихнул его в яму.

— Батенька! — забилась где-то в крике дочь священника.

Белозеров стал сапогом сгребать в могилу землю.

— Чего стоите? — бросил он подчиненным. — Работайте!

Те сняли с ремней саперные лопатки и принялись споро, не глядя в яму, закапывать еще живого человека.

— Добейте! — прозвучал из могилы стон. Над краем ямы показалась голова. В волосах уже запутались комки земли. — Прошу…

— И так подохнешь, — злобился чекист.

От толпы отделилась женская фигура в черном и упала ему в ноги.

— Умоляю, не хороните отца заживо! Дайте ему умереть без таких страшных мук, — рыдала девушка. — Человек вы или нелюдь?

— Пшла прочь, поповское отродье.

Белозеров отобрал лопатку у солдата и сам яростно стал зарывать могилу.

Вся накопанная из ямы земля легла с верхом. Чекист попрыгал на ней, уминая. Чертыхнулся, увидев торчащие башмаки: ноги священника не поместились в яме. Красноармейцы побросали лопатки и в ужасе пятились. Земля вздымалась и опадала — могила дышала.

Сотни свидетелей злодейства, охваченные жутью, безмолвно осеняли себя крестом.

— Расходись! — проорал Белозеров и выстрелил из нагана в небо.

***

Обратный путь казался Ивану бесконечным. Виа долороза, дорога страстей, хоть и не своя, вымотала его и выжала. Он еле волочил ноги. Возвращавшиеся с места казни горожане, тоже не спеша, поминутно обгоняли его. Если они и говорили о чем-то меж собой, поблизости от посторонних свои разговоры таили.

У забора одного из домов в переулке, что шел от станции к плацу, Востросаблин споткнулся взглядом о конторскую барышню с фабрики Морозова, с которой целовался под бешеные речи комиссара Муралова. Она пыхала папиросой и тоже смотрела на него. Выражение на лице было как маска равнодушия. Иван остановился перед ней, а что сказать — не знал. Зачем она здесь? Кого ждет?

— Живу тут, — ответила она на незаданный вопрос. — Что ж не предупредил его? — Взор оставался непроницаемым. — Не успел?

— Он отказался бежать.

Барышня повела бровью и выдохнула струю дыма.

— Не знала за попами такой храбрости.

— Теперь знайте, Анна Александровна. Много их уже убито, и многих еще убьют.

— Расплата, — безучастно бросила она.

— За чужие грехи, — добавил Иван.

— Все равно.

— Вы в Бога-то не веруете?

— Не верую.

— И я не верую. А выходит, Он там есть. — Востросаблин показал глазами наверх.

— Из чего это выходит?

Иван промолчал. Слова были бессильны выразить то, что почувствовал он там, на сосновой опушке леса за Казачьим плацем.

— Чудной ты человек. Если б Он был, разве дал бы убивать своих служителей?

— А может, в этом и есть тайна Бога? Если бы люди могли понимать Его мысли и действия, Он бы уже не был Богом. Может, Ему для чего-то нужно, чтоб теперь священников убивали?

— Да убивают-то кого ни попадя. От простого мужика до бывшего царя. Нету в этом никакого Бога. Не морочь мне голову.

— Прощайте, Анна Александровна. Не увидимся больше.

— Что ж, передумал у нас на фабрике работать?

— Передумал.

— Ну, белой скатертью тебе дорога, парень… А мы с Федей скоро поженимся.

Барышня бросила папироску в смородиновый куст, выросший из-под забора, и пошла в дом.