ТРОИЦКИЙ ПОДАРОК

Анна КОЗЫРЕВА

В деревне Жданово на Курщине жила старая женщина Федосья Тимофеевна. В этой деревне она родилась и выросла. Здесь   прошла вся ее долгая жизнь.  Было ей далеко за девяносто, но она, на удивление всем,  оставалась быть в силе: по хате и двору, пусть с клюкой-помощницей, передвигалась самостоятельно, а сквозь помутневшую паволоку блеклых глаз, нет-нет, да и прорвется цепкий оценивающий взгляд. До последнего оставалась она быть в здравом уме и рассудке: если ж  вдруг и случалась какая-никакая путаница в памяти и представлениях, внимание на  это давно не обращалось — возраст!

Жила Федосья Тимофеевна в одиночестве, но с хозяйством, за кое числились у нее Васька, разжиревший от старости и безразличия ко всему  пегенький кот, и чернявенькая коротконогая, не в мере злющая, собачонка Стрелка. Васька-кот целыми днями спал-пропадал в дальнем углу хаты, редко выбираясь наружу, что летом, что зимой,  лишь при крайней нужде, а Стрелку за неуюмную свирепость запирали светлым днем в сараюшку, выпуская безбоязненно за чужие пятки и со сторожевой пользой на ночь.

Третьей по хозяйству числилась Телеграфистка – высокая беленькая курочка в алом гарнитурчике из резного хохолка и  длинных  сережек-висюлек. Обитала она при старушке неотлучно. Кормилась у ее ног, у тех же ног и гадила, но за полную преданность куре прощалось всё.

Столь странным именем хозяйка нарекла хохлатку  по наличию особых отметин: ушки у курочки были прикрыты пушистыми черными подушечками – ни дать, ни взять  настоящие наушнички, а также за постоянный стук-перестук, отбивавшийся крепким клювом. В сенцах и на крыльце  давно не осталось и живого места без характерных щербатых точек-выбоин.

— Кому ты, дуреха, усё  любовну азбуку-мурзянку бьешь?  –  вопрошала порой свою товарку Федосья Тимофеевна, мечтавшая  в далекой молодости  служить на почтовом телеграфе. О той заветной несбывшейся мечте с годами позабылось напрочь, а вот ритмичный стук телеграфного ключа неожиданно всплыл в памяти. Так и прилипло к курочке – телеграфистка да телеграфистка, и стало кличкой, к которой привыкли  даже  соседи.

Что соседи!? Кажется, сама птица освоилась с необычным прозвищем, осмысленно отзываясь на него. Стоило лишь        произнести знакомое имя, курочка замирала на месте, выгибала маленькую головку круто в бок и  выставлялась вопросительно —  «мол, что тебе?» — круглым черным глазом.

И вдруг Телеграфистка пропала. Как сквозь землю провалилась.

По первой травке хохлатка  вдруг  всё «ко» да «ко» — беспокойно заквохтала. На то частое «ко» хозяйка напевно бросала:

— Не ходи далеко! По траве-мураве ходи рядышком!

А курочка  рядышком ходить не желает, всё квохчет да квохчет: просится, знать, на гнездо.

— Ты чё, старая, удумала? – Федосья Тимофеевна, наконец, не выдержала. – Како, скажи,  табе гнездо? Ты ужо и для супу-то негодная, а туда же «ко-ко». Вот, погодь, Славик приедет – устроим табе  «ко-ко». Поныряшь у волю  у кадке. Усё пройдет тады.

То ли вразумившись, то ли испугавшись угроз о скором купании, курочка притихла и  притихшая пощипывала молодую травку возле дома. Всё была на глазах, и вдруг пропала.

 Хозяйка решила, что кура, тайно взлелеяв природное «ко-ко», всё-таки устроила себе укромное гнездовище, и отправила соседку проверить глухие углы ветхого, заваленного прогнившим хламом курятника — пусто. Затем заслала ее с обходом по ближайшей округе — тот же результат. Не по разу облазили заросли  в саду и вдоль речки глазастые ребятишки — напрасно. Телеграфистка не нашлась.

А уж сколько раз старушка  с крыльца дребезжащим голоском старательно выкрикивала «типа-типа», сколько раз ласково зазывала пропавшую подружку домой, —  та не отзывалась. Так и решили в  конце концов сообща, что утащила хохлатку рыжая воровка-лиса, вновь, по приметам, объявившаяся вблизи деревни.

Привыкшая за долгую жизнь к горьким потерям, исчезновение Телеграфистки, однако, Федосья Тимофеевна переносила тяжело. Она осунулась, почернела лицом, исхудала; шаркающий шаг совсем стал  тяжелым и вялым. Старуха по долгу сидела безучастно на крыльце, равнодушно озирая деревенскую улицу. И когда приехал Славик, она сходу объявила ему:

          — Свези-ка, унучек, мя на кладбище.

Внук, успевший оценить издали заметно сдавшую за короткий срок  бабушку, испуганно предложил:

          — Может ко мне, наконец, поедем?

—  Не-а… пока ишшо не поеду… ишшо пока  дома поживу. А на кладбище надоть – сёдня ж Троиццка суббота.

          — Как скажешь. Поехали.  Только вот ты-то как?

          — Ничё-ничё… доковыляю. Тама от дороги не шибко далёко.

Возвращаясь назад, Федосья Тимофеевна из окна машины зорко высмотрела полянку, густо заросшую сочной травой.

— Ты, Славик, сичас, как выгрузишь меня, возьми  у Федьки нашу косу да обкоси с краю эту полянку. Шибко уж  сенота хороша!

-И кого ты собралась  кормить? – изумился внук, но травы  накосил и привез в туго набитых мешках. И, как приказала бабушка, рассыпал ее зеленым ковром по сенцам и крыльцу.

— Пушшай  тута лежит… — оглядывая довольно работу любимого внука и жадно вдыхая густой свежий запах, объяснилась она. – Дух-от какой! живо-ой!

«Почему бы и не почудить старому человеку», — снисходительно подумалось Славику – бородатому, давно поседевшему полковнику-пенсионеру.

 

Светлым утром следующего дня Федосья Тимофеевна выбралась на крыльцо рано. По пятам за ней шустро тянулся кот, а  Стрелка, которую соседка еще не успела упрятать под запор, черным визгливым клубком бросилась хозяйке под ноги.

Старуха ради Троицы старательно обновила свой повседневный наряд, сменив старый фартук на совершенно новый в ярких крупных цветах и складках от долгого лежания в сундуке. Точно такая же не разглаженная графика обозначилась и на головном платке из зеленого щелка с искристой бахромой.

 Федосья Тимофеевна устроилась на скамье и, передохнув минуту-другую, вытянула, как фокусник, из-под фартука заготовленные зверям гостинцы – по жирному колбасному шматку. У Васьки хищно сверкнули бирюзовые ожившие глаза, и он с жадным урчаньем впился стесанными клыками в розовое лакомство. Стрелка свой кусок проглотила бездумно  в миг, и теперь заискивающе терлась о хозяйские, обутые в войлочные ботики ноги, ловила преданно ее взгляд, не без основания ожидая нового подношения.

Бессловесные  твари давно мудро приметили, что после приезда бородатого человека  на яркой машине у них  наступал праздник живота, когда на смену пресной картофельной толкушке несколько дней подряд в их нетребовательную утробу сыпалось нечто невероятно вкусное и пахучее. Вот и нынешний день стал одним из таких счастливых. Вскоре, однако, кормежка – «хватит ужо! обожрались!» — прекратилась.

— Светка! – бросила старуха, казалось, в белесую пустоту, но на ее зов тут же  показалась взлохмаченная  головка девочки лет семи. – Запри-ка  Стрелку, а то шельма кусачая убегит – лови тады! Помани вот, — и она протянула девочке кусок колбасы.

          Беспомощно сглотнув обильную слюну, Светка пихнула колбасину под нос собачонке, и та, сорвавшись с места, потянулась мордой за дрожащей рукой и, попавшись как карасик на наживку, скоро оказалась в неволе. Стрелка раз-другой тяжело ударилась туловищем в закрытую дверку и обиженно затихла.

         Обожравшийся кот, ели волоча отяжелевшее и округлившееся по бокам брюхо, ретировался с крыльца сам, а девчушка, осторожно ступая по зеленому мягкому ковру, источавшему живой аромат, выжидательно замерла около старухи.

         — Наломай-ка, сбегай,  березовых веток, —  Федосья Тимофеевна сунула девочке в блестящем фантике большую конфету. – И чё я вчерася Славику забыла наказать, чтоба  наломал? – укорила  себя. – Совсем упустила  из виду…

         А девочка  спрыгнула с крыльца и, бросив яркий фантик на землю, опрометью убегала выполнять  приказание.

—   Светка! – требовательно окликнула ее старуха, и та стремительно вернулась  назад, вопросительно уставилась. – Ты пошто, окаянная, соришь?! Пошто обертку на земю кинула? Сёдня знашь какой день? Троицца! Сёдня у матушки землицы праздник —  аменины. Подними!

         Светка молча таращилась испуганными глазами и боялась проглотить разжеванную во рту конфету, но вот, сообразив, о чем речь, быстро наклонилась, подняла фантик и, зажав его в кулачке, снова уставилась на говорившую, а та, махнув разрешительно рукой, бросила:

          — Таперь беги! И не балуй боле!

И девочка сорвалась с места, бросилась наутек. Отбежав метров двадцать, она разжала кулачок, и яркий фантик снова оказался на земле, только через миг Светка резко вернулась и подняла его.

Вскоре девочка стояла на крыльце с охапкой коротких березовых веточек. Федосья Тимофеевна протянула ей новую конфету, которую та  осторожно сунула в рот. Она с самого раннего детства  знала, что «у бабки Хфеньки» конфеты не переводятся, и давно, усвоив на уровне условного рефлекса, безобидно жила ожиданиями очередных  команд-просьб, после которых непременно последует сладкая награда.

Впрочем, не меньшей сластеной была и  сама хозяйка. Конфеты у нее постоянно лежали в кармане фартука, а непосредственно под подушкой хранился увесистый кулек.  Ежедневно, с утра, еще не встав с постели, она мышкой шуршала фантиком, бережно разворачивала его и, причмокивая, долго с наслаждением рассасывала беззубым ртом конфету. Пол под кроватью, как семечной лузгой, был густо усыпан разноцветными обертками. Но сегодня Федосья Тимофеевна еще ничего не съела. С раннего утра она томилась ожиданием.

— Девки-то ишшо не прошли? – спросила с некоторым раздражением у Светки, и девочка, определенно понимая, о чем речь, категорично замотала головой.

— Чё и долго-то как? – Выждав долгую паузу, старуха предложила: — Давай-ко мы с табой, деушка, березками крыльцо украсим. Вота держи табе завязки, — и  вытянула из кармана комочек из смятых узких атласных лент.

Неумело, с трудом, но девочке удалось букетиками привязать березовые веточки вокруг столбов на крыльце. Федосья Тимофеевна, осмотрев украшенное пространство, весьма  довольным голосом подытожила:

— От кака у нас с табой красотишша вышла! Ндравится?  Как у зеленом раю сидим.  В таку-то красоту сичас ангелочки пожалуют, а с има  и души упокойничков прилетят. На веточках присядут. Посидят. Полюбуются родной хатой. Порадуются. Вчерась я у их гостила, а сёдни оне у меня погостюют.

Светка, глаза которой от страха округло вылупились, онемела и, побледнев, в оцепенении застыла посреди широкого крыльца, не решаясь  отправить в рот очередную награду.

— Испужалась ли, чё? – старуха дружелюбно засмеялась. – Да ты соси свою карамельку и не боись… Чё табе и бояться? Жизь у табя ишшо упереди ой кака долгая… Оне до меня прилетят… — глубоко вздохнула. – На держи! –  она протянула девочке карамельку. Та осторожно присела на край скамьи, одну за одной спешно проглотив конфеты.

 —   Идут… — выдавила она из себя тихо, но слова ее не услыхались, и тогда девочка повторила погромче: — Девки идут!

Мимо хаты по тропинке, от шляха, шли две женщины. Они-то и числились у Федосьи Тимофеевны за девок. Сестры Нина и  Татьяна  Телегины, по девичьей своей фамилии, обе вдовые и обе недавние пенсионерки, оставив квартиры в городе взрослым детям, вернулись в родительский дом на постоянное жительство. «Уж шибко богомольны!» — говорили о них деревенские то ли с нескрываемым осуждением и завистью, то ли с той же завистью и невольным одобрением. Вот и сейчас сестры возвращались из Фатежа, где были в церкви на праздничной службе. Они дружно поздоровались с Федосьей Тимофеевной, дружно поздравили ее с праздником. Одна из них, не задерживаясь пошла дальше, а другая, Нина, поднялась на крыльцо.

— Как у вас тут празднично! – не скрывая невольного восхищения, сказала она.

— От и я говорю, как у зеленом раю сидим, — с радостью похвасталась хозяйка.

Нина присела рядом с ней и извлекла из сумки с нетерпением ожидаемое с утра – маленькую просфору и бутылочку со святой водой. Протянула Федосье Тимофеевне, и та бережно, с трепетом, приняла от нее дорогие подарки.

— И чё так долго-то? Заждалась… — легкого недовольства скрыть старуха не сумела, но поспешила оправдаться: — Натощак-от тяжело…

— Обедня долгая была. Причастников много было. Почти весь храм причащался. Праздник ведь! Потом еще вечерня с коленопреклонением была… — Нина попыталась объясниться, но старуха, кажется, и не слышала. Она нежно поцеловала просфору, перекрестилась широко и умилительно пропела:

           — Отче наш да святится имя Твое! Яко на небеси и на земи. И хлеб нам насушшый дашшь нам усем.  Да избави усех от лукаваго! Во имя Бога Салооха, Самой Матери Пресвятой Богородицы, Единой Троиццы неразделимой! Аминь! – Она еще раз перекрестилась и осторожно начала есть просфору.

         Нина в некотором недоумении и  явном смущении выслушав странную молитву, молча наблюдала за старухой, и лишь видя с каким трудом та справляется, предложила:

         — А ты бы водичкой запивала!

—  Мягкая просфирка-то очень… а рот-от  не  цеплят… —  смущенно промолвила старушка, бережно собирая сыплющиеся  крошки на дно фартука. Она    приняла из протянутых рук бутылку и, вновь коряво перекрестившись, отхлебнула из горлышка.

—  Вот тебе еще, — Нина подала ей окрашенное в зеленый цвет яйцо. Другое она протянула девочке. – Тоже освященное. Батюшка в храме раздавал.

—  И хто ж службу вел? – со знанием поинтересовалась вдруг Федосья Тимофеевна, в последние раз побывавшая в храме лет двадцать назад.

          — Отец Николай.

          — Это не тот ли , который меня зимой соборовал?

          — Тот самый.

—   Хороший батюшка… — Хотя просфора и поддавалась с трудом, с водой, однако, старуха ее доела, а, доев, продолжила опрос: — У яго, сказывал, детишков много?

          — Матушка по весне седьмого родила.

—   Семого? – Переспросила удивленно, но, помолчав раздумчиво, добавила: — И пушшай растут. Детишки – это хорошо! – И не успев договорить, она вдруг визгливо выкрикнула: —  А это  чё  за чудо идёть?!

Все  обернулись туда, куда она указала рукой. И увидели: через дорогу, от сада, торжественно на высоких ножках выступала Телеграфистка, а за ней солнечным зайчиком катился желтый цыпленок.

Старуха стремительно, без опоры,  подхватилась, резко встала, покачнулась, но устояла и шагнула к выходу. Фартук при том она бережно подняла корытцем. Остановилась на верхней ступеньке.

— И де ты, паразитка, пряталась? Уж не у Шаховском ли лесе партизанила?

Телеграфистка молча и величественно поднялась по  ступенькам на крыльцо. Оглянувшись за застрявшего внизу цыпленка, курочка собралась было спорхнуть к нему, но Светка  успела  подхватить пушистый комочек и поставить его рядышком с матерью.

Старуха медленно вернулась на место и обессилившая упала на скамью; она невольно выпустила из рук край оберегаемого фартука: крошки посыпались вниз, в траву: курочка смело застучала клювом у хозяйских ног.

          — От  косорукая… Прости мя, Хосподи! Прости… А ты  ешь… чё уж таперь… ешь, голуба…  оголодала небось… дуреха… — ласково разрешила Федосья Тимофеевна ей. – Приобшись  святого хлебушка… Спробуй  и ты, райская птаха… — это она говорила уже цыпленку, который, следуя материнской  науке, ткнулся маленьким клювиком в траву и, подцепив белую крошку, проглотил ее.

Старуха, протянув зеленое яйцо девочке, сказала ей:

 – Сбегай-ка у хату. Это яичко на стол положи, — мотри аккуратно!  А мне друго принеси — тама на плите у кружке свареное лежит.

Когда девочка вернулась и подала старухе яйцо, та тут же  с размашистой силой ударила его о ребро деревянной скамьи, очистила: белая  скорлупа  упала у ног. Прямым окостенелым пальцем, как тяжелым штырем, врезалась в вареную мякоть и  мелко раскрошила. Бело-желтые осколки падали вниз, терялись в траве, а цыпленок, быстро освоившись на новом месте, раз за разом втыкал клюв в мягкую ткань зеленого ковра, ловко извлекая сытные крошки…

Нина тихо поднялась и, подтолкнув к  выходу девочку, спустилась с крыльца. Она уходила к своему дому, а Светка, спрятавшись невдалеке, осталась на своем посту.

—  Нина! – женщина оглянулась на зов. – Ты у лавку пойдешь? – она согласно кивнула в ответ. – Купи-ка  мне пашена.

—   Сколько?

—  Возьми килограмму три. Дитё-то кормить надоть! – голос старухи радостно дребезжал и влажно вибрировал.

                                                                                              Декабрь 2006 г.