ПУШКИН ЗАПЕРОВЗИЛСЯ
Елена ПУСТОВОЙТОВА
Свекровь вернулась из церкви взбудораженная. С порога начала почти сердито:
— Да как тут будешь хорошей христианкой, как не осудишь…
Рывком сняла куртку, сдернула шарф с головы, будто торопилась куда-то, но, присев на пуфик, начала неспешно расшнуровывать теплые, с овчинной опушкой, ботинки.
— Случилось то что? – не выдержала затянувшейся паузы Надежда, вышедшая в прихожую встречать свекровь с бокалом горячего, крепко заваренного чая с молоком. С самого детства она обожала такой. И отец за чай признавал только — чтобы свежачок, с пылу, с жару. Ради них мама над заваркой колдовала; плеснет в предварительно обогретый чайник кипяточку самую малость, лишь заварку залить, прикроет полотенцем и отставит на пару минут. Затем дольет кипятка и опять со всех сторон укутает чайник, и снова ждет. Знала момент, когда в самый раз будет. Отец тогда пил и покряхтывал от удовольствия:
— Вот, молодца, старик, как гарно можешь. Да с таким чаем и волосы в прикуску объесть можно…
Он так маму в старости звал – старик. Смеялся:
— Это чтобы она старухой не смела становиться…
Отчетливо все Надежде вспомнились, как стала чай заваривать — до слов и запахов, хотя давно родители живут только в сердце у нее, а не на земле. Чай особый, его свекровь в подарок привезла из далеких краев, где родилась Надежда, где встретилась со своим мужем, бывшим теперь, и где еще живет свекровь, тоже уже бывшая. А родной край, уже не родной, а заграница.
Колдовала над чаем по-маминому, и, выждав положенное, налила себе от души, в просторный, давно подаренный кем-то бокал, стоявший без дела на самой высокой полке. И, прижмуриваясь от удовольствия, вышла с ним к свекрови.
— Вот, — качнула перед ней бокалом, — наслаждаюсь… И что это вас так рассердило?
— Да зажилась видно, помирать пора. Смотреть вокруг себя лишний раз боюсь, глаза бы ни на что не глядели. Думала у вас-то, в России хоть порядок, а и у вас тут душой обдерешься. В церкви и то порядка нет… Да, как это можно? Двое деток, лет по пяти, не больше… Люди стоят, молятся, поклоны бьют, а они по кафелю в своих пластиковых кроссовках юлой вертятся-смеются. Не тихонько, в голос. Комбинезоны шуршат, подошвы визжат, они хохочут. Кругом люди чужие, а им нипочем, никого не замечают. Мамка не смотрит, остальные глаза отводят. Я наклонилась к ним, пальцем погрозила, они, быстренько так, вскользь на меня взглянули, только и всего. Следом другая женщина им замечание сделала, а им все нипочем. Я уже подумала, что сейчас возьму за руки, выведу… Знаешь, обидно так стало, вспомнила видео, мне в «Одноклассниках» переслали, на нем туристка немецкая в мечеть пошла, ну, не сама, с группой их повели, и одна не сняла туфли. Мягкие такие лодочки, тонкие, что носки. Так турчанка её в бок кулаком так толкнула, что здоровая немка тотчас тапочки свои скинула и босиком пошлепала-засеменила… Вот как надо своё оберегать. А тут – врата открыты, служба идет, а эти бесенята, прости меня грешную…
Свекровь уже успела и ботинки расшнуровать и руки помыть, и, зайдя на кухню, окинуть по-хозяйски накрытый к чаю стол, а всё не могла справиться с переполнявшим её чувством досады. Не меняя тона, спросила с долей раздражения, предназначенной не Надежде, а тем детям, что испортили службу:
— А чего рулета с маком не порезала? Если нравится, не жалей, съешь пока еще свеж… – и, уже налив себе чаю из чайничка, устало добавила:
— И чего из них вырастет? А?
— Хамло, – ответила, безмятежно прихлёбываая чай, Надежда. И добавила, все же немного подрастеряв душевный покой. – Хамло и вырастет. Сидит у меня такое чудо в пятом классе. Не учится, не слушает, демонстративно делает все наоборот.
— А родителей? Чего родителей не вызываешь? – свекровь успокаивалась, но тема воспитания её занимала.
— А что толку? Мамаша пришла, пузо голое, в пупке кольцо. И речь у нее, у тридцатилетней… Сейчас попробую изобразить… – Надежда откинулась на спинку стула, тоном резким, словно накипело, словно еще немного и сорвется до базарного крика, начала:
— Типа, учительнице легко ставить двойки, а типа, вам надо бы к ней относиться, как бы с большим, именно пониманием…
— Как бы относиться, спрашиваю, или относиться? И насколько, спрашиваю, большим? Отвечает… Не догадаетесь: – Типа, по-человечески надо…
— Смотрю на мамашу, вопросы задаю. Но все примитивно, как её словечко «типа». Она хочет, чтобы ставила я доченьке хорошие отметки. И все. И не будет тогда у меня с ними проблем. Иначе жаловаться будут.
— Да как можно? Просто так, что ли? Всегда люди знали, прежде чем получить, надо заслужить…– недоверчиво вглядывалась в Надежду свекровь. Но, поняв, что та не шутит, и еще не забыв увиденное в церкви, тяжело вздохнула:
— Разве могли мы такое представить, чтобы мать двоечницы учителю указывала, какие оценки ставить? Да что за порядки такие? Такую мать вместе с доченькой на педсовет вызвать да пропесочить по первое число, чтобы толк был…
— О чем вы? – Надежда смотрела на пожилую женщину с некоторой снисходительностью. — Страны уже той нет, в которой так было можно. Учитель сейчас, если двойку поставит, то не ребенка ругать за нее будут, а учителя.
— Да, как же без двоек? Как еще бестолковых да ленивых детей учиться заставить? А на второй год если оставить?
— Нельзя. – Вздохнула Надежда. — Тянуть надо из класса в класс. Изо всех сил. У меня в девятом классе один в школу не ходит. В прямом смысле. Раз в неделю в классе появляется. А зачем ему себя утруждать? Он знает, в конце года мы троечки ему нарисуем…
Смотрела на свекровь с легкой улыбкой, читая на её лице, как в раскрытой книге, что испытывает эта прожившая долгую жизнь женщина – недоверие, непонимание, страх, в конце концов.
— Но есть же люди, которые за это отвечают? Кто-то же отвечать должен за то, что из них вырастет? Разве не понимают они, что дети-то взрослыми становятся?
— Есть. Целое министерство с важным министром. Мы это министерство просвещения называем Министерством затмения, оглупления… Но это так, смешком, между собой. Когда очередную глупость министерскую обсуждаем.
Надежда давно в разводе, но с матерью мужа у нее сохранились хорошие, даже родственные отношения. Ирина Владимировна помогла ей вырастить дочь, замуж её выдать, и теперь, когда Надежде самой пять лет до пенсии, не оставляет. Как только находит возможность на месяцок свое хозяйство соседям препоручить, сначала по пути к Надежде на недельку заглянет, затем к сыну.
Знакомых Надежды удивляет такая идиллии между ней и Ириной Владимировной, но еще более — что Надежда и к бывшему мужу не пылает гневом.
…Она сразу поняла – что-то не так. Спрашивала, может, на работе проблемы? Лётчик. Пилот гражданской авиации. Мало ли трудностей?
— Нет, – отвечал коротко, а сам грустно-долго в сторону смотрел. А как-то встал перед ней на колени – прости, не могу больше обманывать. Другую полюбил…
Поначалу опешила от его откровенности. Потом плакала и кричала, вспомнить стыдно – до визга и битья посуды. Вещам тоже досталось, швыряла ими в него. Но время все по местам расставило. А свекровь как была второй матерью, так и осталась.
После развода жажды мести в ней не было, но еще долго при мысли о муже невольно натягивалась внутри нее струна, начинавшая больно пощипывать. Со временем и она затихла, освободив место странному волнению, в котором были и радость, и печаль, и почему-то какая-то неясная уверенность. Почти бодрость. С головой окунулась в работу, успевая приспосабливаться ко всем изменениям в учебном процессе. Не разом всё на голову вываливалось. Объясняла себе происходящее, не спеша ужасаться, как некоторые, мол, все, приехали — реальному образованию пришел конец… Понимала, конечно, что стало оно чисто формальным. Это только времена меняются, а человеческая сущность остается прежней. Ей ли, педагогу с тридцатилетним стажем, этого не знать? Всё, что дается без труда, усилий, бесплатно, воспитывает потребительскую особь. Паразита, по-русски говоря. А когда этот паразит вырастет, переломить, переформатировать его паразитарность будет непросто. Однако, как ни старалась себе объяснять и успокаивать, время от времени раздражение в ней накапливалось и выпирало так¸ что невозможно было не высказать. И аккурат перед приездом свекрови не смолчала:
— Как я научу того, кто не хочет учиться? Он даже школу не посещает, – спросила директрису, сделавшую ей замечание, что двойки по её предмету, как бы она не отговаривалась, означают только одно — уровень знаний её учеников не повышается.
– Естественно, поскольку эти ученики ничего не знают. Но они и не желают знать. А что знают, так это то, что в конце года мы троечку нарисуем. По всем предметам нарисуем. Так зачем учить? Нужна реальная система оценки знаний. Её нет. Она утрачена. А что на самом деле непедагогично, так это вместо двоек рисовать тройки… Сегодня одна мамаша мне претензии предъявила: её ребенок боится идти в школу, потому что я ему двойки ставлю… Я ей говорю: — Заставьте своего ребенка читать. Он у вас ничего не читает, поэтому ни на что, кроме двойки, ответить не может. А она: – Он не робот, чтобы его заставлять… Вы понимаете, к чему мы пришли? В королевство кривых зеркал попали. Раньше ученик домой боялся с двойкой идти, потому что и дома с него спросят…
— Таков дух времени, – коротко отозвалась директриса, прервав её на полуслове, словно утомившись. Но это не остановило Надежду:
— Педагоги должны вести уроки, вести продленки, проверять тетради, готовить детей на конкурсы школьные, городские, региональные, заниматься с детьми как классные руководители, писать статьи в газеты и журналы, чтобы пройти аттестацию, но двойки ставить лодырям мы не должны? То есть — права не имеем? И еще лыко в строку — если раньше наши грамоты за хорошие показатели в работе учитывались при аттестации, то теперь нас этого лишили. Правильно я понимаю, теперь аттестовать нас будут по работам детей? То есть – дети, знания которых мы не имеем права реально оценивать, напишут тесты, и если хорошо напишут – ты аттестован, не напишут хорошо – не аттестован? А двойки ставить нельзя? Такой вот у нас дует дух времени. Просто ветер штормовой, снесет всё скоро.
Не смотрела на нее директриса, мимо глядела. Но и сама Надежда понимала, что нет у нее ответов. Да и в самом деле, не на абордаж же идти, не забастовку объявлять этому духу времени.
Жестом остановив Надежду, начавшую убирать со стола, свекровь сама принялась за посуду.
— Одно удовольствие мыть её вольной водой – мой, не хочу. У меня-то вода во дворе, в колонке. Сынок все норовит водопровод в дом провести, но не соглашаюсь. Неизвестно еще, как всё обернётся с заграницей нашей, может быть, еще придется бегом убегать, дом бросать… Да и много ли мне одной надо? Одна чашка да одна плошка. Не так уж стара, не тяжело еще два ведёрка в дом занести, – ловко ополаскивала чашки Ирина Владимировна. И, не прерывая занятия, обернулась к Надежде:
— Помнишь ли ты брата моего? Александра? Светленький такой. На свадьбе вашей, когда счастья вам желал, так расчувствовался, что заплакал? Ну вот. Он до седьмого класса, семилетка еще была, еле-еле доучился и в шофера пошел. А когда стукнуло ему шестьдесят, пришел как-то к маме и спрашивает, почему она не заставила его учиться. Мама ему – да что бы я-то сделала? Ты не хотел, я тебя уговаривала. А он – а ты бы меня била… Жизнь прожил, ошибки свои разглядел, ан уже не исправить. Вот и сказал-пожалился, я-то без мозгов еще был, а ты-то, мама, жизнь знала… А нынче что? Свобода всем дуракам. Такие и в шестьдесят не поумнеют. Все шиворот навыворот вывернулось — ребёнка не только не накажи, а слушай его, что он велит. А что он еще понимает? Да это же издевательство, в первую очередь, над ним. Поначалу всё ему позволять, а потом что? Как жить он будет? Что уметь? А работать ему разве не нужно будет, деньги зарабатывать? Приехала, думала в России всёж-таки порядок. А и здесь все свободы нанюхались…
И, вытирая тщательно руки полотенцем, в сердцах добавила:
— Сталина на вас нет…
Надежда любила смотреть, как хозяйничает свекровь. Все движения ловкие. Там протрёт, сюда подвинет, и все на своем месте и сияет. Разом начинало на кухне кипеть, скворчать, жариться, как у мага-волшебника из мультфильма.
Не удержалась:
— Все время смотрю на вас и восхищаюсь, какая вы замечательная хозяйка. Редкая.
— А-а-а, что есть, то есть, – легко согласилась Ирина Владимировна. — И муж меня всегда хвалил, даже гордился мной… Только вот уже восемнадцать лет хвалить меня некому.
— Что? Уже восемнадцать? – изумилась Надежда.
— Ну, а сколько? Машеньке пяти не было, не помнишь разве, у гроба стояла, упрашивала дедулю разбудить…
Надежда помнила. И свекра и слёзы по нему. Но цифра восемнадцать, столько лет уже как нет его с ними, поразила. Так много, так долго и в то же время — так мгновенно… Только-только был рядом, а уже – восемнадцать лет! А ведь и сама она уже больше десяти одна. Анатолий ушел, когда Машеньке было десять.
Посидели, помолчали.
— Живу прошлым. Прошлое мне светит, согревает… – тихо, даже робко, покачивая головой, словно соглашаясь с кем-то, первой прервала молчание Ирина Владимировна. И уже резче, деловитее:
— Чего горевать попусту? Такова жизнь, и у каждого свой черед…
Слова Ирины Владимировны вызвали в Надежде щемяще-нежную боль. Дрогнула лицом от жалости, легко представив себе, как одиноко той было жить всё это время. Стараясь как можно точнее выразить, как дорога она ей, как понятна её затаённая скорбь, улыбнулась свекрови:
— Хорошо, что вы приехали. Очень рада.
Однако, подумав, что сделала это слишком сентиментально, почти слезно, заторопилась словами:
— Хотите, повеселю вас? В восьмом классе диктант проводила. Текст диктанта из отдельных предложений. И было там строка из Пушкина: « Онегин в доме заперся, зевая за перо взялся».
Пятеро написали, что Онегин взялся за пирог. Куда ни шло, говорю им, хотя бы смысл в этом есть. Пирога наелся. А трое вовсе новое слово изобрели. Они написали, что Онегин, зевая, заперовзился… Спрашиваю их, что бы это значило? – отвечают: — Ну, наверное, скучно ему… Зевал же…
— Восьмой? Восьмой класс, говоришь? — не верилось свекрови.
— Так вот, — продолжала с улыбкой Надежда, не впервые наблюдая подобную реакцию. – Я теперь, Ирина Владимировна, это слово взяла себе в копилку. Как увижу что-нибудь такое этакое, что и на голову не надеть, говорю — заперовзились…
И добавила со вздохом, поднимаясь из-за стола:
— Хотя редко чем теперь меня можно удивить. В девятом классе ученики не могут отличить подлежащее от сказуемого, и это уже почти норма. Не до Пушкина им с его пером… Пойду. У меня проверки накопилось. Два сочинения в одну неделю и диктант. Не успеваю проверять.
И уже с порога пообещала:
— Как только справлюсь с этим моим наказанием, посидим с вами. Я торт вкусный купила. А если захотите, по магазинам пройдемся…
Давно так уютно не было на душе у Надежды. Сидела, разбирала детские каракули, которые и почерком назвать сложно, слышала на кухне тихое постукивание посуды, приглушенный звук телевизора.
Так хорошо и так по-домашнему…
Сама телевизор почти не включала. Поветрие какое-то по всем каналам про внебрачных детей, про измены, любовниц и злостных алиментщиков. Миллион за секрет самый гадко-темненький. Если свою тайну на всю страну, на всеобщее обозрение выставишь, бельишком своим потрясешь – тебе миллион. Зажмешь – ни копейки не получишь. Стимул. Надоевшие лица, надоевшие склоки. А в конце, как издёвка, – берегите себя и своих близких… Да и не до телевизора. Столько навалили на учителей, суп сварить времени нет, не то что смотреть, кто с кем свёлся-развёлся. Заполночь сидишь, тетради проверяешь, оценки рисуешь…
— Ты обедать думаешь или и вовсе уже отвыкла? Чай пила еще одиннадцати не было, а теперь три часа уже… Всё воскресенье сиднем сидишь. Отдыхаешь ли когда? И что за жизнь у тебя такая?
Ирине Владимировне надоело ждать, когда Надежда закончит свою возню с тетрадями, движением, не терпящим возражения, она распахнула двери и с вызовом остановилась на пороге комнаты. Надежда словно только и ждала её, с ребячьей готовностью, даже с некоторой долей лихости, отодвинула от себя очередную, только что законченную стопочку проверенных работ. И, оглядев стол с видом победителя, обернулась к свекрови:
— А что? Жизнь моя прекрасна. Школа, школа и еще раз школа. В этом году я еще без классного руководства, так что к вашему приезду в квартире какой-никакой порядок навести смогла. Нагрузка такая, что не до домашних дел. Притом я к урокам не готовлюсь, а что молодые учителя делают, которые к каждому уроку готовяться? Да если семейные? И вообразить себе не могу. Мы же еще, помимо преподавательской нагрузки, для повышения квалификации тесты должны сдавать. На них тоже время нужно. У одной нашей учительницы муж терпел-терпел да с пятого этажа тетрадки выбросил. Говорит, веером летели. Бегала, собирала…
Ирина Владимировна смотрела с тревогой:
— Вот это работка… Но вас-то хоть ценят?
Надежда рассмеялась, словно шутку веселую услышала:
— Ценят. Все, кому не лень… На днях по центральному телевидению…
Замолчала, усаживаясь за стол, накрытый праздничной красной в золоченых кленовых листочках скатертью. С детским удовольствием оглядела выставленные на нём глубокие суповые тарелки парой с плоскими для вторых блюд и гарниров, рядки ножей, вилочек, ложечек. Все чинно, картинно. И поняла, чего давно не хватало ей. Праздника. Как сильно хочется ей праздника! Не шумного веселья, а вот такого тихого блеска нарядной посуды, салата, лежащего горкой в хрустальной ладони салатницы, чуть слышного, нежного шипения шампанского, наливаемого в фужеры… Но что её вовсе заворожило – лежавшая на широком блюде, в золотистой корочке прижарки, домашняя курочка, ножками врастопырку, картинно обложенная запечённой картошечкой и печеными яблоками. Ломай, не хочу! Не удержалась, потянулась рукой.
— Но, но, – тотчас предостерегла её Ирина Владимировна. – Борщика сначала отведай…
Пировали, поглядывая друг на друга, поблескивая глазами.
— А переезжайте ко мне насовсем, Ирина Владимировна, – смеясь, и в тоже время искренне предложила Надежда.
— Конечно. Со всеми моими курочками, садом и огородом. Если бы так – то переехала бы. А иначе, что кушать-то с тобой будем? У тебя пенсия-то уже не за горами.
— Не за горами, – согласилась со вздохом Надежда. И вздох её был разом и по поводу пенсии, и по поводу невозможности переезда в город садика с огородом. Сама все чаще и чаще подумывала, что когда выйдет на пенсию, продаст квартиру и купит домик в деревне. С садиком. И всякий раз ей строки из Цветаевой на память приходили:
– За этот бред, за этот ад,
На склоне лет пошли мне сад…
Ад, конечно, у нее далеко не тот, что у Цветаевой был в жизни, а что до бреда, то этого добра и у нее предостаточно. Так что хотелось бы на склоне лет в садике своём сидеть, сквозь ветви на небо смотреть. Обязательно плетеное кресло купит. Ноги в плед закутает и, наконец-то, спокойно, со вкусом, не спеша перечитает всю русскую классику. В суете школьной жизни не оставалось времени для чтения. Даже в каникулы работы выше головы. Почитать из классики, из того, что не входит в школьную программу, нет времени. Только урывками если.
— Так что там с этим твоим телевидением? – напомнила Ирина Владимировна.
— Да ничего хорошего, — с аппетитом поглощая борщ, откликнулась Надежда, — ученик подросток ударил по лицу учительницу пенсионного возраста. Немного меня постарше.
— За что? – поперхнулась Ирина Владимировна.
— Кажется, во время урока наушники с него сняла, учиться заставляла, слушать новую тему.
— Так всё верно сделала, — совершенно была сбита с толку свекровь.
— Это для нормального человека всё верно, – усмехнулась Надежда. – А на телешоу целый ряд экспертов, в кавычках, конечно, осуждал только учителя. Мол, ведь вы педагог, могли как-то иначе, больше терпения, а вы без должного уважения, вывели его из себя, вот он и ударил… А напоследок всё же реверанс какой-никакой ей отвесили – ученик не должен был этого делать. Но он ребенок…
— Ой-ё…- словно у нее заболел зуб, протянула Ирина Владимировна. – Учитель теперь у вас что, не учить должен, а подходы к каждому недорослю искать? Что дальше-то будет? Я думала, отчего это ты тех детей, о которых я тебе рассказала, разом хамлом припечатала. А ты-то насмотрелась уже… И, что, много таких?
Утро выдалось морозным, звонким. Марток, надевай семь порток, – вспомнилось Надежде. Воздух был ясен и чист еще по-зимнему, но стал гуще, потяжелел и от этого временами налетающий упругий ветерок тихонько шелестел, словно смеялся. По-весеннему высокое небо уже налилось прозрачной голубизной, и солнце так игриво слепило глаза, что поневоле захотелось вздохнуть полной грудью. А облака! Белоснежные, легкие, красоты такой, что и слов не подобрать. Но подобрала, тихонько прошептав для себя: – Сказочные, словно крылья лебединые…
И улыбнулась этому сравнению.
Первый урок в пятом «г». Класс сложный. В начальной школе оценки не ставят, по головкам гладят, и в пятом многие не желают работать. Не приучены. Читать еще толком не умеют, однако, прически, смартфоны, толстовки, подкрашенные челки и прочие приметы взрослых у всех имеются. Времена пришли — требования к ребенку предъявлять не профессионально, а профессионально развлекать. Но разве от развлекаловки уровень знаний повышается? Нет! Когда же это началось? Двадцать, тридцать лет назад? И как же стремительно все изменилось. Очень жаль способных детей. Они вынуждены плестись вместе с двоечниками. Вот как подравнялись под европы. Хлебайте теперь полной ложкой…
Звонок, по-весеннему задорный, прервал её мысли, не оставившие следа от улыбки, что навеяло ей солнышко и небо – высокое, по-весеннему голубое.
Урок проходил без неожиданностей. Ученики переговаривались между собой прилично, негромко. Руслан, стоило только на него взглянуть, продолжал сводить глаза пучком к переносице. Надежде понятно было, что это он из-за выставленных ему двоек. Хоть и дерзко, но молча. Поэтому она относилась к его собранным в пучок глазам неодушевленно демократично. Соня, как обычно, демонстрировала свою безучастность к происходящему – слушала невнимательно, с вялым интересом поглядывая время от времени на доску, ничего не записывая.
— Соня, — еще раз окликнула её Надежда, — перепиши всё, что мы разобрали и записали на доске, себе в тетрадь.
— Да не буду переписывать. Я не люблю русский язык, не хочу его учить, – неохотно-хмуро отозвалась Соня, равнодушно глядя на Надежду. И даже, показалось, подавила в себе зевок, так ей было скучно.
— Ну, тогда ты должна найти для себя школу, в которой сможешь изучать те предметы, которые любишь. А пока посещаешь эту, ты должна изучать русский язык, даже если ты его не любишь.
— Да, не буду я!
Соня смотрела на Надежду без тени кротости, дерзко, с вызовом.
— Послушай, — примирительно начала Надежда, — мама твоя вчера сообщение мне прислала, что ты боишься меня, нервничаешь, поэтому не можешь отвечать на уроке, как следует. Но переписать в тетрадь ты можешь? И ты ничуть меня не боишься, ты просто не желаешь выполнять требования учителя…
Соня, не ответив, с нескрываемым неуважением, повернулась к Надежде спиной. Класс замер, с интересом ожидая, что будет дальше.
— Ну, хорошо, — через секундное замешательства ровным голосом продолжила Надежда. – Не хочешь говорить со мной, на перемене пойдем с тобой к завучу…
Ольга Витальевна, советник директора по воспитательной работе, не отличалась принципиальностью. Так – нашим и вашим. Учителя друг другу жаловались, что не видят от нее ни помощи, ни защиты. Её тревожило только одно — чтобы родитель жалобу не накатал.
Так и вышло. Ласково приподняв свесившую на глаза пятиклассницы подсиненную прядь волос, она с нелепым вдохновением спросила:
— Может, ты что-то не понимаешь, Соня? Может быть, Надежда Борисовна должна тебе дополнительно объяснить? Ты ей подмигни, если так… – обернувшись к Надежде, улыбнулась и ей ласково, нелепо стараясь обратить все происходящее в какую-то радость.
— Как это, подмигни? – Надежда, не ожидая от этого визита ничего особо толкового, всё же опешила.
— Ну, так. Незаметно. Может быть, Соня стесняется сказать при всём классе, что не поняла. Так Соня?
И на этих словах завуча Соня, украдкой зорко скользнув по лицу Надежды взглядом, натурально заплакала…
Ольга Витальевна стремительно кинулась к графину с водой. Не переставая успокаивающе приговаривать и ойкать, налила в одноразовый стаканчик воды, и осторожно, словно боясь расплескать, преподнесла Соне. Не дожидаясь, когда та выпьет, заботливо промокнула ей салфеткой глаза, стараясь не задевать стаканчика, и, наконец, добившись от девочки улыбки, отпустила её в класс.
— Знаете что, — терпеливо наблюдала за цирком, разыгранном на её глазах, Надежда, — в этом сумасшедшем доме, что все еще называется школой, я уже давно заперовзилась что-нибудь понимать, но то, что я увидела и услышала сейчас, для меня стало полной неожиданностью. Да неужели вы не видите, что ребенок научился изворачиваться из-за того, что не желает учиться, не желает работать?
— Сами сказали, она ребенок, — обиженно-раздраженно перебила её Ольга Витальевна, озабоченно перекладывая с места на место разложенные по столу папки и стопки бумаг. И, словно что-то вспомнив, решительно вскинула на Надежду глаза:
– И как вам, педагогу, не совестно её осуждать?
— А что, ребенок это не человек? Он ангел небесный? Этот ребенок уже научился не только волосы красить, он научился лениться, врать и хамить. И я его должна, и вы должны, судить о нём именно как о человеке, которого нужно спасать, которого нужно научить понимать — что можно делать, а чего нельзя…
И многое еще хотелось сказать Надежда этой женщине, сидевшей за столом с обиженным лицом, передвигающей уже который раз с места на место папки бумаг с отчетностью перед чиновниками, надзирающими за педагогическим процессом. А тут она со своей Соней и лекцией о человеке и его достоинстве.
Махнула рукой, пошла к двери.
— Да, знайте, Надежда Борисовна, у нас еще все хорошо, — донеслось вслед. – Вы почитайте, поинтересуйтесь, что в Зеленограде происходит. Там такие ученички, волосы дыбом… И Соня ангелом покажется…
Уходила домой с чувством глубокого облегчения и легкой радости – дома Ирина Владимировна ждет, вкусненькое приготовила…
На крыльце школы шумная группа старшеклассников громко что-то обсуждает. Что ни слово, то ругательство. Вспомнила Ольгу Витальевну, и что у них в школе еще все хорошо и подумала, что верно, еще без мата. Но не выдержала:
— Мальчики, не забывайте, где вы находитесь, следите за тем, что говорите.
Замолчали. Но стоило ей спуститься со ступенек, услышала вызывающе громкое:
— Ча, ща – пишется с буквой я, чу, щу, с буквой ю-ю-ю…
И смех, безудержно довольный.
Внутренне охнула, но не оглянулась. Заторопилась, стараясь удержать то чувство тихой радости, которым совсем недавно была наполнена.
Но плохо получалось.
Солнце уже намеревалось клониться к закату, но до первых сумерек еще было далеко. Дерзко-свежо налетел ветерок, заставивший прижмуриться. И ярко так вспомнился отец, изумленно наблюдавший по телевизору расстрел прямой наводкой Верховного Совета. Его лицо горько-обиженное.
Ведь тогда всё, во что он верил, рушилось. Сама его жизнь рушилась.
А теперь что? Её черед пришел?
Сами собой на память пришли строки:
«Жизнь моя так коротка,
И как горчит её вино…»
Слышала где-то или сама придумала?
Не знает.
февраль 2021.
ЕЛЕНА АЛЕКСЕЕВНА ПУСТОВОЙТОВА
Родилась в Казахстане. Выпускница факультета журналистики Казахского государственного университета в Алма-Ате. Публиковалась в альманахе молодых писателей Казахстана «Рубежи», сборнике «Лик земли». Десять лет жила в Австралии, в Сиднее, где редактировала газету «Единение» — первую русскоязычную газету в этой стране, существующую с декабря 1950 года. Все эти годы сотрудничала с российскими интернет-изданиями «Русское Воскресение», «Радонеж», «Российская Федерация сегодня». Публиковалась в двухтомнике «Современное русское зарубежье. Антология», «Роман-журнале XXI век», в журналах «Новая книга России», «Полдень» и в «Роман-газете». Принята в Союз писателей России в 2005 году. Приехав в Россию в 2008 году, выпустила сборник повестей «Эвкалипты под снегом», который был отмечен премией «Имперская культура им. Эдуарда Володина», и роман «Запах полыни» — первую часть из задуманной трилогии о русском рассеянии, основанной на документах, семейной хронике, воспоминаниях свидетелей роковых событий конца Гражданской войны. Регулярно публикует аналитические статьи на сайтах «Фонд стратегической культуры», «Столетие», «Русское Воскресение». Живет во Владимире.
