НАДЕЖДА

Полина МОСИЕНКО

Всё было решено. Валерия Александровна Макарова, а для близких — просто Лера, уходила из школы. Вот так. Бесповоротно и бескомпромиссно. Это решение далось ей нелегко. Она долго цеплялась за прошлое, обещала себе, что всё образуется, всё наладится.

Не наладилось.

Директриса, конечно, пыталась её отговорить. Сказала, что это ужасно эгоистично — вот так уходить в середине года. Только Лера, наверное, слишком устала, чтобы думать об эгоизме и самоотречении. Она вообще от всего устала. Настолько, что, кажется, могла бы лежать без движения дни и ночи напролёт. «Если быка трудом уморят — он уйдет, разляжется в холодных водах»…  Наверное, без стихов она бы давно махнула на всё рукой, но литература всегда была её отдушиной. До тех пор, пока Лера не решила её преподавать.

«Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша?» — бормотала она, стаскивая себя с кровати.

«Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг», — крутилось в голове, когда она пробиралась в школу сквозь голубоватый туман. Это было обычное утро — ничего особенного, если забыть о несмолкающем голосе совести. («Ты не справилась. Ты предаёшь детей и всё, о чём когда-то мечтала»).

Школа встретила её ещё пустыми коридорами, усталым приветствием охранника и полутемным классом. Лера отстранённо ощутила, какое же всё знакомое, какое привычное. Боже мой! Она всё ещё помнила, с каким восторженным страхом заходила сюда сразу после института. Как будто вчера и целую вечность назад, а ведь прошло только полтора года. Нет, целых полтора года. Только целых полтора года назад она оставила университет позади.

О, университет! Суматошные, счастливые годы! Какой удивительной, какой долгой, какой свежей тогда казалась жизнь! Как горела и смеялась её душа, словно в ней летала, щебетала и беспрерывно хлопала крыльями целая стая птиц! Всё было музыкой, искусством, высшей гармонией: бессонные ночи и туманные утра, грохочущие электрички и долгие лекции… Библиотека пела сотнями полузабытых голосов, и голос каждой книги вливался в хор — Лера чувствовала себя почти в храме. Коридоры института были оркестром из смеха и разговоров. Небо звенело, как хрустально-тонкая струна, на ноте, кажется, си-бемоль. А какая музыка была в стихах! И как хотела она, Лера, отдать эту музыку, принести её в другую, незрелую, только с трудом встающую на ноги жизнь! 

Там, в университете, на стенах висели портреты великих ученых и педагогов. Их акриловые глаза смотрели на Леру свысока, но с гордостью. Какой маленькой, но в то же время нужной и значимой она чувствовала себя под этим внимательным и добрым взглядом!

Когда ты счастлив, кажется, что это никогда не кончится. Время будет идти, а ты так и останешься прежним, и солнце будет светить тебе прямо в душу, не год, не два, а всю невообразимо долгую жизнь. Говорят, что любовь слепа, но счастье гораздо более слепо.

Тогда, в тех институтских стенах, она пообещала всему миру — быть учителем. Тем, кто возьмёт за руку и проведёт сквозь тёмную ночь. Но она не справилась. Не смогла.

Лера медленно прошлась по пустому классу, села на место учителя и уронила голову на руки. Было так легко притвориться, что всего мира не существует. Что не она полтора года приходила в этот класс, говорила о Пушкине и Есенине, Раскольникове и Чацком, Татьяне и Светлане, морфемике и морфологии… Каждый день она обещала себе быть учителем. Быть лучше, быть больше, отдавать всю себя, весь жар своей любви к миру и предмету… И разве она много просила в ответ? Ведь не ждала же она, что все её ученики станут Пушкиными да Лермонтовыми. Она была бы счастлива просто принести хоть капельку света в детские души. И как она верила, что терпением и трудом добьётся уважения учеников!

Но время шло, а Лера всё не видела ни единого огонька в целом море направленных на неё глаз. Она говорила о высшем и вечном, а дети смотрели в спрятанный за учебниками телефон. Она старалась доверять ученикам, и они врали ей в лицо, спокойно и уверенно. Что бы она ни сделала, ей казалось, что она делает это неправильно. За мягкотелость учителей ни во что не ставят, за строгость ненавидят. Крик ничего не решает, но тихий голос тонет в многоголосье двадцати семи других. Иногда Лере казалось, что она тоже тонет. Иногда ей казалось, что она никогда не выплывет.

Но не смотря ни на что, она снова и снова говорила себе: «Выдержи. Вытерпи. Ещё один день, и станет легче. Ещё один раз, ещё один урок — они упрямы, но ты-то упрямей, Лер». И она снова шла в школу и снова улыбалась — сквозь шум и гам, сквозь грубость и неприятные разговоры с родителями, сквозь убийственную усталость, сквозь тетради и клетки в журнале.

Свой класс ей дали сразу же («Катастрофическая нехватка учителей», — объяснила директриса). И она, глупая, наивная Лера, насмотревшись фильмов об учителях, которые вдохновляют своих учеников на всю жизнь, с головой нырнула в жизнь двадцати семи шестиклашек… Вот только они её в эту жизнь не пускали.

Она не понимала их. Казалось бы, странно: она, молодая, ещё недавно вышедшая из такой же вот школы, не понимала детей. Она не знала, как заставить их слушать и слышать. Весь багаж знаний из учебников по педагогике рассыпался, как карточный домик, оставив её одну против целой толпы.

Правда, была в её классе одна девочка — Нина Эсперова. Она была одиночкой, ни с кем особенно не дружила, говорила мало и очень тихо, а смотрела всегда внимательно и как-то вдумчиво. Глаза у неё были чёрные-чёрные, как переспевшие вишни, кожа белая, а почерк — тонкий, наклонённый, как будто летящий вперед. В этой девочке Лере чудилось что-то глубокое, понимающее, правильное…Нина, единственная из всего класса, всегда слушала внимательно. Иногда, отвечая на вопрос по теме, она давала настолько мудрые и точные ответы, что у Леры птицы щебетали в душе. 

Но и Нина была загадкой. Она не делала домашние задания, не поднимала руку, сдавала пустые работы и, в конце концов, всегда оказывалась троечницей. И это притом, что её сочинения были лучшими в классе! Лера пыталась с ней поговорить, но Нина только смотрела своими чёрными глазами и молчала, а Лера чувствовала себя глупой и беспомощной. Какая-то проблема мешала Нине учиться, а у Леры даже не хватало умения эту проблему определить.

Но Лера не отчаялась. После одного родительского собрания она осталось поговорить с  мамой Нины – маленькой, красивой и нервной женщиной.

– У вас очень талантливая девочка, — говорила Лера, — её надо просто развить…

— Да ей бы хоть четвёртку получить в четверти, — отвечала старшая Эсперова, размыто и виновато улыбаясь.

— Нет-нет, это ведь не главное… С Ниной надо поговорить. Вы ведь родитель, Вы должны знать то, чего могу не знать я.

— Конечно, конечно, — кивала мама Нины, теребя воротник красивого, но не нового платья. – Только что я могу такое знать, что вы не знаете?

Лера прощалась с ней с ясным пониманием: разговор прошёл зря.

Это была не последняя её попытка разобраться в жизни учеников и найти индивидуальный подход к каждому. Может быть, она и чувствовала в Нине особенные способности, но она не заводила любимчиков. Иногда ей даже казалось, что вот оно: она наладила контакт с родителем или учеником, она наконец поняла, что ей делать. А потом…

– Савелов, ты меня слушаешь?

– Нет, Валерия Алексанна.

– И почему же?

– А зачем?

Она открыла рот, чтобы ответить, и не смогла. Действительно, а зачем ему, будущему программисту с большим заработком, что-нибудь кроме его привычного цифрового мира?

Однажды она случайно услышала разговор двух девятиклассниц. Наверное, они приняли её за ученицу: Лера всегда выглядела моложе своих лет. Сложно добиться уважения с таким лицом.

– А знаешь ту новую учительницу по русскому? Валерия… как её там… Она у моего брата ведёт.

– Не знаю, а что?

– Да она совсем странная. Оценки никому не завышает – это раз. Я понимаю там русский, его хотя б все сдавать будут, ну а с литературой-то зачем докапываться? Как будто это сейчас важно. Другом всем стать пытается – это два. С родителями вечно разговаривает, они уже не знают, куда от неё деваться.

– Может у неё того… призвание.

Девочка обаятельно рассмеялась.

– Ну да, призвание, прямо как у нашей географички. Ты видела её новую юбку?..

Лера долго плакала той ночью.И скоро она сдалась.

Она вздохнула и медленно, как тяжёлую ношу, подняла голову. Окинула взглядом класс, поправила причёску, постаралась улыбнуться отражению в зеркале (не получилось). Раскрыла створки доски, чтобы написать тему урока — и застыла.

На зелёном фоне цвели громадные, неровные, по-детски круглые буквы: 

Валерия Александровна, не уходите

Во всех углах, нарисованные разными мелками и почерками, толпились сердечки, цветочки, непонятные закорючки, «Пожалуйста», «Мы вас любим», «Вы очень интересно рассказываете, правда», «Спасибо, что поговорили с родителями, они теперь приходят с работы раньше», «Читать — это не так уж скучно»… И в самом низу нервным, улетающим почерком, который Лера узнает где угодно: «Вы нужны нам».

Лера протянула руку и, чуть касаясь (лишь бы не размазать, не стереть, не проснуться), провела пальцами по пыльной зелени.

«Вы нужны нам», — пела доска двадцатью семью звонкими голосами.

«Вы нужны нам», — улыбались неровные пересечения линий.

«Вы нужны нам», — шептали расплетающиеся косички над тонкими шеями, мел и чернила на маленьких ладонях.

Вы нужны нам. Вы нужны нам. Вы…

– Валерия Александровна, — окликнул её чуть слышный голос. — Не плачьте, Валерия Александровна.

Нина Эсперова смотрела на неё этими своими чёрными глазами. Мир размывался и смазывался. Что же это она, ведь её ученица здесь, и тушь потечёт…

– Мы вас так довели, да? — испуганно шептала Нина. — Вы увольняйтесь, если вам надо, это всё глупо, я знаю…

Лера поступила, наверное, непедагогично. Она забыла про границы между учителем и учеником, о которых ей так часто и много говорили: она всхлипнула и обняла Нину.

– Спасибо, — прошептала Лера куда-то в тёмную макушку.

Тонкие, ещё детские руки неуверенно сомкнулись на её талии. Голубые стены класса звенели на ноте ми-бемоль.