ВОЕННЫЙ ПАРИКМАХЕР

Сергей МУРАШЕВ

Анна Петровна Шевелёва в действующей армии с ножницами и бритвой прошла от Тулы до Австрии. Брила маршала Рыбалки, была ранена. Но тогда, подходя к её дому, я ещё ничего этого не знал, и даже боялся, что старушка на 96-ом году жизни ничего мне не сможет рассказать, всё уже забыла.

— Я не знаю, как тут закрывается, — сказал я Анне Петровне после того, как поздоровался и не смог защёлкнуть замок входной двери.

— Да ладно, — махнула она на это рукой, — вдвоём всяко отобьёмся!

И мне сразу стало весело и легко – разговор получится.

Сначала Анна Петровна рассказала немного о том, как живёт сейчас. К ней приходит соцработник, помогает в уборке, приносит воду. Живёт она одна в однокомнатной квартире, детей Бог не дал. К врачам Анна Петровна старается не ходить, мало видит в этом смысла. Если становится плохо – вызывает скорую. Волнует её сейчас то, что стала плохо видеть.

— Если будет война, то всё пропадёт, всё пропадёт, — сказала она вдруг.

И я представил, как всё исчезает, всё меняется. Краски линяют, стекают вниз.

Анна Петровна начинает рассказывать про свою жизнь. Хотя выговаривать слова ей трудно, а голос срывается, рассказ получается связанный, с подробностями.

Родилась Анна Петровна в деревне Токарёво Ловзанского сельсовета. В Ловзанге школа была четырёхлетняя. В Каргополе Аня отучилась ещё год, но с деньгами на питание у семьи было сложно, и пришлось поехать в колхоз, в котором она проработала четыре года. За это время научилась всей крестьянской работе. Со временем поставили телятницей, а потом помощницей доярки.

— Руки стали такие сильные-сильные. Только вытянулись, — говорит с сожалением.

Я её понимаю: женщина всю жизнь проработала парикмахером, делала красивые причёски. Ей неприятно вспоминать, что её руки были жилистые, мозолистые. А, может, они болят сейчас от той работы.

– В это время брат строил железную дорогу Бурачиха-Моша, позвал туда. И стала там работать. Там колония была, заключённые прорубали просеку. Мужики копали канавы вдоль, чтоб вода стекала, а мы чистили снег. А летом корчевали пни, прокладывали дорогу шпалами. Нас было десять человек: два парня и один бригадир. Кладём на плечи шпалы, девочки, и несём. Скидываем, а мальчики прибивают. И рельсы щипцами тащим. Песок возили. Самое тяжёлое, грузить песок, когда дождь и грязь — лопата не берёт, хоть руками его загребай. Работала я там до 38 года. Ребята спускали шпалу по лагам. И мне прямо по руке. Я ушла в Няндому, работать не могла и получила пенсию. Потом сказали: иди кассиром в парикмахерскую, стала делать уборку в парикмахерской, потом учеником поставили. Тут началась война. В Няндоме формировалась армия, солдат было много, рука уставала стричь машинкой. Руку перевяжешь в запястье и дальше стрижёшь. Пришёл один капитан и говорит: «Где у вас главный?» Ему сказали, что в конторе, а я работала от инвалидной конторы. И главный наш был инвалид, без рук, локтями держал и писал, и закуривал локтями. Меня вызвали в контору. Капитан говорит, что им нужен парикмахер.

У других девушек, что работали в парикмахерской, в Каргополе были родители. У Ани родители в деревне, поэтому в часть решили направить её. А если не поедет – грозили оборонными работами. Аня знала, что там голодают, работают на износ, а в части обещали прикрепить к столовой. Обещали, что скоро отпустят домой. Военкомат оказался закрыт, посоветовать в тот день было не с кем.

— Мне сказали, чтоб я ехала как вольнонаёмник, а не через военкомат. Увезли в Кречетово в машине, отобрали паспорт, на учёт поставили и больше не отпустили. В Вологде приняли присягу — и дальше — Калужские, Тульские леса, — и настоящая война. Попала я в СМЕРШ, особый отдел третьей танковой армии. Всех надо было брить…

После этих слов становится понятно, почему её увезли и паспорт отобрали. Почему инвалид в конторе, который прикуривал двумя обрубками рук и с блаженством выпускал дым, пригрозил оборонными работами. С особым отделом много не поспоришь.

— Как-то один генерал, — рассказывает Анна Петровна, — стал глупости говорить: «Ты будешь в шелках ходить. Что ты из себя девушку строишь. Приходи в кофточке, в юбочке». А я в платье, как положено, пришла, для нас специально сшили. Он меня довёл до слёз. Ребята сидели в соседней комнате, где ожидают и, наверно, всё слышали. Рассказали.

Меня вызывают в контору:

— Что случилось?

Я говорю:

— Ничего не случилось.

— Мы всё знаем. Анечка, ты собери всё и поедешь от сюда.

И таких «генералов», которые приставали, было не мало. Предлагали один раз жить и работать в танке. Всё будет. Но если жить в танке, то, конечно, не так просто. Понятное дело, что она отказалась. «Другая девушка поехала», — сказала Анна Петровна сдержано. Но были и другие люди. Павла Семеновича Рыбалко и его окружение Анна Петровна вспоминает с радостью, чуть не со слезами на глазах. 

— Меня привезли в первый эшелон на передовую и привели к командующему. А командующий Павел Семёнович Рыбалко, тогда ещё генерал. Пришла в землянку и раздеваюсь, а он спрашивает:

— Вы откуда, из прачечного отряда?

А на мне чёрная фуфайка, чёрная шапка.

— Нет, — говорю, — я из особого отдела.

И там работала. Приезжали к нему, однажды обслуживала какого-то маршала. А он говорит:

— Мне надо ёжиком. 

А я тогда только недавно выучилась, и стригла так только одного парня один раз.

— Я подстригу, только долго.

А он говорит:

— Сколько хочешь стриги.

Дядечка толстенький такой, большой. Три часа его стригла. Но всё сделала хорошо.

В третьей танковой я была до 13 марта 43 года. Я помню этот день. Харьков тогда не хотели отдавать, нас бомбили, было очень тяжело. Ночь сидела вместе с ними в бункере, света не было, зажгут какую-то маленькую пикалку. Потом адъютант говорит: «Иди к себе, возьми всё с собой, будем уходить». А там надо было бежать метров сто. Я вышла и сразу попала под бомбёжку, вернулась к ним вся в крови. Сестра меня перевязала. Мне сказали ехать в госпиталь. И нас повезли, трёх девочек и майора. Это мучение страшное, так бомбили, майор умер у нас в машине. Водитель сказал: «Я его отвезу». А нас высадил к раненым, там некуда было ступить, и я снова оказалась у наших. Но с того дня мы стали называться не третья танковая, а 57-ая армия (танки пошли освобождать Киев). Харьков не отдали, оставили за собой.

Пережив ещё раз в воспоминаниях один из кульминационных моментов своей жизни, Анна Петровна устала, её рассказ стал не таким насыщенным.

С 57-ой армией она дошла до Австрии, потом их перевезли в Румынию. После окончания войны жила в Каспийске. Потом переехала в Кривой Рог. Когда появилась возможность перебраться на родину, она, не задумываясь, обменяла свою квартиру в Кривом Роге на квартиру в Каргополе.

БОГАТЫРЬ РУССКИЙ  

Я застал участника Великой Отечественной войны Николая Петровича Шевелёва за планом родной деревни Токорево. План этот он начертил сам, на нём жилые дома, церковь, гумна, мельницы. Оказалось, что Николай Петрович помнит поимённо и по прозвищам всех жителей деревни, помнит, кто чем кормился. Кажется, занятие несколько необычное, стоит ли на это тратить время?

— А вот недавно с Карелии  приехал ко мне мужчина, оказался внуком одного из наших деревенских. Расспрашивал меня. Я ему всё рассказал, что помнил. Он очень довольный уходил. Если помню – почему не рассказать, почему для внуков не нарисовать, — объяснил Николай Петрович. Потом помолчал: — Так бы и сходил в нашу деревню, да уж нет её, не сходишь. Реки у нас не было, поэтому мельницы ветряные, и купаться негде. Была лужа за деревней, так мы ребята и той были рады. Бегали туда.

Николай родился в семье гончара Петра Антиповича Шевелёва. С какого возраста стал работать – не помнит, но с 14 лет уже пахал. Старшего брата после окончания второго класса отец «поставил на горшок», то есть на изготовление глиняной посуды, считая это важнее учёбы. Николай в седьмом классе, так как не хватало рабочих рук, ушёл из школы работать в слесарные мастерские. Каждый день приходили, уговаривали, убеждали: некому было работать, многих забрали на фронт. И Николай пошёл туда, где нужны были люди.

— Помню, как узнали о начале войны. Был праздник в Гринёво, это недалеко от нашей деревни. Народ собрался со всей округи. Гуляли ночью, на улице. Вдруг прискакал конный и объявил, что началась война. И мигом все потерялись. Кто-то заревел, кто-то побежал домой. И никого не осталось на площади. До нашей деревни было пять километров. И меня удивило то, что мы ещё не дошли до дому, а нас уже стали обгонять повозки с военными лошадьми, которые имелись в каждом колхозе на такой случай. Не прошло и часа, а уже началась мобилизация.

Во время работы в слесарных мастерских стали вызывать в военкомат на учения. Редкий вечер после работы или выходные Николай проводил дома. Обычно «брали» местную деревню Саунино. Каждому были выданы вытесанные из дерева винтовки и учебные гранаты. Иногда надо было бежать, иногда ползти по пластунский. Ребятам было это интересно, как игра.

В январе 1943 года Николая призвали в армию. Сначала направили в Архангельск, в школу младших командиров. Но доучиться не дали: шла война, нужны были бойцы, свежие силы. Так и остался Николай рядовым. Из Архангельска попал под Старую Руссу. Там принял молодой уроженец Каргопольского района своё боевое крещение. «В атаку! Ура! Ни шагу назад!»

— В атаку нас уходило много, а возвращалось несколько человек. До сих пор удивляюсь, что я остался жив. Изо всего бьют по солдату: из пулемётов, миномётов, бомбят. А идём в атаку, пока солдат на объект не зашёл  – он не взят, будь то город, деревня или какая-нибудь высотка.

И вот первое ранение Николая, в левую ногу пулей. Ранение считалось лёгким. В госпитале в Иваново удалось сфотографироваться. Правда, фотографироваться было не в чем: солдаты ходили в рубахах и кальсонах. Повезло, что рядом была офицерская палата и все по очереди фотографировались в халате, который был у одного из офицеров. Шесть месяцев госпиталя и опять на передовую. Теперь под Витебск.

— Там огня у нас стало больше, — вспоминает Николай Петрович. – Наступали уже с танками. Он едет, а мы вокруг его бежим. Если под Старой Руссой сражались с винтовками, то тут выдали автоматы, сначала дисковые, тяжелые, а потом рожковые. Наберешь полную сумку патронов, гранат возьмешь — и вперед. Я уж любил, чтоб боеприпасов хватало. Под Витебском получил осколочное ранение. Бежали в ватниках, маскхалатах. Было нас густо. И вдруг взрыв, и нет никого. Раздуло-разнесло. Как жив остался, не знаю.

Николай получил тяжелое осколочное ранение, был перебит седалищный нерв. Долго добирался до перевязочного пункта, везли его на лошади, на машине, на автобусе и, наконец, на поезде. Раненных много, госпитали один за другим, не принимают. И вот снова оказался в Иваново. Нога не действовала, врачи настаивали на ампутации: «Зачем ты её будешь всю жизнь за собой таскать». Но Николай не дал согласия. После шести месяцев госпиталя его комиссовали и отправили домой. Если до станции Няндома доехал нормально, то никакой машины в Каргополь не было. Медсестра, которая на вокзале занималась раненными, отвела на ночевку и только на третий день смогла найти транспорт. Правда, пришлось ехать в кузове на железных кроватях. «Не знаю, что держать – сумку или костыли, — шутит Николай Петрович. — Шофер остановится да спросит: «Жив?» — «Жив»». Из Каргополя с трудом удалось сообщить в Токорево, что находится в городе. Отец приехал за ним на лошади. Но то-то радости, пусть и сдержанной, было в семье. Вернулся сын, брат, дядя.

Надеясь на чудо, отец привёз сына в местную больницу. Тогда там работал хирургом Третьяков Пётр Андреевич. Он иголкой в нескольких местах ткнул больную ногу и велел парить.

С этого времени мать каждый день топила баню. Ногу парили простым жаром, обматывали мокрой тряпкой и поливали горячей водой, обкладывали заваренной травой и еловыми веточками. Отец раз в месяц возил Николая на лошади в больницу, где повторялась одна и та же процедура: доктор колол иголкой, а молодой парень не чувствовал этих уколов на своей скрюченной иссохшей ноге.

Прошло три года, срок, который назначается во многих сказках. Как для настоящего богатыря. Однажды отец привёз сына, положил на кушетку, доктор стал тыкать иголкой. И вдруг Николай закричал: «Вы что, горячим-то больно?» — «Чувствуешь?» — спросил врач. «Да», — ответил Николай, ещё не понимая, что произошло. «Ходить у вас будет!» — сказал хирург отцу.

Через некоторое время дотянулся Николой кончиками пальцев до пола, потом стал с палочкой ходить. Ему дали третью рабочую группу инвалидности.

— Седалищный нерв был перебит. В диагнозе так было и написано: перебит седалищный нерв. Как-то сросся, — осторожно говорит Николай Петрович, видимо, каждый раз удивляясь этому.

С тех пор прошло много лет. Николаю Петровичу девяносто третий год. За свою жизнь он успел поработать во многих местах: инкассатором в банке,  председателем колхоза, в леспромхозе, главным агрономом, заведовал семеноводческой станцией. Его, видимо, как хорошего работника, добивающегося замечательных результатов, отправляли с места на место, чтоб он налаживал производство. Нигде он не сидел сложа руки, нигде не был равнодушным. Наверное, та энергия, что разогнула ногу, заставляла его действовать. Свою трудовую деятельность он закончил в «Беломорских узорах», вернулся к спокойному мастерству своего отца, делал глиняные горшки и игрушку.