Лола Звонарева. Европа и Россия в 1920 году: взгляд из Варшавы.

Статьи, написанные Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковскими для варшавской газеты “Свобода” 80 лет назад, с тех пор никогда не перепечатыва­лись. Многие из них звучат в наши дни как весьма современное, тревожное предупреждение.

Мережковский учил своих читателей изыски­вать онтологическую символику даже в таких бытовых деталях, как запах. Так, в эссе “Предчувствия”, опубликован­ном в газете “Свобода” 24 июля 1920 года, он писал: “Грядущий Хам узнается по дурному запаху. Это шутка. Нет, эстетика не шутка, а проникновение в сердце вещей. Некрасота, антиэстетика русской “социалистической революции” — зловещий знак. Жизнь прекрасна: все живое цветет и благоухает; только мертвое тлеет и смердит… Как благоухали наш Февраль и Март, солнечно–снежные, вьюжные, голубые, как бы неземные, горние. В эти первые дни или только часы, миги, какая красота в лицах человеческих. Где она сейчас? Вглядитесь в толпы октябрьские: на них лица нет. Да, не уродство лиц, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее… Малые–малые, серые–серые, неразличные, неисчислимые, насекомоподобные. Не люди, а тли…”*

Ночью 24 декабря 1919 г. супруги Мережковские бежали из советской России в возрожденную Польшу через Бобруйск, Минск и Вильно. Писатели давно сочувс­твовали полякам, Дмитрий Мережковский в своей лекции о творчес­тве Адама Мицкевича назвал их распятой нацией.

Жизнь супругов Мережковских в Польше можно условно разде­лить на четыре периода. В течение двух месяцев, начиная с середины февраля 1920 года, они жили в гостинице “Краковская” в Варшаве. Весной, по любезному предложению опекавшего их молодого друга петербургских времен, художника и литератора Юзефа Чапского, Мережковские поехали на две недели отдохнуть в родовое имение графов Чапских Морды под Минском.

Третий период — Зинаида Гиппиус назовет его “новой варшавской фазой” — продлится до пятницы 31 июля 1920 года. Все это время Мережковские будут жить на улице Крулевской в доме 29а — напро­тив Саксонского сада. В субботу 17 июля 1920 года, выйдет первый номер созданной ими политической, литературной и общественной газеты “Свобода”, девизом которой стали слова — “За Родину и свободу”. На первой странице газеты “Свобода” объявля­лось, что ее ближайшими сотрудниками будут Б. В. Савинков, О. И. Родичев, Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов.

Вернувшись из Гданьска (в своих мемуарах Гиппиус упорно называ­ет его Данцигом) в начале сентября 1920 года, Мережковские посели­лись в гостинице “Виктория”, где провели еще полтора месяца, покинув Варшаву 20 октября 1920 г. (12 октября 1920 г. между Польшей и советской Россией было подписано перемирие). Этот четвертый период Зинаида Гиппиус характеризует как последний и самый несчастный, что объясняется отчуждением и растущей агрессивностью со стороны многолетнего близкого друга семьи Мережковских Дмитрия Философова, попавшего под обаяние Бориса Савинкова, ставшего фактическим издателем и руководителем газеты “Свобода” и сделавшего журналиста Александра Гзовского полноправным редак­тором газеты, все меньше считавшимся с мнением других сотрудни­ков, о чем с огорчением и болью пишет в своих мемуарах Зинаида Гиппиус. Именно в это время — в августе–сентября 1920 года — Гзовский публикует на страницах “Свободы” вторую редакцию повес­ти собственного сочинения “Палачи революции”, уже печатавшейся в “Минском курьере”. В 1921 году предприимчивый литератор выпус­тит ее третьим изданием — отдельной книгой на польском языке под интригующим заглавием “В государстве красных людоедов. Повесть из жизни большевистской России”.

Приехав в Варшаву, супруги Мережковские довольно быстро разочаровались в своем близком друге Борисе Савинкове, не выдержавшем испытания конкретной организаторской деятельности на благо России, как его понимали З. Гиппиус и Д. Мережковский. К осени 1920 года и уже было трудно пове­рить, что еще несколько месяцев назад в очерке “Иосиф Пилсудский” Дмитрий Мережковский писал о нем: “Я назвал Бориса Савинкова как единственного сейчас русского человека в Европе, способного что-нибудь сделать для “третьей” России. Мне трудно было говорить о Савинкове: он мой друг многолетний, человек слишком мне близ­кий”.

В том эссе “Иосиф Пилсудский” Мережковский попытался сформулировать важнейшую роль Польши в истории Европы и первоочеред­ную трудней­шую сверхзадачу Начальника Польской державы: “…идут на вас, на всю Европу несметные полчища варваров; идет нечто подобное царству Антихрис­та. Не думайте, что я говорю вам пустые слова, пугаю вас детскими сказками: это могут другие народы, но не вы, поляки. Я говорю вам то же, что говорили ваши пророки — три огненных. О начертанных во мраке перстом Божиим для вашего спасения: Август Чешковский, Андрей Товянский, Адам Мицкевич. В эти черные дни не забывайте ваших пророков. Я говорю вам то же, что говорили они: не думайте, что Польша, как Христос, воскресла и уже не умрет. Христос в Поль­ше, но Польша — не Христос… Да, не пустые слова то, что я вам говорю вместе с вашими пророками: идет на весь христианский мир нечто подобное царству Антихриста. И последний оплот от него — Польша, последний бой с ним дан будет здесь. Соединитесь же все, как один человек в этом бою вокруг вашего великого вождя, избран­ника Божьего, Иосифа Пилсудского. Соедините ваши сердца, как мечи, и вознесите его на такую высоту, чтобы все народы увидели его, как вы его видите, узнали его, как вы его знаете. Если вы это сделаете, то спасете Польшу, и может быть, спасете мир”.

Вера в то, что могущественный Пилсудский со своими легионера­ми разобьет большевиков и освободит Россию от власти советс­кого Антихриста в течение нескольких месяцев 1920 года была наивной иллюзией супругов Мережковских. За время жизни в Варша­ве они постепенно разобрались в тактике и стратегии окружения Начальника Польского государства, мечтавшего, в первую очередь, о великой Польше, за счет присоедине­ния белорусских, украинских и литовских земель. Мережковский, как справедливо считает Б. Бялокозович, мечтал, что Пилсудский дойдет до Москвы и “водрузит крест на Кремле”. Чапский в своих воспоминаниях констатирует: “И вдруг Пилсудский заключил мир. Мережковский страшно обиделся на Пилсудского из-за того, что он изменил своей исторической миссии. Уехал из Польши и никогда уже в Польшу не вернулся”.¹

Миф о Европе — спасительнице и освободительнице был популярен не только в семье Мережковских, им были увлечены в 20-е годы многие русские и белорусские журналисты. Так, уже упоминавшийся литератор из Минска А. Юноша-Гзовский 21 января 1920 г. в статье “Дорогой гость”, опубликованной в газете “Минский курьер” № 147 писал: “…Швейцария, Англия, Франция или другие государства гостеприимно встретят дорогого гостя (имеется в виду Д. Мережковский — прим. Л. З.) и окажут ему самый сердечный прием. Они издадут его произведения и будут гордиться этим. Россия лишилась своего сокровища”.²

По мнению философа Василия Розанова, близко знавшего семью Мережковских, супруги, относимые им к числу “аптечных людей”, “зябли в России”, являясь какими-то “заморышами” в европейской цивилизации, и они расцветали “…лишь около Тефмина и Сиракуз, своей древней и вечной Родины”.³

В своих статьях для варшавской газеты “Свобода” супруги Мережковские последовательно разрабатывали и утверждали героический миф о Европе-освободительнице, а образ советской, атеистической России рисовался в виде уродливого “антимира”, “того света”, угрожающего свободной христианской Европе как страшная, смертельная опасность.

Напряженная, многомесячная деятельность З. Гиппиус и Д. Мережковского в варшавской газете “Свобода”, изданной и опекаемой ими в 1920 г. как эффективное средство, помогающее, опираясь на публицистику, бороться с большевиками за христианскую Россию, за ее возвращение с “того света” (как назвала свою первую статью в этой газете З. Гиппиус), последовательно недооценивается в современной научной и литературной периодике. Так, в сборнике докладов, прозвучавших на международной конференции, организованной Институтом мировой литературы РАН в 1991 г. “Д. С. Мережковский: мысль и слово”, и изданных в 1999 г., этот важный варшавский период и сама газета “Свобода” упоминаются мимоходом. В статьях В. С. Федорова “Гиппиус Зинаида Николаевна” и “Мережковский Дмитрий Сергеевич” в солидном библиографическом словаре упоминание о газете “Свобода” отсутствует.⁴ В статье Ильи Кукулина, посвященной двухтомному изданию “Дневников” З. Гиппиус даже нет упоминая о газете, автор ограничивается замечанием: “В Варшаве 1920 года сформировался повстанческий военный отряд, который должен был сражаться с большевиками, и Гиппиус работала в его “пропагандистском отделе”.⁵

В комментариях к “Варшавскому дневнику” З. Гиппиус деятельность писательницы получает более объективную оценку: “В начале июля 1920 г. шла работа по организации “политической литературной и общественной” газеты “Свобода”, которую решили издавать в Варшаве Б. Савинков, Д. Мережковский, Д. Философов, З. Гиппиус и А. Гзовский”. Но здесь же встречаем и очевидную неточность: “З. Гиппиус печатала в “Свободе” статьи под псевдонимом “Лев Пущин”.⁶ Писательница почти в каждом номере выступала под своей девичьей фамилией — Гиппиус. Под псевдонимом “Лев Пущин” писательница в 1899-1901 гг. выступала на страницах журнала “Мир искусства”.

Своей задачей мы считаем обработку и осмысление новых архивных материалов, газетных публикаций, хранящихся в Ягеллонской библиотеке, ранее не вводившихся в научный оборот.

Статьи и дневниковые эссе, опубликованные З. Гиппиус и Д. Мережковским на страницах газеты “Свобода”, убеждают, что в сознании супругов к 1920 г. прочно укоренился миф о Европе — защитнице и освободительнице России. Это убеждение было основано на личном опыте: уже в 1912 г. в России Д. Мережковский был предан суду за пьесу “Павел Первый”. Супруги жили тогда в Париже, изучая новые религиозные веяния в Европе, с целью подготовиться к литературно-философской, творческо-организационной деятельности в России. Так Европа впервые стала для них спасением от произвола цензоров и преследования политической полиции. Вот как писал об этом эпизоде, очевидно, со слов самого писателя, минский журналист А. Юноша-Гзовский 21 января 1920 г. в газете “Минский курьер” № 147: “Мережковский, узнав о привлечении его к суду, прислал из Парижа телеграмму:

— Узнав о привлечении моем к суду, заявляю, что по болезни приехать не могу. Как только позволит здоровье, явлюсь в Петербург к судебному следователю.

И явился.

Дело рассматривалось 18 сентября 1912 г. в особом присутствии Санкт-петербургской судебной палаты под председательством “известного” сенатора Крашенникова…

Маленький чинуша в мундире судебного ведомства какой-то товарищ прокурора Устимович должен был заступиться за честь Павла Первого и… упечь Мережковского.

Устимович и Мережковский.

Ублюдок и титан.

Чинуша стал лепетать “обвинительную” речь. И все-таки не мог не признать: “достоинства” труда талантливого и вдумчивого писателя Д. С. Мережковского… Мережковского, конечно, оправдали”.⁷ В Варшаве в 1920 г. Мережковский был известен и популярен. На его лекциях, организованных младшим другом писателя Юзефом Чапским, можно было встретить таких литературных авторитетов, как писатели Стефан Жеромский и Владислав Реймондт.

По мнению Б. Бялокозович, во время своих лекций, “ссылаясь на польско-русские традиции дружбы, воплощенные в творчестве Мицкевича и Пушкина, на пророческие видения Мицкевича, на его мистический патриотизм, анализируя в сопостовительном плане мессианизм Мицкевича и Достоевского — Мережковский прославлял мессианистические идеи польского романтизма во имя той Польши, которая противостоит “грядущему хаму”, спасая западноевропейскую цивилизацию”.⁸

З. Гиппиус и Д. Мережковский выступали на страницах варшавской газеты “Свобода” против курса Антанты на примирение с большевистским режимом.

Дмитрий Мережковский оценивал ситуацию в Европе в 1920 году в эссе “Предчувствия”, опубликованном на страницах газеты “Свобода” № 5 22 июля 1920 года следующим образом: “Христианство — начало Европы, и конец христианства — конец Европы. Христианство — воля ко Христу, к Абсолютной Личности. “Я есмь” — основа бытия. Большевизм — воля к Абсолютной Безличности, воля к небытию. Но не та же воля у вас? Последнее слово европейского разума — философия Шопенгауера — буддийская мудрость небытия, безличности. А за него — конец разума — безумие личности, безумие Ницше — “Анти­христа”. Не потому ли вся Европа к большевизму тянется, что у них обоих одна и та же воля к Антихристу. Для вас христианство — “миф”. Берегитесь: как бы вам самим не сделаться мифом”.

Всякую государственную власть Дмитрий Мережковский испыты­вал через ее отношение к религии и свободе.

В статье “Крик петуха”, опубликованной в газете “Свобода” № 3 20 июля 1920 года, Дмитрий Мережковский писал: “Что в тайне совести своей думает Ленин о Великой революции французской? Считает ли ее только малым началом великого конца революции русской или таким же нулем, “буржуазным предрассудком”? Как и самое понятие свободы? Но в обоих случаях, — Свобода и Равенство — два понятия, взаимно друг друга исключающие — такова метафизика, повторяю, не отвлеченная, а реальнейшая, вошедшая в плоть и кровь большевиз­ма. Начало большевизма — конец свободы, убить свободу — родить большевизм, и наоборот. Вот почему большевики —  с в о б о д о­ у б и й ц ы  и з н а ч а л ь н ы е.  Великая революция французская открыла человечеству небо свободы, под которым мы все еще ходим; дало человечеству воздух свободы, которым мы все еще дышим. Великая реакция русская — большевизм — хочет заменить небо стеклянным колпаком и воздух безвоздушным пространством. В Рос­сии они это уже сделали; сделают ли и во всем мире? Вот вопрос. Мы здесь, под вольным небом, дышащие, не понимаем, что значит воздух. Но это понимают все, кто там, в России, под стеклянным колпаком задыхаются. И если скажут им: “воздух!” — разве могут они не ответить? О, только бы туда, в Россию, долетел этот крик: “Свобода!” — И Россия ответит, и расточится большевизм, как дьявольская нечисть от крика петуха”.

В этом же номере газеты “Свобода” № 3 в статье “Герои в России” Зинаида Гиппиус по сути развивает мысли мужа, иллюстрируя “боль­шевицкую свободу” примерами, за которыми явно встают судьбы ее петербургских знакомых: “Надо знать, как мобилизуют в Совдепии офицеров. Его сразу арестовывают. И не только самого офицера, но и его жену, его детей (всякого возраста, даже грудных), его мать, отца, сестер и братьев, родных и двоюрод­ных, дядей и теток. Офицера выдерживают в тюрьме некоторое время непременно вместе с родны­ми (чтобы понятней было дело). Если увидят, что офицер из “пассив­ных” героев, — выпускают всех: офице­ров в армию, родных — под неусыпный надзор. Горе им, если приле­тит от армейского комиссара доносик на данного “военспеца” (так называются офицеры)! Едут дяди и тетки — не говоря о жене с детьми — куда–то на принудительные работы или в прежний каземат, где зачастую, теряются в списках…”

Атеизм большевиков Мережковский восприни­мал как угрозу духов­ному будущему России в целом и каждой мысля­щей личности в от­дельности. Так же, как Ю. Каграманов, мы счита­ем, что свое отноше­ние к православию Мережковский формули­ровал однозначно: “Верую и исповедую”. Строки Гиппиус, глубоко переживавшей собственные духовные сомнения и минуты духовного кризиса — богооставленности, сродни афористичной формуле:

Он испытует — отдалением,

Я принимаю испытание…⁹

Эту позицию можно считать принципиальной и для Мережковского.¹⁰

Советские учебники по литературе, пространные академические монографии и массовые издания советского времени упоминали имена автора более 60 томов сочинений Дмитрия Мереж­ковского и менее плодовитой в творчестве Зинаиды Гиппиус чаще всего в рассуждениях о литературном декадансе, обвиняемом в “интеллигентском ренегатс­тве”. Не принято было вспоминать, что в 1928 году, на Первом конгрессе писателей в изгнании Гиппиус была награждена сербским королем Александром орденом Св. Саввы за большой вклад в русскую культуру.¹¹ Советские идеологи никогда не забывали о воинствующем антибольшевизме Гиппиус и оценке, данной в эмиграции Дмитрием Мережковским их кумирам и октябрьскому перевороту в целом: по мнению писателя, ленины–тро­цкие — “слепые орудия тайных сил”, большевистская революция — результат метафизического всемирного заговора, идущего со времен Навуходоносора, у которого Бог однажды отнял сердце человеческое и дал ему сердце звериное. Этой проблеме посвятил Дмитрий Мереж­ковский книгу “Царство Антихриста”, вышедшую в Мюнхене в 1921 году. Иную оценку творчеству Гиппиус давали признанные авторитеты поэзии Серебряного века и исследователи литературы русского зарубежья. Так, В. Я. Брюсов писал о творчестве поэтессы: ”Как сильный, самостоятельный поэт, сумевший рассказать нам свою душу, как выдающийся мастер стиха, Гиппиус должна навсегда остаться в истории нашей литературы”.¹² А Г. П. Струве в известной книге “Русская литература в изгнании” называет Гиппиус “одним из умнейших и даровитейших писателей своего времени”.¹³ П. А. Флоренский считал, что в основе “нового сознания” Мережковских лежит истинная идея,¹⁴ Вячеслав Иванов оценил Д. С. Мережковского как настоящего искателя и мыслителя,¹⁵ а А. Блок мечтал о том времени, когда читатели станут не перетолковывать Мережковского по-своему, а болеть “одной с ним болезнью”.¹⁶

В уже упоминавшемся эссе Дмитрия Мережковского “Предчувс­твия” с подзаголовком — “Из дневника 1919—1920 годов”, опублико­ванном в газете “Свобода” № 5 22 июля 1920 года автор уверенно предрекал: “С русской революцией, рано или поздно, придется столк­нуться Европе, не тому или другому европейскому народу, а именно Европе, как целому, — с русской революцией или русской анархией, ибо, что такое в настоящее время совершается в России, переход ли от одной государственной формы к другой, или выход из всех госу­дарс­твенных форм в неизвестное, — это сейчас решить трудно”.

При этом Дми­трий Мереж­ковский чутко ощущал психологическую и ментальную разницу между католицизмом и православием, о чем писал в эссе “Предчувствия” (“Из дневника 1919–1920 годов”), опубликованном в газете “Свобода” № 7 24 июля 1920 года: “В русском народе только один из двух полюсов религиоз­ная женствен­ность… В противоположность западному католическому христианству — мужественному, восточное, византийское — женс­твенно. Правосла­вие на русский народ — женственность на женствен­ность… С визан­тийским христианством принял русский народ визан­тийское язычес­тво! Самодержавие. В самодержавии — начало рим­ской власти, римского мужества. Но как преломляется оно в женс­твенной русской стихии. По Константину Аксакову, сущность русской истории — отречение, открещивание от власти, религиозная анархия, осущест­вляемая в политической монархии. “Государство, — говорит Аксаков, — никогда у нас не обольщало собою народа, не хотел народ наш облечься в государственную власть, а отдавал эту власть избран­ному им и на то назначенному государю, сам желал держаться своих внутренних жизненных начал”, то есть женственных, жертвенных… В самодержавии русский народ как бы выделяет из себя всю свою мужественность и отдает ее одному — самодержцу.

Вся русская мужественность, с точки зрения Д. Мережковского, сосредоточилась в царе. Пал царь — пала мужественность, осталась абсолютная женственность. Абсолют­ная женственность — безсознательность. Вместо сознания — инс­тинкт. Религиозный инстинкт русского народа обманут православием и самодержавием. Царь от Бога. Был царь, был Бог; не стало царя, и Бога не стало. Вот и почему “переход в полный атеизм совершился до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой” (В. Розанов. “Апокалипсис нашего времени”). Раскрестились мгновен­но. Народ поклонился Царю, как Богу; интеллигенция поклонилась народу, тоже как Богу. Безличный народ обожествлял царя; одинокая личность обожествила безличный народ. Идолопоклонство, обожест­вление взаимное. Два разных кощунства — человекобожество и народобожество…

Автор капитального философского исследования “Толстой и Достоевский”, в пятнадцатилетнем возрасте успевший встретиться с Ф. М. Достоевским и показать ему свои юношеские стихи, Мережковский постоянно обращался в своей публицистике к текстам и авторитету Достоевского. Глубоко отозвались идеи Достоевского и в душе З. Гиппиус. В. С. Федоров отмечает, что герои рассказа писательницы “Зеркала” — Раиса, Ян и Игнатий — идентичны главным героям “Идиота” Достоевского и почти буквально отражают мысли последнего. Как перед Достоевским, так и перед Гиппиус, стояла задача преодоления трагической двойственности человека, мечущегося между “демоническим” и “ангельским” началами,¹⁷ роман писательницы “Роман-царевич” (1912) по своему сюжету близок “Бесам”, не без влияния Достоевского написан рассказ Гиппиус “Иван Иванович и черт”; подобно герою Достоевского старцу Зосиме, писательница считала, что ад — это неспособность человека любить.

Мережковский напоминает: “…Иван Карамазов сказал: „Человек есть Бог”. А Смердяков сделал себя Богом… Когда народ стал Богом, то совершилось над ним то, что сказано о всяком человеке и соединении человеческом, которые становятся на место Божье: “Отнимется у него сердце человеческое, и дастся ему сердце звериное… Страшен Царь–Зверь, но еще страш­нее зверь–Народ. Русская революция опрокинула самодержавие, но не разрушила. Самодержавие царя — пирамида острием вверх; один порабощается всеми. Но сила гнета, тяжесть рабства в обоих случаях одинаковая… Религиозная идея самодержавия, та ось, на которой оно вертится, — православие — осталось революцией нетронутой, непо­нятой. На этой оси пирамида самодержавия с легкостью опрокину­лась, повернулась острием вниз, а восстановится, повернется острием вверх… У царя Николая был Распутин, у царя–народа — Ленин. Тот мужик; этот интеллигент; тот блудник и пьяница; этот скопец и трез­венник; тот — изувер с Богом, этот без Бога. Как различны и подоб­ны! Не в глазах, а во взоре, или только в возможности взора — один и тот же русский хмель, русский бес, черный Дионис; одно и то же безумие хлыстовских радений, все равно каких, монархических или анархических…”

В последние дни царя Николая, по мнению Д. Мережковского, необходимо было вглядеться в лицо Распути­на, чтобы понять: это бред, наваждение; “это не может длиться долго”. В недолговечности большевизма убеждало Мережковского лицо Ленина: “второй Распутин падет и начнется вторая револю­ция — нет, не вторая, а первая…”

В августе 1991 года, 71 год спустя  это пророчество, а Мережковский всегда претендовал на статус философа-пророка, наконец сбылось. Вспоминая Мережковского в самом начале ХХ века, Андрей Белый писал о нем как об апокалипсическом пророке: “Иль — мы,  иль — никто!” — восклицал Мережковский, грозяся пожаром вселенной; ходил по Литейному, будто в кармане он держит флакон с элексиром; глотни — и заплавятся души, тела”.¹⁸

Еще в 1905 г. Вячеслав Иванов насмешливо писал о пророческих претензиях Мережковского: “Это — пророк, восхотевший священствовать, и изволению своего пророчественного священства подгоняющий, в конечном выводе, царство…”¹⁹ Это же качество мироощущения супругов Мережковских  отмечает в своей статье В. С. Федоров: “К началу века духовно-религиозный максимализм Мережковских, осознание своей провиденциальной роли не только в судьбе России, но и в судьбе человечества на началах любви и свободы достигает социального апогея”.²⁰

Оппонентом Д. Мережковского в российской журналистике какое-то время был Лев Троцкий, которого писатель уже на страницах второго номера варшавской газеты “Свобода” назвал “великим Прохвостом”. В этом внезапном, на непосвященный взгляд, выпаде, слышны отзвуки былой газетной полемики, начавшейся в российской периодике еще в 1908 г. Д. Мережковский отвечает на оскорбительные тексты Л. Троцкого, писавшего о творчестве писателя в либеральной газете “Киевская мысль” в 1908, 1911 и 1914 годах.

Впервые Троцкий обратился к произведениям Мережковского в статье “Для красоты слога”, опубликованной 2 июня 1908 г. Затем — 19 и 22 мая 1911 года все в той же “Киевской мысли” печаталась большая статья Л. Троцкого, посвященная Мережковскому, в двух частях, с оскорбительными заголовками — “Культурный себялюбец” и “Черт в цитатах”. 2 июня 1914 г. Л. Троцкий вновь вспомнил Д. Мережковского в статье “Россия и Европа”,²¹ в которой он противопоставляет мифу Мережковского о Европе — спасительнице, образ Европы — сосредоточения мирового зла.

Троцкому была глубоко чужда идея космического масштаба, лежавшая в основе творчества писателя. Мережковский попытался проанализировать оппозиции жизнь — смерть, свет — мрак, Дионис — Аполлон, Христос — Антихрист, добро — зло, дух — плоть, небо — земля, гармония — хаос. В публицистике писателя варшавского периода появляется оппозиция христианская Европа — богооставленная Россия, превращенная большевиками в царство Антихриста, чей уродливый лик к началу 1920 года уже проступил за пьяной рожей Грядущего Хама. “Обезбоженность современной жизни” глубоко переживала З. Гиппиус, по мнению С. Соловьева, уже в первое десятилетие ХХ века, и потому герои ее рассказов “болеют ее собственной мукой… силятся разжечь угасший пепел религиозного состояния и действия”.²² А Мережковского еще в 1905 г. мучило предчувствие, что подлинная революция подменена стихийным разрушением всего, а “из развалин, из пожарищ” — ничего не возникнет, кроме Грядущего Хама”.²³

Д. Мережковский мечтал создать художественный синтез из разорванных на рубеже эпохи начал бытия. Так появляется уникальная религиозно-философская концепция, утверждающая неизбежность грядущего Третьего откровения, Царства Святого Духа, в котором произойдет духовное преображение земной твари, просветление материи через сотворчество человечества с Богом. Божеское и дьявольское боролось в душе лирического героя многих стихов Гиппиус, которые М. С. Шагинян оценила как “запись борьбы — заключенных в душу человеческую — рабьей и сыновней мииро- и самоосознанности”.²⁴

Развенчание в сознании супругов Мережковских мифа о Европе — спасительнице и освободительнице происходит постепенно, что отражается не только в дневниковых записях, но и в публикациях на страницах газеты “Свобода”. На смену этому мифу приходит другой — миф о духовной миссии русской эмиграции. Общественный, литературно-философский центр возникал вокруг семьи Мережковских в любом европейском городе, где они жили в течение нескольких месяцев или лет — будь то Петербург,²⁵ Варшава или Париж. Литературно-философское общество “Зеленая Лампа” (1927-1939), организованное Гиппиус в Париже, уже на уровне сознательно повторенного названия пушкинских времен, выдает стремление супругов-эмигрантов воссоздать в столице Франции дореволюционную Россию в миниатюре.

Гиппиус не ставила своей задачей вписаться в европейский литературный эстеблишмент. Она жила в Париже интересами России и мыслями о ней. В характере и мироощущении признанной “европейки” Гиппиус таилось языческое, чисто российское бунтарство. Двадцать один год прожив в Париже, она, тяжело переживая смерть мужа, разбивает керамическую статую “маленькой Терезы”, католической святой, столь любимой Мережковским, но позволившей ему умереть раньше жены. А истовая, страстная увлеченность Мережковского то Пилсудским, то Муссолини как потенциальными освободителями России от дьявольской власти большевиков, весьма спорное сопоставление Гитлера с Жанной д’Арк показывают, что Дмитрий Мережковский не был столь холоден и сосредоточен лишь на отвлеченных философских и теологических идеях. “Не Мережковский был холоден, а Мережковскому было холодно”,²⁶ — писал о своем друге хорошо его знавший В. Розанов. Супруги Мережковские даже живя в Париже, будто следовали давним заветам знаменитого родственника их любимого друга Д. Философова — С. П. Дягилева: “Надо идти напролом. Надо поражать и не бояться этого, надо выступать сразу, показать себя целиком, со всеми качествами и недостатками своей национальности”.²⁷

Достойным символом противоречивой натуры Мережковского, всю жизнь разрывавшегося между Европой и Россией, стала сама его могила на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем, где выполненная в камне русская икона соседствует с надписью по-французски: “Да приидет Царствие Твое”.

Что же решительно не принимал Мережковский в современной ему Европе, считая всеевропейской трагедией? В 1920 году ему было очевидно, что религия в Европе без Церкви существовать не может, а Церковь перестала контролировать социальные проблемы, и их решением занялись бесы-революционеры. Считая необходимым стремиться к синтезу Востока и Запада, Мережковский рассматривал как истинные все догмы и таинства как в католической, так и в православной Церкви, хотя мысль об объединении Церквей была ему чужда. Активность католичества он сопоставлял с пассивностью православия, напоминая, что православие располагает своими Божьими дарами и Святыми сокровищами. На прямой вопрос Чапского, в чем конкретно Мережковский видит преимущество православия, писатель отвечал: “В духе свободы, сокровенном в православии, в духе, чуждом католичеству, а также в пророческом божьем даровании, все еще живом на Востоке. Поддумайте только — здесь на Западе тишина и спокойствие, а в то же время православные люди в глуби России живут неустанной трагедией их окружения, имеют своих мучеников и святых”.²⁸

Противостояние восточных и западноевропейских традиций продолжается в русской культуре, подспудно идет и сегодня, не случайно на II съезде Конгресса российской интеллигенции 2 декабря 1999 г. в Санкт-Петербурге, известный писатель Борис Васильев призвал своих коллег к более последовательному усвоению и пропаганде европейской системы ценностей: “Напомню еще об одном: мы — наследники Византии, мы — наследники ее права, ее системы права, в то время как Западная Европа — наследница системы римского права. В основе системы римского права лежат права личности, в основе византийского права лежит право государства. Вот мы и хлебаем до сей поры право государства и будем хлебать, пока не заявим, не докажем, не добьемся, что в первую очередь должны защищаться права личности, только тогда что-нибудь получится”.²⁹

Примечания

[1] Czapski J. Dzienniki, wspomnienia, relacje. Opracowala Joanna Pollakowna. Oficijna Literacka. 1986. S. 198.

2 Цит. по публикации Скилабан В. “И круг ввивается в круг…” // “Неман”, 1997, № 10. С. 204.

3 Цит. по публикации Ломоносова А. Рукописного архива В. Розанова. // Роман-газета. XXI век, 1999, № 6. С. 84.

4 Федоров В. С. Гиппиус Зинаида Николаевна. // Библиографический словарь в 2 частях. Часть 1. А-Л. Под редакцией Н. И. Скатова. М., 1998. С. 352-359; Федоров В. С. Мережковский Дмитрий Сергеевич. // Там же. Часть 2. С. 45-51.

5 Кукулин И. Нервная самодеятельность и поиски свободы. // “Книжное обозрение”. Exlibris “НГ” от 23 сентября 1999 г. С. 4.

6 Гиппиус З. Дневники. Комментарии А. И. Серкова, Н. В. Снытко. Т. 2. М., 1999. С. 623.

7 Цит. по указанной публикации Скалабана В. С. 204-205.

8 Бялокозович Б. Д. С. Мережковский и А. М. Ремизов в восприятии и художественном сознании Юзефа Чапского. // Przegląd Rusycystyczny. Rocznik XXVII (1994), zeszyt 1-2 (65-66), Warszawa, 1994. S. 32.

9 Гиппиус З. Опыт свободы. М., 1996. С. 43.

1⁰ Каграманов Ю. Божье и Вражье. Вчитываясь в Мережковского. // Журнал “Континент”, № 81, стр. 312.

1¹ Злобин В. З. Н. Гиппиус // “Русское зарубежье”: сборник. М., 1993. — С. 101.

1² Брюсов В. Г. Среди стихов. 1894-1924; Манифесты. Статьи. Рецензии. — М., 1990. — С. 463.

1³ Струве Г. П. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С. 134.

1⁴ Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. М., 1990. Т. 1. Ч. 1. С. 128-129.

1⁵ Альтман М. С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. Спб., 1995. — С. 66.

1⁶ Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. — М., Л., 1962. — Т. 5. — С. 635-636.

1⁷ Федоров В. С. Гиппиус Зинаида Николаевна. // Русские писатели. ХХ век. Биобиблиографический словарь в 2 частях. Часть 1. А-Л. Под редакцией Н. Н. Скатова. М., 1988. — С. 355.

1⁸ Белый А. Начало века. М., 1990. — С. 189.

1⁹ Иванов В. Из области современных настроений. I. Апокалиптики и общественность. // “Весы”, 1905, № 6. С. 37-38.

20 Федоров В. С. Гиппиус Зинаида Николаевна. // Русские писатели. ХХ век. Биобиблиографический словарь в 2 частях. Часть 1. А-Л. Под ред. Н. Н. Скатова. М., 1998. С. 353.

21 Михайлов М. В. Л. Троцкий о Мережковском. // “Д. С. Мережковский: мысль и слово”. М., 1999.

22 Соловьев С. “Перевал”. 1906. № 1. — С. 54.

23 Литературное наследие. М., 1937. — № 27-28. С. 170-171.

24 Шагинян М. С. О блаженстве имущего: Поэзия З. Н. Гиппиус. М., 1912. — С. 39.

25 В доходном доме князя Мурузи, потомка древней аристократической семьи из Византии, на Литейном проспекте, построенном А. Серебряковым в 1878 г., до того, как супруги Мережковские устроили здесь свой литературный салон, жили старший сын А. С. Пушкина, генерал-майор А. Пушкин, писатель Н. Лесков, а после бегства Мережковских, в 1921 г. именно здесь Н. С. Гумилев организовал “Дом поэтов”, двадцать лет в этом же доме прожил будущий нобелевский лауреат И. Бродский. — Овсянников Ю. Три века Санкт-Петербурга. М., 1997. — С. 229-230.

26 Розанов В. Рукописный архив. Публикация Ломоносова А. // “Роман-газета. XXI век”, 1999, № 6. С. 84.

27 Сергей Дягилев и русское искусство. Статьи, открытые письма, интервью. Переписка. Современники о Дягилеве. В 2 т. М., 1987. Т. II. С. 26. См. также: Пайман А. История русского символизма. М., 1998. С. 89.

28 Белокозович Б. Указ. пр. С. 38.

29 Васильев Б. Цивилизация и культура. // “Литературные вести”, 1999, № 40. — С. 5.

* Цитаты из разных выпусков газеты “Свобода” приводятся по экземплярам, сохранившимся в библиотеке Ягелонского университета в Кракове.