Круглый стол: ЕВАНГЕЛИЕ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Что такое христианская литература? Почему одни произведения остаются в веках, их вновь читают и перечитывают, а другие, не менее популярные когда-то, исчезают, точно морская пена, ударившись о скалы нового дня? Понимаем ли мы смысл сказки «Курочка Ряба» и нужно ли переводить классическую литературу на новый, современный язык? Эти и многие другие вопросы обсудили известные ученые-литературоведы, собравшиеся 16 июня 2014 года за круглым столом в Международном фонде славянской письменности и культуры. Встречу организовал и провел «Клуб прозаиков» совместно с газетой «Православная Москва».

 Открывая дискуссию, главный редактор «ПМ» протоиерей Михаил Дудко обозначил ряд важнейших для современности проблем русской литературы. Предлагаем вашему вниманию возможные решения некоторых из них.

DSCF0859

СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА – НАСЛЕДНИЦА ЕВАНГЕЛЬСКИХ ТЕМ

Как известно, классическая русская литература формировала культурный и национальный фонд. Продолжает ли современная литература вековую христианскую традицию,или мы строим уже на совсем другом, новом фундаменте?

В.Н. ЗАХАРОВ: Вопрос очень сложный, ответ зависит от того, какую меру избрать. Если мерить десятилетиями – получим один вывод. Если мерить столетиями – будет, вероятно, другой ответ. В середине ХХ века развивалась деревенская проза, творил А.И. Солженицын, жили писатели первой эмиграции. Присутствие таких писателей в литературе меняет ее качество, делает ее противостоящей явлениям постмодернизма – разрыву с великой христианской традицией. Вместе с тем нужно иметь в виду, что сбиты ориентиры, кризис идеала подорвал основы творчества. Проблема современной литературы – это проблема идеалов. Писателей, которые живут христианскими идеалами, конечно, мало, но они есть. Потенциал русской литературы настолько значителен, что литература, верная христианским идеалам, должна восстановиться.

Т.А. КАСАТКИНА: В наше время появился новый жанр – фэнтези. Причем эта литература не просто активно развивается сейчас, но имеет и массового читателя. Современные молодые люди очень много читают. Только они читают книги, которые мы не считаем достойными внимания. Кстати, сами мы, как правило, не читали фэнтези, однако уже заранее против подобных книг, т.к. они не входят в наш культурный горизонт. Поэтому мы с такой опаской относимся к новой литературе. На мой взгляд, современные молодые люди не бескультурные, они – инокультурные. И та литература, которую они предлагают нам, совсем не хуже нашей. Она тоже христианская. Нам нужно,во-первых, ее прочесть, во-вторых, сделать усилие для ее понимания и интерпретации.

В.Н. ЗАХАРОВ: У нас очень благостная картина складывается. Все читают. Филологи, действительно, много читают. Но проблема в том, что в школе мало читают, – и это катастрофа.

А.Г. ГАЧЕВА: Сейчас мы находимся на новом историческом витке. Преодолевая искус постмодернизма, литература ищет новые реальности. Очень интересно то, что происходит в литературе русской провинции, ведь русская провинция всегда спасала большую литературу, и в небольших городах живут очень интересные писатели, творческий поиск которых идет от истоков, от корней.

Л.П. МЕДВЕДЕВА: А еще есть некий пласт духовной современной литературы, которая создается в совершенно другой традиции, – гимнография. Гимнография – это духовная поэзия, которая звучит в стенах храмов, но ее можно и дома петь, читать… Как на протяжении тысячелетий писались службы, так в конце ХХ века произошел просто взрыв гимнографического творчества. Не только у нас в России, но и в Румынии, и в других, как правило, англоязычных странах. Духовная поэзия… Для чего она? Для кого? Среди авторов есть подготовленные люди. Встречаются и дилетанты. Есть люди, которым просто очень хочется написать. Каждому Оптинскому старцу, например, составлено несколько служб. При этом авторы не задумываются, что у этого жанра свои законы, своя поэтика, с которыми современный человек практически не знаком. Но самое интересное, что нашим святым составляют службы и в других странах – в Греции, в Англии…

Е.Ю. КНОРРЕ: Евангельские мотивы и сюжеты проявлялись в русской литературе также и во время войн, революций, когда человеку важно было найти пространство мира, какой-то творческий выход из состояния обострившейся вражды. Тип дневниковой прозы как особая оптика и путь личности, оказавшейся в сложной социально-политической реальности, к творчеству мира актуальны и сейчас. Многие выкладывают в соцсетях свои литературно оформленные дневниковые записи, которым свойственно откровение сердечности. Происходит раскрытие сердца в обыденной жизненной ситуации.

А.Н. УЖАНКОВ: Начну очень издалека, т. к. я медиевист, и постараюсь на эту проблему посмотреть из глубины веков, из XI века, когда у нас на Руси уже в первый юбилей христианства было написано «Слово о законе и благодати», которое осмысливает судьбу Руси в контексте всей христианской истории и учения о предназначении человека. Хотел бы обратить внимание на несколько положений. Что такое история? С позиций древнерусского книжника, история – это разворачивание Божественного промысла о народе во времени. Что такое литература? Это понимание или постижение Божественного промысла о человеке. Правильнее говорить не «литература», а «словесность». Подавляющее большинство известных нам авторов древнерусской словесности причислены к лику святых. Как и «Евангелие», это тексты «не отсюда». Если мы посмотрим на современную литературу или литературу XIX века – мы не сможем найти идеальный образ.

В древнерусской литературе идеальный образ есть. Это образ святого. Преподобный Нестор открывает житийный канон. Житийный канон – это не композиция, не сюжет, а исполнение 19 заповедей – 10 заповедей ветхозаветных плюс 9 заповедей блаженства. Спаситель, когда пришел в мир, сказал: «Я пришел не разрушить закон, но исполнить». Поэтому, когда Нестор пишет житие первых русских святых Бориса и Глеба, он показывает, что они исполняют все 19 заповедей. Проходят тот самый царский путь, путь Христа, которым идут праведники. Вот положительный образ. Не положительный – даже идеальный образ. Литература XIX века прекрасно понимает, что идеальный образ создать нельзя. Почему? Идеальный образ – только Христос. Писатели обращаются к теме преображения жизни и человека как образа Божия. В романе Л. Толстого «Война и мир» происходит преображение Пьера Безухова, князя Андрея… В любом романе кроме сюжета должно быть и преображение человека. Этот духовный путь должен обязательно прослеживаться. Или наоборот, путь вниз: например, судьба «Героя нашего времени» из романа Лермонтова. Кто он?

В предисловии автор подчеркивает, что Печорин не идеал. Лермонтов показывает «Героя нашего времени» как человека, обремененного всеми семью смертными грехами. Вот полная противоположность тому, что было в древнерусской словесности. Почему так происходит? Да, конечно, другое время. Другое мировоззрение. Если в древности мыслился в центре Бог, и обратная перспектива в иконе об этом свидетельствует, то в XX веке – «Я, гений Игорь Северянин». Понимают ли это современные писатели? Роман «Жены-мироносицы» Николая Агафонова, рассказы Ярослава Шипова, «Лавр» Евгения Водолазкина – глубоко христианские произведения. Очень сильна сейчас духовная поэзия.

НУЖЕН ЛИ НОВЫЙ ПЕРЕВОД: ПРОБЛЕМА ПОНИМАНИЯ

Как перевести древнюю и классическую русскую литературу на современный русский язык, как обеспечить современное по-нимание всего ее комплекса проблем, вопросов и подтекстов?

ПРОТОИЕРЕЙ МИХАИЛ ДУДКО: Недавно Святейший Патриарх Кирилл предложил еще раз уточнить перевод Библии. Молодые люди не могут читать произведения прошлых веков: не все понятно. Нужен ли новый перевод? Перевод не просто отдельных слов, но и понятий. Как сделать такой перевод, и возможен ли он вообще? Ведь читатели не понимают произведение не потому, что слова незнакомые, а потому что – совсем другой мир…

А.Н. УЖАНКОВ: Перевод – это выход на новый семантический уровень. Понимаем ли мы классические произведения? Простой пример, который я всегда привожу: понимаем ли мы сказку «Курочка Ряба» или сказку «Репка»? Понимаем ли мы произведения древнерусской словесности? Например, «Повесть о Петре и Февронии»? Вопрос на засыпку, который я всегда задаю студентам: «Какое условие поставила Феврония, чтобы исцелить (не вылечить, а именно исцелить!) князя Петра?» Все отвечают: «Чтобы женился на ней». В любой хрестоматии вы такое прочтете. На самом деле первое условие звучало так: «Аще будет смирен…», – ведь гордыня только смирением может вылечиться. Фраза «Аще не буду ему супругой, то не подобает лечить?» переводится утвердительно: «Если не буду ему супругой, то не подобает лечить».

В действительности здесь вопрос к себе, а не к нему: смогу ли я, простая крестьянка, быть женой, т. е. второй половинкой, князя?
В переводе получается так: если не женится на мне, то не буду лечить. Все ясно. Ну да, воспользовалась ситуацией…

ПРОТОИЕРЕЙ МИХАИЛ ДУДКО: А можно уточнить? Вот вы говорите о «Курочке Рябе»… Мы именно сейчас перестали понимать, а раньше понимали? Или всегда не понимали?..

А.Н. УЖАНКОВ: Сейчас, как и раньше, определенный уровень текста, в основном внешний, понимают, а другой, более глубинный, – уже не всегда. Дети понимают. Самый простой вопрос на засыпку: когда ум зашел за разум? Для нас ум и разум – синонимы. На самом деле это совершенно разные вещи. Человек рождается «умным», ум – духовная сущность человека. А потом он становится разумным. Разум, интеллект находится в голове, тогда как ум – в сердце. Когда человек стал разумным? После реформ XVII века. Вот с этого времени мы начинаем не понимать тексты. Мы разумом стараемся понять то, что нужно истолковывать «умом», т. е. на духовном уровне.

Т.А. КАСАТКИНА: Перевод в некоторых случаях и не нужен. Сергей Бочаров очень любил говорить: почему Достоевского вашего читают, а Толстого с Тургеневым не читают? Очевидно, что кто-то понадобился, а кто-то не понадобился. Кто-то актуален в такой степени, что без него не может существовать культура, а кто-то отошел на второй план, известен лишь небольшой группе любителей.

В.Н. ЗАХАРОВ: Я со своими коллегами Виктором Федоровичем Молчановым и Борисом Николаевичем Тихомировым подготовил к изданию Евангелие с пометками Достоевского. Как известно, с этой книгой он не расставался, постоянно читал (причем на трех языках: церковнославянском, русском и французском). Три языка, чтобы понять Евангелие. Почему он предпочитал именно эти языки? Достоевский считал, что в русском переводе ослаблена поэзия. Для перевода нужны люди с поэтическим даром, которые могли бы не только найти нужное слово среди множества, но и увидеть Слово. Так Пушкин находит точный «глагол» среди десятков вариантов. Не надо опасаться, что новый перевод нанесет какой-то вред. Есть постоянная потребность в новых переводах. И нас никто не спросит – делать его или нет.

Л.П. МЕДВЕДЕВА: Мы говорим о том, что потеряли. У меня такое чувство, что это было всегда. Ведь на преподобного Сергия приходили смотреть как на диковинку. Стадо всегда было малое. По поводу понимания: нельзя все сразу понять и всех сразу научить. Это не только трагедия ХХ века, но и трагедия всей человеческой жизни.

А.Н. УЖАНКОВ: Я бы хотел продолжить мысль: много ли мы потеряли в плане переводов? Что такое перевод? Это и новое толкование, и новое понимание. Потеряли или не потеряли? Ну, вот «Слово о полку Игореве» внезапно нашли и опубликовали в 1800 году. Двести лет его изучали. Изучали «разумно», а не «умно». Автор «Слова» насчет понимания и толкования говорит: «Не лепо ли бяше старыми словесы…». Старыми – языческими. Двести лет доказывали, что «Слово о полку Игореве» языческое произведение. На самом деле, если мы будем отталкиваться от текста, то увидим: затмение произошло 1 мая, в день пророка Иеремии, в «Слове» порядка 200 цитат из Иеремии. Вот, пожалуйста, – новые слова. Почему раньше не могли этого понять? Потому что не пришло время. Почему сейчас это открыли? Потому что пришло время – вот и все.

Т.А. КАСАТКИНА: Все переводы – прекрасная возможность человеку осознать еще раз, что он читает. И то, что он осознает это в процессе самостоятельной работы, а не только в процессе следования за кем-то, – это не просто хорошо, это нужно и неизбежно. Мы не можем ничего прожить, просто за кем-то следуя. Мы должны встретиться со Христом лично. Это может быть через литературу, может быть через переводы… Главное – не успокаиваться. Мне очень нравится один гуляющий по интернету мем: «Господь все видит, живи так, чтобы Ему было интересно».

ДОСТОЕВСКИЙ ИЛИ ТУРГЕНЕВ. ЧТО САМОЕ ГЛАВНОЕ?

Т.А. КАСАТКИНА: Литература существует не для красоты, отдыха и развлечения. Литература – это способ преображения жизни. Поэтому и отбираются из мировой классики именно те писатели, которые своей целью ставили не развлечение, а преображение жизни. Данте, Гете, Толстой и Достоевский… А вот Тургенева, например, читают меньше.

И.А. КИСЕЛЕВА: Простите, но Тургенев в данном случае нуждается в защите. Именно с Тургенева начинают быть настоящими читателями, он прививает вкус к чтению. Тургенева – читают, но о Тургеневе мало пишут сейчас литературоведы. Почему?

Тургенев изображает жизнь, которая сама себя осознает, и это чаще всего настоящая русская жизнь, какой она являлась в XIX столетии. Если их сравнивать – Тургенева и Достоевского, – то в антиномии их художественных талантов можно почувствовать силовое поле русской литературы. Тургенев – более живописует, Достоевский – более анализирует, Тургеневу присуща радость глаз от благодати, изливающейся в мир, Достоевскому присуще сердечное сокрушение от видения духовной нищеты человека; христианство Тургенева глубоко сокрыто и постигается в подвиге отречения Лизы Калитиной, христианство Достоевского взывает к людям: вспомните лик Христов! Да, сейчас мы нуждаемся в этом зове Достоевского, но не преобразовать бы этот зов силой литературоведческой интерпретации в «кликушеский крик». Чтобы этого не случилось, необходимо обращение к трезвости тургеневской реальности, которую он нам доносит в лучших своих произведениях.

В современном обществе еще нет христианского здоровья, мы еще не до конца реанимировались после реакции на советскую «образцовость», когда «как бы все хорошо». Достоевский нас из этого «как бы все хорошо» выламывает, и потому он востребован и о нем пишут, он созвучен эпохе и в своей надломленности, и в своем богоискательстве. Но учительство нравственной жизни есть именно в лучших романах и рассказах Тургенева. Как вырваться из бездуховности, нам подскажет Достоевский, как жить дальше – нам подскажет Тургенев. Не должно быть инертности, даже в богоискательстве, а она, эта инертность, нам грозит, – и тогда богоискательство оборачивается духовной прелестью.

Достоевский учит нас мыслить, делать духовный выбор; Тургенев учит нас не допускать ошибок в жизни, в том числе ошибок, которые делают его герои от своей личной несостоятельности (как, например, Дмитрий Санин в «Вешних водах»). У Тургенева, при всем том, что многие его герои и он сам уже находились в состоянии нравственного качания, есть устойчивая ценностная шкала, связанная с традицией христианства, а герои Достоевского эту шкалу обретают вновь.

Когда пишешь о религиозном векторе литературы, то легче и естественнее писать о Достоевском, потому что он сам на эту тему размышляет, а мы следим «за мыслью великого человека», постигаем духовную реальность при его помощи. Тургенев же не ведет нас за руку, он говорит: вот здесь кривая дорога, можете пойти по ней, ничего хорошо вас там не ждет. А с Достоевским мы уже находимся посредине этой кривой и грязной дороги, и он помогает нам все же выйти на прямую тропу духовной жизни. Тургенев – это момент простоты жизни, до которой еще нужно дойти, Достоевский – ступенька к осознанной простоте. И эта ступенька, этот переход к тропе устойчивых ценностных ориентиров очень сложен. Чтобы понять Тургенева, нужно подрасти (хотя, когда мы были меньше, мы его по-своему понимали), а дорасти нам сейчас помогает Достоевский… только бы не «перерасти», не сделаться колоссами на глиняных ногах, рассуждающими о Боге, но не живущими в Нем. Тургенев сейчас кажется слишком простым и старомодным, но надо подождать, когда правильно понятый Достоевский потянет за собой и интерес к Тургеневу.

Я хотела бы заступиться за Тургенева. Тургенева – читают. И не меньше, чем Достоевского. Но про Тургенева меньше пишут. Он изображает жизнь, которая сама себя создает, и это настоящая православная жизнь. Достоевский начинает мыслить, идет аналитический анализ этой жизни. И его легче интерпретировать, с ним легче работать. Тургенев – это момент простоты, до которой потом нужно дойти. Достоевский – ступенька от одной простоты к другой. Писать про Тургенева очень сложно. Он простой, как сама русская жизнь.

А.В. ШМЕЛЕВА: Как сказал Ф. Тютчев: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется, – и нам сочувствие дается, как нам дается благодать…». Тема очень актуальная, но меня смущает, что выпадает историко-литературный контекст. Мы говорим о персоналиях – Достоевском, Тургеневе, Толстом. Кого сейчас читают? Сегодня читают то, что больше всего затрагивает, волнует. К чтению надо прививать интерес. Культуру чтения необходимо воспитывать. Вся наша классика несет непреходящие вечные ценности. Это наша «почва». Знание литературной классики показывает степень образованности человека. А чей опыт ближе, Достоевского или Тургенева, – это личный интерес каждого.

А.Е. ЧЕРНОВА: Достоевский и Тургенев представляют два разных типа творчества. Для меня загадка: в чем их фундамен-тальное различие? В юности я прочитала целиком собрание сочинений Тургенева, все романы и повести, по порядку, за два месяца. И тут почувствовала такую тяжесть и тоску, какую никогда больше не доводилось испытывать. Даже самые мрачные произведения не оставляют в душе такого осадка. Почему? Возможно, дело здесь в особой картине мира, которую создает автор. Существует два типа художественного преломления времени. С одной стороны, время может быть представлено в виде хронологии, исчисляться по годам: дни складываются в месяцы, а месяцы – в годы. Именно так происходит в произведениях Тургенева. Логический конец подобного летоисчисления – смерть. Другой тип времени соотносится с евангельскими событиями: с Рождеством, Пасхой, Преображением, Успением…

Ничего не пропадает бесследно, каждый шаг человека отражается в вечности. На мой взгляд, это важнейший момент, который определяет духовную направленность творчества писателя: изображает он разрозненные, хоть и прекрасные мгновения, которые завершаются, рассеиваясь подобно дыму, или видит и умеет показать «в одном мгновении вечность», а в чашечке цветка – синее небо.

ВЕКТОР ПРЕОБРАЖЕНИЯ И НРАВСТВЕННЫЕ МАКСИМУМЫ: ЧЕМУ УЧИТ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА?

ПРОТОИЕРЕЙ МИХАИЛ ДУДКО: Евангелие в моем представлении – это книга, которая переводит земные вещи в другой, трансцендентный план. То, что на первый взгляд кажется неважным, оказывается важным, и наоборот. Насколько наша православная литература в этом смысле – евангельская? Лев Толстой, например, сводит весь смысл Евангелия к набору нравственных максимумов. Это не просто неправильно или однобоко – тем самым уничтожается весь смысл Священной Книги. Насколько это учитывается сегодня?

А.Г. ГАЧЕВА: Советская литература не говорила: «Господи! Господи!», но в своих основаниях была глубинно христианской. Какие произведения читать детям? Классическую советскую литературу. Там все нравственные акценты были расставлены правильно. Это была литература, которая верила в человека. Да, она плоско верила, очень часто – наивно и по-детски, могла быть даже атеистической, но на самом деле в ней был подлинный религиозный пафос. Пафос доверия и внимания к человеку, который должен быть деятелем в этом мире, деятелем созидающим, а не разрушающим. Пафос ответственности.

А.Е. ЧЕРНОВА: Не согласилась бы, что в своих глубинных моментах советская литература как-то ориентируется на христианство. Для меня, скорее, она, напротив, пример антихристианского мировосприятия. Возьмем обычное советское произведение. Внешне все очень правильно. Положительный герой в меру трудится, в меру пьет на праздниках. Не ворует, не убивает, никаких извращений. Но это и есть самое страшное: внешне все соответствует нормам христианства, но внешнее подобие совсем не означает подобия внутреннего. Православие не сводится только к нормам, к определенным моделям поведения. Не случайно первым в рай вошел разбойник, хотя по логике, по ветхозаветной справедливости – это было очень странно и необъяснимо. Какова цель советской веры в человека? Жизнь ради жизни на этой земле. Нравственность без Бога, христианство без Христа. Человек все может сам, один. И это «все может» практически свелось лишь к устроению земного благополучия. В творчестве современных писателей христианство проявляется в стремлении увидеть в событиях, как исторических, так и личных, евангельскую параллель.

Т.А. КАСАТКИНА: Хочу напомнить о претензиях, которые предъявил к Ф. Достоевскому К. Леонтьев. Соня молебнов не служит, к старцам за советом не ходит, что, конечно, делала бы женщина, если бы всерьез заинтересовалась верой. Леонтьев отмечает прогресс Достоевского в плане движения к церковному христианству, однако прогресс очень небольшой. Но разве обязана великая христианская литература изображать персонажей, которые молебны служат? Молебны нужно служить в храме. Литература же, если она действительно великая, ориентирована на что-то совершенно другое. Много спорят о «Гарри Поттере». На самом деле это произведение относится к великой христианской литературе, к Семикнижию. Главный герой в конце первого романа понимает, что он – это последняя зацепка, за которую зло держится, чтобы пребывать и властвовать на земле. И понимает, что единственное, что он может сделать, чтобы преодолеть зло, – это пойти на встречу с ним, один на один, безоружным, и принести себя в жертву. Вот одна из глубочайших христианских интуиций, которая замечательно выражена и передана.

А.Е. ЧЕРНОВА: Отдельная интересная тема! Как соотносятся традиции русской литературы, основанной на православном мировосприятии, и западно-протестантской. Ведь разный тип религиозного опыта определяет специфику и литературных героев, их духовного поиска…

Т.А. КАСАТКИНА: Может быть, когда мы смотрим на русскую литературу, мы не там ищем. Хотим, чтобы нам сейчас что-ни-будь вроде Ивана Шмелева изобразили, во многих томах – историю православной семьи. Христианская литература не об этом. Она – воспитательна. И воспитательность в русской литературе сейчас очень мощно сдвинулась в сторону фэнтези.

А.Г. ГАЧЕВА: Согласна с Татьяной Касаткиной, которая говорила о векторе преображения и о воле к преображению, движущей величайшими художниками слова. Причем это была воля не к уходу от реальности, а воля к земной жизни. Вот как определял Владимир Соловьев функцию литературы: «Искусство должно стать переходом, связующим звеном между красотой природы и красотой будущей жизни». Главный искус литературы – это презрение к миру и к человеку. Презрение – когда в образе человека не видишь образ Божий. Человек – такое гадкое, такое отвратительное существо, которое нужно раздавить, как таракана. К нему нельзя испытывать ни доверия, ни любви, можно испытать лишь жалость. Но жалость можно испытать и к таракану, а потом раздавить его тапком. Достоевский и в современных ему героях умел увидеть образ Божий, носителей христианского идеала. Тот же Алеша Карамазов. Для современной литературы также важно видеть в новых реалиях жизни некую проекцию евангельских сюжетов. Как она работает сейчас? Для бомжей, преступников, воинов, для людей, находящихся в трагических ситуациях, когда они должны сделать выбор. Увидеть, как поступить, как действовать…

Т.А. КАСАТКИНА: Еще два слова о том, кому нужна литература… Федор Достоевский нужен не столько тому, кто упал, сколько тому, кто временно не падает. Может быть, это и есть самое тяжелое испытание: когда создается иллюзия благополучия духовной жизни, иллюзия присутствия в малом стаде за надеж-ной загородкой. Весь роман «Братья Карамазовы» – это роман о том, что малое стадо не спасается. Христианство не для этого. Христианство для того, чтобы выйти за эту ограду нового стада
и работать со всем человечеством. Как в басне про лису. Лиса бежала от собак и в конце концов, опросив все части своего тела, выставила собакам хвост, который, оказывается, цеплялся за колючки: «Ешьте его, собаки». Все члены дружно работали, чтобы помочь убежать, а хвост за колючки цеплялся, в чем, верно, и признался. Понимаете? Т.е. нет, не спасемся без хвоста, кото-рый за колючки цепляется и хочет заниматься совсем чем-то другим. Поэтому эта успокоенность, эта отстраненность от всех с уходом в личное спасение, именно помимо всех остальных, неощущение собственной ответственности и собственной вины за мир вокруг себя, – это состояние не духовного благополучия, а окамененного нечувствия. С таким заболеванием благополучного прихожанина и помогает бороться русская литература, которая, конечно, не теряет своего значения и не теряет даже своей популярности.

А.Г. ГАЧЕВА: Действительно, сейчас не только перед литературой, но и перед нами всеми стоит задача на новом витке данной Богом истории понять смысл нашего задания. Модели обособления в своей малости и горделивом самоспасении сейчас не работают. Какова ситуация, в которой сегодня человечество существует? Об этом вопиет единое энергетическое пространство, интернет, все средства связи. В одном месте тронешь, в другом конце мира отдается. Мы признаем: все, что есть в мире, должно входить в сферу нашего христианского делания и преображающей работы. Задача литературы – в «перепонимании», как и задачи философии и других сфер искусств. Говорить об этом, конечно, нужно, но не в дидактическом смысле: «ты должен». На одной конференции в докладе прозвучало, что православный писатель – «должен отражать». Что значит «должен»? На языке свободы, искусства, образа, когда ты не чураешься самых запредельных вопросов и погружения в бездну, это слово звучит как минимум неуместно. Человек всегда вопрошает, и этого положения никто не отнимет, потому что оно онтологическое.

ВОЗРОЖДЕНИЕ ЧЕРЕЗ ЛИТЕРАТУРУ: ВОЗМОЖНО ЛИ?

ПРОТОИЕРЕЙ МИХАИЛ ДУДКО: Для меня очевидно, что роль литературы снижается. Времени не хватает, сил не хватает, многое отвлекает внимание. Это становится уже объективной реальностью: мало кто может себе позволить (разве что кроме филологов) сесть и спокойно прочитать книгу. Вы согласны? При этом евангельские темы все больше проявляются в новой литературе. Можем ли мы оптимистично смотреть в будущее и возможно ли возрождение через литературу?

А.В. ШМЕЛЕВА: Все зависит от учителя. Будущее у нас есть в том случае, если мы будем поддерживать традицию и связь с прошлым. Русская литературная классика – хранительница нашей национально-исторической памяти.

С.В. БОНДАРЕВА: Возрождается в России вера, естественным образом рождается и потребность в такой литературе.

А.Н. УЖАНКОВ: Русская словесность… Прежде всего, это наша святоотеческая литература, она душеспасительна, потому что основная тема во всех произведениях до XVIII века – это спасение души человека. В XVIII веке происходит секуляризация. Святоотеческая литература остается в монастырях, а в миру развивается беллетристика. Если в творениях святых отцов обозначен путь спасения, то беллетристика только подводит к вопросам: «что делать?», «как спасти душу?». Вот вместе они, святоотеческая литература и беллетристика, дают самое главное – пример работы над душой человека.

В.Н. ЗАХАРОВ: Наши дети и внуки учатся в атмосфере, когда некогда читать. Мы живем в ситуации, когда литературу необходимо защищать. Были времена, когда говорили, что кино убьет театр. Ничего подобного: театр жив. Говорили, телевидение убьет кино. И телевидение, и кино развиваются. И новые жанры, и виды искусства появляются… Поэзия была всегда и будет вечно.

Т.А. КАСАТКИНА: Литература по-прежнему популярна. Во-первых, если стали меньше читать, то стали больше слушать аудиокниги. Если кто-то скажет, что тиражи книг ничтожно малы, то можно ответить: есть книги, тиражи которых огромны. И опять же, если к ним присмотреться, это не самое худшее. Просто происходит переформатирование электронного поля, и это нормально. Если скажут, что сейчас мы в кризисе, так человечество всегда в кризисе. Сейчас уходит оппозиция читатель-писатель, меняется ситуация, которая была зафиксирована гутенберговским изобретением. Писателем сейчас становится каждый, кто садится за клавиатуру компьютера. В этом смысле литература никуда не денется. При этом литература, которая, как говорил А. Блок, «кроме как для баловства никому не нужна», – будет уходить, и это тоже нормально.

И.А. КИСЕЛЕВА: Смотреть оптимистично в будущее можно и нужно, хотя и психологически нелегко. Но даже за угрозой апокалипсиса открывается тысячелетнее Царство. И литература для возрождения православной духовности в русском народе имеет немалое значение. По мысли Г.П. Федотова,наша русская христианская реальность такова, что литература и религия выступают в качестве родных сестер, уподобляясь сестрам евангельского Лазаря Марфе и Марии. И если Православную Церковь можно сравнить с Марией, которая внимает словам Господа, то русскую литературу – с Марфой, которая также трудится во славу Божию, но труд ее иной, хотя также необходимый, и в этом своем труде она исполняет и то, что могла бы сделать ее сестра, занятая деланием чисто духовным. Русская литература по своей глубочайшей сути выполняет миссионерское служение, она духовно вразумляет читателей. В лучших своих образцах литература есть прикровенная исповедь тоскующей без Бога души и проповедь Благой Вести о милости Творца и спасении человека.

ПРОТОИЕРЕЙ МИХАИЛ ДУДКО: Спасибо всем, кто сегодня выступил. Лично для меня эта встреча оказалась очень важной и вдохновляющей. Во-первых, я еще раз увидел огромную силу русской литературы. Каждый из вас вносил свои живые ноты в общее ощущение Евангелия в русской литературе. Отдельное «спасибо» за оптимизм. Мы все живем не только в своей профессиональной сфере, но живем и в обществе, и в стране,
и в Церкви. Нам всегда нужно видение будущего. Русская литература найдет выход. Она подобна воде: просочится и пропитает. Есть интернет? Так она через интернет появляется в виде литературно оформленных фрагментов, и этот камень, который находится на нашем пути, начинает протачиваться, и вдруг мы можем оказаться в такой парадоксальной ситуа-ции, когда русская литература опять начнет цвести пышным цветом.

ЦИТАТЫ

ПРОТОИЕРЕЙ МИХАИЛ ДУДКО: Поднимая проблему перевода, я всегда подразумевал, что переводить надо со славянского языка XIX века на наш современный язык. А вот другая задача – как перевести то, что мы испытали уже в ХХ веке, на язык славянский? Задача еще труднее. Перевод современности на тот язык, на котором мыслили на протяжении столетий… Там не только словарь другой, но и другие связи.

АНАСТАСИЯ ГАЧЕВА: Задача литературы – тоже в «перепонимании», как и задачи философии и других сфер искусств. Нужно говорить об этом – но не в дидактическом смысле: «ты должен». На одной конференции в докладе прозвучало, что православный писатель – «должен отражать». Что значит «должен»? На языке свободы, искусства, образа, когда ты не чураешься самых запредельных вопросов и погружения в бездну, это слово звучит как минимум неуместно. Человек всегда вопрошает, и этого положения никто не отнимет, потому что оно онтологическое.

ВЛАДИМИР ЗАХАРОВ: Проблема современной литературы – это проблема идеалов. Писателей, которые живут христианскими идеалами, конечно, мало, но они есть.

АЛЕКСАНДР УЖАНКОВ: Если мы посмотрим на современную литературу или литературу XIX века – мы не сможем найти идеальный образ.

В древнерусской литературе идеальный образ есть. Это образ святого.

ТАТАТЬЯНА КАСАТКИНА: Литература – это способ преображения жизни. Поэтому и отбираются из литературы XIX века именно те писатели, которые своей целью ставили не развлечение, а преображение жизни.

ИРИНА КИСЕЛЕВА: Достоевский учит нас мыслить и учит делать духовный выбор, Тургенев учит нас не допускать ошибок в жизни, в том числе ошибок, которые делают его герои от своей личной несостоятельности (как, например, Дмитрий Санин в «Вешних водах»). У Тургенева, при всем том, что многие его герои и он сам уже находились в состоянии нравственного качания, есть устойчивая ценностная шкала, связанная с традицией христианства, а герои Достоевского эту шкалу обретают вновь.

ЕЛЕНА КНОРРЕ: Новое в очевидности осмысляется Михаилом Пришвиным как евангельский мотив проявления внеприродного в человеческих поступках. Его жанр – это жанр миниатюры, зарисовки конкретных жизненных ситуаций, внутри которых евангельский сюжет.

 

ЛЮДМИЛА МЕДВЕДЕВА: Гимнография – это своеобразная словесная иконопись, духовная поэзия, которую можно петь не только в храме, но и дома. В конце ХХ века происходит взрыв гимнографического творчества.

АНАСТАСИЯ ЧЕРНОВА: Важнейший момент, который определяет духовную направленность творчества писателя – это восприятие времени. Изображает он разрозненные, хоть и прекрасные мгновения, которые завершаются, рассеиваясь подобно дыму, или видит и умеет показать «в одном мгновении вечность», а в чашечке цветка – синее небо.

АННА ШМЕЛЕВА: На первом Оптинском форуме, прошедшем в Калуге в 2007 году, наш современный писатель Владимир Николаевич Крупин убедительно сказал: уберите из мира русскую музыку – мир оглохнет, уберите русскую живопись – мир потускнеет, уберите русскую литературу – мир онемеет. Этот духовный потенциал русской культуре дала Церковь.

 Подготовила Анастасия Чернова 

Анастасия Чернова

Анастасия родилась в Москве

Читайте также: