ИДЕЯ ВСЕМИРНОЙ ОТЗЫВЧИВОСТИ = ПРИМИРЕНИЕ ЗАПАДНИКОВ И СЛАВЯНОФИЛОВ?

 Одна из важнейших мыслей Пушкинской речи – идея «всемирной отзывчивости» русского народа (она же разрабатывается и в статье Кожинова «И назовёт меня всяк сущий в ней язык»). В пояснении к своей речи сам Достоевский пишет о том, что эта мысль ведёт нас к осознанию того, что стремление русских людей в Европу следует из самого народного духа, а значит, примиряет современных ему западников и славянофилов. Актуальна ли идея Достоевского сегодня? Может ли она «примирить» современных «либералов» и «почвенников»? По большому счёту эти вопросы не совсем относятся к литературной критике, но тоже важны.

IMG_6260

Александр КАЗИНЦЕВ:

ВДОХНОВЕННАЯ ОШИБКА
(Пушкинская речь Ф. М. Достоевского)

Пушкинская речь — одно из самых известных произведений писателя. Но прочитана ли она с должной глубиной и ответственностью?

Ни одно из творений Достоевского не вызывало таких восторгов. Современники рисуют картину всеобщей экзальтации. Мемуарист Д. Н. Любимов вспоминал: «Зала точно замерла… Вдруг из задних рядов раздался истерический крик: «Вы разгадали!» (значение Пушкина. — А. К.). Вся зала встрепенулась. Послышались крики: «Разгадали! Разгадали!», гром рукоплесканий, какой-то гул, топот, какие-то женские визги».

Не менее красочно описывает событие сам Федор Михайлович: «…Зала была как в истерике, когда я закончил, — я не скажу тебе про рёв, про вопль восторга. Люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга: «Вы наш святой, вы наш пророк!» «Пророк, пророк!» — кричали в толпе… Я бросился спастись (так! — А. К.) за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное женщины. Целовали мне руки… Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств».

Реакция необычная, согласитесь. Тот же Д. Н. Любимов пишет: «Думаю, никогда стены московского Дворянского собрания ни до, ни после не оглашались такой бурею восторга».

В чём причина неслыханного успеха? Из множества факторов (мастерское чтение Достоевского — его отмечали многие, патетический стиль самого текста и т. д.) я бы выделил два. Объективный и субъективный.

Сначала об объективном. Обращу внимание на время произнесения речи — 1880 год. Период для истории русской литературы рубежный. Тремя годами ранее умер Н. Некрасов. Спустя год после пушкинских торжеств не станет самого Достоевского. В 1883 году умрёт И. Тургенев. В 1879 Л. Толстой вчерне заканчивает «Исповедь», где по существу отказывается от своих художественных произведений.

Завершался Золотой век русской литературы. Эпоха, в начале своём давшая А. Пушкина, Н. Гоголя, М. Лермонтова, Ф. Тютчева, а в полноте сил — Л. Толстого, И. Тургенева, Ф. Достоевского. То было вершинное проявление национального духа, выше которого Россия ничего не дала.

Публика инстинктивно чувствовала значимость заканчивавшегося периода. Вопрос заключался в том, кто подведёт итог. Кто включит этот период в историю самых славных эпох всемирной литературы.

Это сделал Ф. М. Достоевский в Пушкинской речи: «…Мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание».

Обращаясь к творчеству Пушкина, Фёдор Михайлович не только уравнял отечественную словесность с ведущими мировыми литературами, но и поставил, пусть в одном пункте, выше них: «В самом деле, в европейских литературах были громадной величины художественные гении — Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин».

Вроде бы преимущество не всеобъемлющее, но и самому Достоевскому и его аудитории было ясно — оно ключевое: «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное… Стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в неё с братскою любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой общей гармонии».

«Изречь окончательное слово» европейской и мировой истории — было от чего восторженно взреветь не избалованной похвалами отечественной публике!

Не забудем и о факторе субъективном.

Первоначально открытие памятника Пушкину было намечено на 26 мая по старому стилю — день рождения поэта. В двадцатых числах литераторы, представители различных обществ и учреждений начали съезжаться в Москву. Но 22 мая умирает жена Александра II императрица Мария Александровна. На следующий день газеты публикуют извещение: открытие памятника в связи с трауром откладывается. Называют новую дату — 4 июня, затем 6 июня.

А публика съехалась! Более двух недель десятки знаменитостей и сотни восторженных ротозеев колобродят по Москве. Устраивают торжественные обеды (25 мая в ресторане гостиницы «Эрмитаж» чествовали Достоевского). Участвуют в литературно-музыкальных вечерах (6 июня на одном из таких вечеров Достоевский прочёл монолог Пимена из «Бориса Годунова»). Общественная жизнь кипит, и с каждым днём вынужденного ожидания градус повышается!

Чтобы понять причины такой взвинченности, надо учесть, что общественной жизни в общероссийском масштабе тогда не существовало. Власть строго следила за тем, чтобы начавшееся после реформ Александра II оживление в обществе замыкалось на местном уровне. Пушкинские торжества давали легальный повод придать этой активности всероссийский масштаб. «Прогрессивная» Россия ждала судьбоносного, пророческого слова. И с каждым днём промедления всё истовее, исступлённей.

Вот в какой атмосфере прозвучала Пушкинская речь. Вот почему дамы в зале Дворянского собрания кричали: «Вы наш святой, вы наш пророк!», а впечатлительные юноши падали в обморок. Не удивительно и то, что именно речь Достоевского дала выход эмоциям. То была е г о сцена, его роль.

Корреспондент «Вестника Европы» заметил: «…Сказанная в известном стиле талантливого писателя, она (речь. — А. К.) подействовала — без сомнения, в значительной степени потому, что сказана была перед аудиторией, уже приготовленной к крайнему увлечению: несколько дней, проведённых в непрекращающемся ряду сильных впечатлений, сообщили этой аудитории почти нервическое возбуждение — по степени этого возбуждения ей требовалось всё больше увлекающих и обольстительных слов. Их предложил г-н Достоевский».

Показательно, уже на следующий день восторги поутихли, а спустя ещё несколько дней начали появляться критические отзывы, причем не только в либеральной, но и почвеннической печати.

Попробуем и мы взглянуть на Пушкинскую речь без эмоций.

Огромное значение речи, подводившей итог Золотого века русской литературы, несомненно. Однако столь же несомненны, на мой взгляд, просчёты и натяжки в тексте. Думаю, излишне объяснять, что это не «ученические промахи», а результат страстной увлечённости великого писателя, искажавшего историю русской литературы и национальную историю ради своих излюбленных идей.

Произвольным был изначальный посыл — сведение всей духовной сферы к литературе. Понятно, что литература выражает культурную жизнь народа наиболее отчётливо. Но разве менее значимы в духовном плане музыка, живопись, архитектура, громадный пласт народного творчества? Фёдор Михайлович не подкрепил свои рассуждения обращением к народным песням, былинам, что придало бы его тезису о «всечеловечности» русских бОльшую убедительность. Или же опровергло бы его…

Неверно сводить литературу к творчеству одного, пусть и великого писателя. Критики упрекали Достоевского в том, что он обошёл вниманием такого пушкинского современника, как Гоголь. По их словам, Гоголь — «великая оборотная сторона Пушкина» (А. Градовский). Действительно, друг и единомышленник поэта резко договаривает многое из того, о чём в силу особенностей своего солнечного дарования не говорил Пушкин.

Гоголь — утверждает А. Градовский — вывел череду устрашающих персонажей: Собакевичей, Ноздрёвых, Коробочек. От них-то и бежали «скитальцы» подобные Онегину. (Кстати, описание гостей на именинах Татьяны во многом подтверждает догадку А. Градовского.)

Но вот герои без страха и упрёка. «Тарас Бульба» — вдохновенная попытка создать подлинный эпос, где народ высказывается о себе и своём видении мира. Тем характернее его мнение об инородцах: «чёртов лях», «поганый татарин «, «турецкие собаки», «проклятые жиды». Не очень-то согласуется с ролью «брата всех людей», которую предписывает русскому человеку Достоевский.

Да и в реальной жизни в суждениях о соседях — ближних и дальних — русские не стесняли себя политкорректностью. Достаточно вспомнить народные поговорки (цитирую работу: Шевченко И. Ю., Зубков М. Н. «Этностереотипные образы иностранцев в русских паремиях». www.rae.ru/forum 2012/274/1619): «злее злого татарина», «хохол глупее вороны, а хитрее чёрта», «у француза ножки тоненьки, душа коротенька», «грек скажет правду однажды в год».

Конечно, можно указать на историческую обусловленность тех или иных характеристик, вспомнить об ужасах войн и взаимного насилия. Русские не более пристрастны к иноземцам, чем те к нам. Однако идеализировать нас, представляя образцом «всемирной отзывчивости», нет оснований.

Между прочим, у самого Достоевского в «Дневнике писателя» немало нелестных слов о «полячишках» и других европейцах. Но он как бы забывает об этом, глядя на «всечеловечность» русских через призму пушкинского творчества.

Неправомерно сводить произведения писателя к образам отдельных героев. Всё-таки три персонажа, пускай выразительных, ярких — Алеко, Онегин, Татьяна — далеко не исчерпывают ошеломляющего богатства пушкинских характеров. И уж если говорить о народности, уместнее было бы обратиться к героям «Капитанской дочки»: Петру Гринёву, Савельичу, семейству капитана Миронова, Пугачёву и его сподвижникам — вплоть до казака, посланного самозванцем «пожаловать» Гринёва полтиной, да «растерявшего» деньги по дороге.

Не стоило пренебрегать и сравнительно-историческим анализом. «Скитальцы» (Алеко, Онегин), которых Достоевский рассматривает, с одной стороны, как порождение петровских реформ, разделивших народ и элиту, а с другой — как воплощение стремления русских к «всечеловечности» (критика, в частности, Г. Успенский, указала на противоположность этих двух тезисов) — типичные романтические герои. Романтизм, как известно, возник на германской почве: братья Шлегели, Ф. Шиллер, А. Шамиссо, Ф. Гёльдерлин, Г. Клейст, чрезвычайно популярный в России Э. Т. А. Гофман. Позднее романтизм стал знаменем английской литературы. Она-то и дала классический тип скитальца — байроновского Чайльд-Гарольда.

Отечественные авторы, в том числе Пушкин, шли вслед за европейцами. Последней, Восьмой, главе «Евгения Онегина» предпослан эпиграф из Байрона. Лермонтов вынужден был специально подчёркивать своё отличие от мятежного британца: «Нет, я не Байрон, я другой…».

Русские романтики не были создателями образа скитальца. Рассматривать его как исключительно отечественный и строить на этом основании теорию о «всемирных» устремлениях русского народа ошибочно.

Всё это просчёты существенные, но до известной степени простительные. Куда более значим отказ автора Пушкинской речи от социальной конкретики, придающий его рассуждениям абстрактный характер. Достоевский сводит понятие народа к крестьянству, что само по себе спорно. Но, даже приняв концепцию писателя, нельзя не пожалеть об отсутствии ссылок на работы, посвящённые жизни и нуждам пореформенного крестьянства.

Такие работы во второй половине XIX века появились: «Голос из земства» (М., 1869) славянофила Александра Кошелева, знаменитые «Письма из деревни» Александра Энгельгардта, публиковавшиеся в 1872–87 годах, циклы Глеба Успенского «Из деревенского дневника» (1877–1880) и «Власть земли» (1882). Примечательно, что Глеб Успенский оказался в числе наиболее резких критиков Пушкинской речи. В статье, опубликованной в «Отечественных записках», он провозглашал: «…Не следует ли… заняться с возможною внимательностию изучением самой нивы (в данном случае синоним деревни — А. К.) и положением, в котором она находится: так как, очевидно, только это изучение определит и «дело», в котором она нуждается, и способы, которые могут помочь это сделать».

Противопоставляя народ и космополитических «скитальцев», Достоевский рассматривает крестьянство как единый монолит. Но во второй половине XIX века шло активное социальное расслоение деревни. Ни о каком монолите, от лица которого писатель изобличал элиту и провозглашал «всемирность» русского народного характера, не могло быть и речи!

Крестьянин отчаянно нуждался в земле. Во второй половине столетия величина среднего надела из-за роста населения сократилась в два раза. Тогда как урожайность выросла в 1,3 раза (infopedia.su. Пореформенная Российская империя (1861–1917). Крестьянам элементарно не хватало хлеба. Осенью 1879 года начался голод, вскоре принявший масштаб национального бедствия. Сельчане питались «наполовину лебедой, мякиной, отрубями» (newrefs.ru. Пореформенное помещичье хозяйство). А Достоевский манил их «единением всечеловеческим»!

Конечно, в восьмидесятые годы XIX века такие науки, как социология, социальная психология, этнология, чьи данные могут учитывать современные авторы, находились в зачаточном состоянии. Хотя статистика уже тогда давала точные данные о реальном положении в стране и на местах.

Но сердце… Разве сердце не заменяет художнику мудрость трактатов? Не обладая полнотой сведений, Достоевский должен был больше внимания уделить конкретике, а не возноситься в область абстракций. Однако, на этот раз писатель предпочёл роль пророка. А пророк, понятное дело, в цифрах и прочих «приземлённых» данных науки не нуждается.

Первой и главной жертвой этой позиции стала логика. Из скитальчества героев Пушкина никак не вывести их тягу к «всемирности». Уход Алеко к цыганам — бегство от цивилизации, а не порыв в цивилизованную Европу. В «Онегине» по «европейским землям» путешествует не главный герой, а Ленский. Которого Онегин убивает — «почём знать, может быть, из хандры по мировому идеалу», — восклицает Фёдор Михайлович. Воля ваша, но в этом залихватском «почём знать» слышится интонация Хлестакова, не достойная великого писателя.

Но и поверив Достоевскому на слово, приняв его толкование образов Алеко и Онегина, невозможно отождествить их духовный настрой с народным. Тем более, что сам Достоевский упрекает их в отрыве от народа.

Между тем автор Пушкинской речи постулирует:»…Что такое сила духа русской н а р о д н о с т и (разрядка моя — А. К.) как не стремление её в конечных целях своих к всемирности и всечеловечности». Показательно, что это утверждение вызвало возражение Александра Кошелева, который, в отличие от Фёдора Михайловича, полжизни прожил бок о бок с простонародьем. Принимая основной посыл речи: Пушкин — народный поэт, Кошелев оговаривает: «Не могу… согласиться со следующим мнением г-на Достоевского: «Что такое сила духа русской народности как не стремление её в конечных целях своих к всемирности и к всечеловечности». Думаем, что это стремление… вовсе не составляет отличительной черты характера русского народа».

Действительно, с чего бы — русский крестьянин в массе своей видывал иностранцев разве что в Петербурге и о пресловутой «всемирности» слыхом не слыхивал.

К слову, история крестьянских бунтов, когда народный характер проявлялся без всяких ограничений, не подтверждает тезиса Пушкинской речи о стремлении русского человека «стать братом всех людей». Погромы Немецкой слободы в XVII веке, расправы с немцами-лекарями во время холерных бунтов XVIII и первой половины XIX века показывают, что простонародье видело в чужестранцах угрозу своим традициям, вере и даже жизни (считалось, что чужеземцы отравляют колодцы, распространяя заразу). И хотя в отношении медиков такое мнение было ошибочным, столетия натиска Европы на Восток давали достаточно оснований для народной подозрительности.

Наконец предельно алогичный тезис речи о «служении» Европе: «…Что делала Россия во все два века в своей политике как не служила Европе, может быть, гораздо больше, чем себе самой?».

Сомневаюсь, что это соответствовало интересам русского крестьянства. Не народный дух, а скудоумие петербургской элиты, направляемой такими ненавистниками России, как Карл Нессельроде, стало причиной позорного «служения»! За которое Европа «отблагодарила» войной 1812 года, Крымской и Первой мировой.

Не достаточно ли, чтобы разочароваться во «всемирности»?

Меж тем, тезис о всемирном служении России чрезвычайно соблазнителен. Недаром В. Соловьёв положил его в основу знаменитой «Русской идеи».

Ошибочные тезисы порождали и ложные цели. Достоевский видел назначение русского народа в том, чтобы «внести примирение в европейские противоречия». Но, во-первых, европейцы нас об этом не просили. Жизненный опыт показывает, как опасно навязываться с непрошенными благодеяниями. Во-вторых, в XIX веке, когда европейские страны десятилетиями враждовали из-за клочка земли (Эльзас в борьбе Франции и Германии — иллюстрация классическая), такое «примирение» было невозможным. Оно состоялось в XX столетии после двух мировых войн. Европу объединила не нравственная проповедь, а материальная выгода общего рынка.

А если уж говорить о мировоззрении, то «единение» Европы во многом основано на антироссийской платформе.

Параллельно с укреплением Евросоюза происходило крушение Союза Советского. Второе в XX веке раздробление России. Оба раза по линии внутренних национальных границ. Что силой реального примера опровергает тезис о «всечеловеческом воссоединении» и роли русского народа в этом процессе.

Возможно, не стоило бы напоминать об ошибке Достоевского, если бы не великий соблазн, который для русского сердца кроется в словах о нашем всемирном предназначении.

Тридцать шесть лет спустя после Пушкинской речи архиепископ Антоний Храповицкий — другой выдающийся представитель отечественной мысли (член Государственного совета, один из основателей Союза русского народа) писал о Первой мировой: «…На настоящую войну наш народ взирает, как на освобождение христианства от ига еретиков и магометан, а настоящую цель её видит в освобождении священного Царьграда с церковью Св. Софии» (Архиепископ Антоний (Храповицкий). Чей должен быть Константинополь? Таганрог, 1916).

Чудовищное заблуждение: империалистическую войну за передел мира представлять в образе крестовых походов Средневековья. И это писал владыка, окормлявший западно-украинские приходы, где магометан не видели со времён Румянцева и Екатерины. На его земле разворачивалась кровавая битва, стоившая России миллионов жизней — не с мифическими «агарянами», а с прусской военной машиной, ни в какого бога, кроме крупповской стали и крупповских пушек, не верящей.

Каким же «всесокрушающим» был разрыв с реальностью в сознании этого выдающегося пастыря и политика! После революции владыка Антоний сетовал на недостаточную стойкость русских солдат, так и не освободивших Царьград, — а ведь «уже был заготовлен крест на купол Святой Софии». Роковая русская «всемирность»: потеряли страну, а он о кресте над Босфором!

К слову, Антоний ссылался в числе прочих и на Фёдора Михайловича — статью в «Дневнике писателя» о Восточном вопросе. «…Этот страшный Восточный вопрос, — читаем у Достоевского, — это чуть ли не вся судьба наша в будущем. В нём заключаются как бы все наши задачи и, главное, единственный выход наш в полноту истории. В нём и окончательное столкновение наше с Европой, и окончательное единение с нею».

Отчего, по мнению Достоевского, все национальные задачи России заключаются в движении на черноморский Восток? В XIX веке, как и в следующем столетии, основные угрозы приходили к нам с Запада. А укреплялась страна силой Сибири, движением к Тихому океану. Как же можно столь упоённо игнорировать историческую конкретику?

Каким образом «окончательное столкновение» с Европой из-за Константинополя должно было обернуться «окончательным единением» с нею? Возможно ли оно? Да и нужно ли?

Столкновение с Европой действительно произошло. Причём в те годы, когда Россия и ведущие европейские державы Англия и Франция были союзниками. Как выяснилось теперь, Лондон и Париж втайне способствовали русской революции, чтобы не выполнять свои обещания отдать Проливы под контроль России. Говоря о столкновении, Достоевский оказался прав, но где же обещанное «окончательное единение» с Европой?

Повторю — русское сердце и русская мысль пленяются красотой фразы, масштабом рассуждений и обещаний. Зная за нами такой грех (а это грех —прежде всего перед своим народом, который элиты сплошь и рядом заставляют служить утопиям), нужно с особой тщательностью следить за «полётом мысли» — собственной и чужой. Сдерживать фантазию. Обуздывать красноречие. И, разумеется, опираться на факты. Ибо только опора на факты, любовь к конкретике — исторической, социальной, политической — позволяет выстроить концепцию, способную выдержать проверку жизнью.

IMG_6297

 

Григорий ШУВАЛОВ:

Речь Достоевского была произнесена в честь открытия памятника Пушкина, на котором были выбиты отцензурированные строки из пушкинского стихотворения «Памятник». В свое время Жуковский исправил последнюю строфу, и она до советского времени, до 1937 года, на памятнике воспроизводилась в следующем виде: «И долго буду тем народу я любезен, / Что чувства добрые я лирой пробуждал». То есть тот Пушкин, которого знал Достоевский, был совсем не тот Пушкин, которого знаем мы. Со временем, от Достоевского уже прошло больше ста лет, творчество Пушкина обрело много новых смыслов, например, нам опять стали понятно стихотворение «Клеветникам России», и мы можем этим стихотворением обороняться от различных нападок и апеллировать к Пушкину.

В чем ошибка Достоевского? В начале свое речи он говорит, что появление Пушкина «сильно способствует освещению темной дороги нашей». То есть восемьсот лет, прошедшие с крещения Руси, Достоевский объявляет «темной дорогой нашей», как будто не существовало русской культуры, не было Александра Невского, Сергия Радонежского. Ошибся Достоевский и тогда, когда говорил о том типе странника, который надолго на земле Русской поселился. Последним крупным странником в русской литературе был, пожалуй, Фома Гордеев.

Теперь о тезисе, который озвучил Николай Иванович Дорошенко: по Достоевскому Пушкин вёл к всечеловечности, к единению русского народа с народами России, что позволило создать нам великое государство. Но Достоевский этому противоречит, он пишет, что мы придем «ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода». Грубо говоря, Достоевский призывал к единению всех белых. Кто такие русские, по мнению европейцев? Это неправильные белые, которые живут почему-то по восточным законам. Хотя у нас давно европейские законы. Русские, безусловно, европейский народ. Достоевский и Толстой – это европейцы. Если мы посмотрим, что снимают европейцы… По «Анне Карениной» они сняли 30 фильмов. Они не сняли 30 фильмов по «Замку» Кафки, они не сняли 30 фильмов по Марселю Прусту. Достоевский верно отметил, что вся суть «Евгения Онегина» заключается в словах Татьяны: «Но я другому отдана / И буду век ему верна». Толстой же эту мысль перевернул: «Но я другому отдана / И не буду век ему верна», и с этого начал свой роман. И после этого русская история уже становится европейской, и эта история европейцам интересна. А вот Пушкин им во многом не интересен, он может прикинуться и англичанином, и испанцем, но у европейцев есть свой «Дон Жуан», есть свой Шекспир.

Достоевский многого не видел, он не видел, как герои его романа «Бесы» ожили и воплотились в жизнь, он их так любовно выписал, что они превратились в настоящих людей. Кто-то из современников Достоевского сказал о «Пушкинской речи»: «Она произвела на всех нас огромное впечатление в момент ее прочтения, но когда я прочел ее на бумаге, это впечатление спало». Эту речь мы сейчас можем рассматривать как некий культурный феномен, способствовавший осознанию роли Пушкина. До этого времени еще были сомнения, кто такой Пушкин, является ли он родоначальником русской литературы, или он один из многих. Тот же Белинский говорил, что Пушкин исписался. Появились новые кумиры, как например, Нестор Кукольник, писали, что Пушкин – всё, но жизнь показала, что Пушкин – не всё. Из Пушкина вышла вся русская литература: из «Пиковой дамы» вышел весь Достоевский, из небольшого рассказа «Кирджали» вышел весь Максим Горький. Пушкин не был создателем русской литературы, но он наметил пути ее развития. Как раз о путях очень мало сказал Достоевский. Может, его это не интересовало, Достоевский все-таки не литературный критик, он – писатель, и как писатель он пишет об одном из своих любимых авторов. И рассматривать «Пушкинскую речь» Достоевского следует не с точки зрения критики, а как точку зрения писателя. И рассматривать ее следует, говоря не о творчестве Пушкина, а говоря о творчестве Достоевского.

Читайте также: