ЕВГЕНИЙ ЧЕРНОВ. КОНЧИНА ЗОИ ПЛАМЕННОЙ

Такси остановилось у самого крыльца, едва не задев гранитные ступени. Красивая пожилая женщина, на которую всю долгую дорогу с восхищением поглядывал шофер – умеют же люди сохраняться! – медленно и загадочно посмотрела на него сквозь дымчатые стекла очков и полуспросила-полуприказала:
— Надо бы вещи занести в вестибюль?!
Водитель молча перенес в мрачное, без дневного света, помещение чемоданы и получил сверх положенного один рубль двадцать копеек.
К приехавшей сразу стали подходить разные товарищи, лица которых были для нее одинаковы, и все они поздравляли ее с прибытием. И она высоким праздничным голосом отвечала:
— Благодарю вас, друзья мои!

Номер отвели ей на втором этаже. Лестница была в два крутых пролета, с высокими ступенями. Но она взмыла наверх единым духом, и пока кто-то, безнадежно отстав, пыхтел с чемоданом, она распахнула окно и стряхнула пепел с папиросы на ухоженный пансионатский газон.
Никто не знал ни отчества, ни настоящей фамилии этой женщины. Знакомясь, она протягивала сухонькую, хранящую изящество ладонь, сложенную лодочкой, и говорила: Зоя Пламенная! И даже в пансионатской путевке она была записана Зоей Пламенной; но она была личностью так давно всем известной, что никому не приходило в голову удивляться по этому поводу. Только новая вахтерша смутилась, когда ее попросили позвать к телефону Зою.
— А как отчество? — уточнила вахтерша, думая, что не расслышала.
Но в ответ понеслось такое, что бедная женщина, еще и года не отдохнувшая на пенсии, на легкой работе, не чуя ног под собой, помчалась в столовую, где Зоя Пламенная заканчивала ужин.

А звонил из Москвы давний товарищ, свидетель юных подвигов ее, соратник по особому отряду. Он и тогда, в грозовые двадцатые, был старше всех в отряде, а теперь, наверное, самый старый человек на планете. Когда гуляли на его девяностолетии, вспоминали молодость, расшалились, как дети, стрельбу устроили, меткими выстрелами из малокалиберной винтовки снимали воробьев с вершин высоких деревьев. Крепка была у каждого рука, и глаз еше остер.
— А как ты узнал, что я здесь? Я еще вчера была в Италии.
— Донесла боевая разведка, но если хочешь — вычислил, как сказала бы Пра.
— Кто это еще, Пра? Почему я не знаю?
— Знаешь, но забыла, наверное: это когда у внучки еще внучка. Мировая девочка, заканчивает десятилетку и меня сопровождает. Похожа, знаешь, на кого? На Гулю. Помнишь, махновцы замучили.
— Да-а… — в кабине было душно, и она приоткрыла дверь.
— Что у тебя там скрипнуло? Ты давай это, меньше скрипи. Ты давай там, держись! Жаль, сегодня воскресенье — все конторы закрыты. А завтра я прямо утром оформлю путевку — и к тебе. Мы давно не виделись.
— Павлик, а как чувствуешь себя?
— Зоя, все нормально. Помню, как-то встретил Менжинского, а он темный весь, я его тогда спрашиваю: как себя чувствуешь? А он ответил: все нормально, Павлик.
— Береги себя, на солнце не выходи, оно радиоактивное.
— А мы сами реакторы, — хохотнул неунывающий Павлик. — Зоя! Не мы вокруг мира, а мир вокруг нас.
Зоя почувствовала, как слабым током прошлись слова Павлика по ее сердцу. Вздрогнули крылья носа, поднялась на лбу морщинка, словно коснулся ее лица жгучий ветер ушедших времен.

Павлик появился только в среду.
Зоя ждала его, но странным было в этот раз ее ожидание: неторопливость и в мыслях, и в чувствах. Так ждут из командировки, срок которой еще не кончился, из продолжающегося похода. Она выходила за ворота, смотрела вдоль дороги, ведущей на железнодорожную станцию, и как будто бы тут же забывала: а зачем она пришла сюда? По ту сторону дороги ковырялись в своих огородах женщины, торчала на горизонте какая-то труба, испускавшая густой белый дым, который тут же укладывался облаком и, несмотря на белизну, создавал ощущение надвигающегося ненастья.

Зоя срывала травинку и, задумчиво покусывая ее, возвращалась назад.
Так и возвращалась она очередной раз, и вдруг словно наткнулась на некое препятствие. Зоя пришла в себя, огляделась и поняла: это она увидела на обочине, под деревом, кучу битого кирпича. Господи… но ведь именно эта куча была здесь пять лет назад, еще тогда она обратила внимание, как неряшливо свалены кирпичи. Потрясающе: все, с чем сталкивается она в последнее время, словно замерло, застыло, утратило способность к видоизменению. Теперь можно жить и десять, и пятьдесят лет, но смысла в долгожительстве уже нет. «Нет смысла в долгожительстве», — с горечью прошептала она.

На обратном пути из Италии Зоя впервые почувствовала, как все происходящее вокруг стало вызывать в ней чувство усталой досады. Зачем, спрашивается, тащилась она на край света? Что поразительного увидела она, много повидавшая женщина, на этом самом краю? Все то же самое, что и в Киеве, и в Риге, и в Ленинграде, — бродящий по улицам одинаковый люд. И сосиски, и зрелища, и даже звезды не такие уж крупные и низкие, как принято считать. Все это поняла она в одно мгновение на борту самолета, словно бы переступила на следующую ступеньку. Новые истины всегда входили в нее толчками. Переступить-то переступила, но радостного удивления не почувствовала. За бортом самолета была ночь, свет в салоне притушен, голубые пластмассовые жалюзи на иллюминаторах создавали иллюзию рассвета — было нечто жутковатое в этом несоответствии. И еще: до неба, может быть, ближе, чем до земли.
И совсем тяжело стало оттого, что косил на нее товарищ с соседнего ряда: он был не прочь познакомиться и никак не предполагал, бедняга, что он лет на двадцать моложе соседки.
Павлик появился в смутные послеобеденные часы, когда обитатели пансионата, борясь с неопределенным в это время томлением духа, дремали, посапывая, в своих отдельных номерах.
Как увидела Зоя его, сухонького, выветренного временем, облысевшего, с клочком седых волос на верхней губе, с высоким блестящим челом и черными сверкающими глазами, испытала острую радость, настолько неожиданную для себя, что выкатилась на щеку слеза.
— Пролетарии всех стран, — вместо приветствия сказал Павлик.
И Зоя шепотом закончила:
— Соединяйтесь.
Так у них повелось и ведется уже более полувека. И радость, и боль в этих словах, а может быть, и вся жизнь.
На Павлике был темный с красноватым отливом костюм. Под руку его держала высокая стройная девица с широкими бедрами, круглым лицом и, как показалось Зое, ленивым взглядом.
— Вот она, моя Пра!
Зоя подумала, что на Гулю, убитую махновцами, она совершенно не походит. Та принципиально была другая. И Зою неожиданно осенило: выходит, Павлик любил Гулю. А она всегда думала, что все любили ее одну.
— Как звать тебя, детка?
— Звать ее Сирена, — сказал Павел. — В честь наших польских друзей.
— Очень хорошо, — кивнула Зоя, как будто бы знала, что это такое — наши польские друзья.
— Ее родители — глупая современная молодежь — хотели назвать девочку не то Маня, не то Кланя. Но сопротивляться мне, как ты знаешь, бессмысленно. Один попробовал в двадцать третьем, тебя еще не было, трудно вспомнить, что от него стало… Кстати, где здесь выступить, я хочу рассказать этому народу, как делалась революция.
– Скажи обслуге, пусть как-нибудь соберет соседей в кинозале. А так вечером у меня. Еще кого-нибудь позовем.
— Вот Сирена послушает, ей будет полезно. Ладно, пойду в столовку, пусть покормят.
Паша ел один, девочка отказалась. Она усадила его, а сама вышла в холл и стала прогуливаться вдоль огромных, от пола и до потолка, зеркал.

Первые Зоины впечатления были ошибочны: Сирена была высокой представительной девушкой, только, правда, приоткрытые губы придавали лицу выражение простодушия и наивности.
Первый, кто по достоинству оценил Сирену, был Леонид Леонидович, сорокалетний ухарь, статный, кудрявый персональный пенсионер всесоюзного значения. И хотя он был на пенсии, местные старички, завсегдатаи телепередачи «Ритмическая гимнастика», называли его, хихикая, спортсменом.
Так вот, Леонид Леонидович осмотрел Сирену и спереди, и сзади, подошел поближе и доверительно шепнул:
— Вы своим приездом оживили наш лягушатник.
Сирена с достоинством и вежливостью улыбнулась.
Ободренный Леонид Леонидович пошел дальше:
— Вы не могли бы составить компанию на чашечку кофе? Есть магнитофон и кассета с бардами.
Она снова улыбнулась:
— Надо подумать. Барды — это очень интересно.
— А звать меня Леня, я живу в соседнем корпусе, в сорок первом номере. Это легко запомнить. Даже фильм есть: «Сорок первый».
Опытный был Леонид Леонидович, но простодушный. Отчего-то ему показалось, что Сирена тут же побежит за ним, и он стал, выжидая, крутиться поблизости. А Сирена между тем подошла к дедушке.
— Дедушка, можно я схожу на чашку кофе к Лене? Это в соседнем корпусе, сорок первая комната.
Словно боевой конь споткнулся под Павлом Отчаянным.
— Это какой Леня? — свистящим шепотом спросил он. — Покажи мне его, мерзавца.
— А вот он, у него барды есть.
Лихим буденовцем налетел на Леонида Леонидовича Павел Отчаянный, точно клинок, вскинул он над головой свою увесистую палку и стал ею крутить, да с такой легкостью и сноровкой, что залюбовался проходивший мимо человек, а бедный Леонид Леонидович подогнул колени.
— Так ты куда звал мою правнучку, подлец? — ревел неожиданным басом старик. — А вот я тебе сейчас покажу кофе. Эх, и снесу башку поганую.
— Что вы такое говорите, — заверещал Леонид Леонидович. — И не так, и не так все.
— Расскажи, подлец, а как?
— У меня собрались школьники обсудить новый фильм и послушать бардов. Магнитофон послушать.
— Вот как? — Павел опустил палку. — Веди меня к ним, я желаю с ними поговорить.
— Но они молодежь, там свои интересы, — возразил Леонид Леонидович, пятясь к выходу.
— Ничего! Я расскажу им, как делалась революция, а это всем интересно.
И пока Павел победно поглядывал на стоявшего в стороне зрителя, Леонид Леонидович достиг двери и скрылся.
— Ты видала такого? — сказал Павел Сирене. — Впредь не будь наивной.
Вечером жизнь пансионата шла на убыль. Слабенькие и болезные, как только стемнеет, укладывались спать, кто был покрепче и пожить хотел подольше — гулял перед сном, словно впрок стараясь надышаться терпким сосновым духом. Тихо и недвижно становилось в печальном городке.

Но Зоя нарушила привычный ритм. Из ее раскрытого окна вырывался яркий свет, слышался громкий говор. Она не любила вечерних одиночеств, и всегда находился тот, кто хотел бы поговорить с легендарной женщиной.
Зоя беспрестанно чиркала зажигалкой. Вздрагивающим кончиком папиросы прикасалась к язычку пламени. Дым выстилался пластами, а пласты скачками уходили в окно.
— Вспоминаю и такой эпизод, — продолжал Павел. — Ехали мы с Троцким наводить порядок среди народа. Все было хорошо и прекрасно. Задуманный план уже почти удавался, когда вдруг под самый вечер у машины забарахлил мотор, и нам пришлось заночевать в какой-то деревеньке, в обыкновенной бедняцкой избе. Ночуем мы с товарищем Троцким, а вокруг полыхает кулацкий мятеж. А утром машина завелась. Мы благополучно добрались до своих и уже к вечеру как следует потрепали смутьянов. Мы думали о будущем и наказывали так, чтобы многие поколения вздрагивали, вспоминая.

Гости: два старичка с кругами под глазами, словно в одинаковых очках, их спутницы — в старомодных, но новых платьях, с драгоценными украшениями — согласно и сочувственно кивают. Сирена внимательно наблюдает, как забавляется зажигалкой хозяйка. Нет-нет да и вспоминала девочка симпатичного Леонида Леонидовича и сожалела, что не попила кофе и не послушала бардов.
— Нашей молодежи не хватает революционной романтики, — неожиданно сказала Сирена и перевела взгляд на деда. Архидовольный, он опустил веки и засопел совсем как мальчик. И клок волос на его верхней губе вдруг засветился чистым серебром.
— Милая детка, — сказала Зоя задумчиво и выпустила такую подушку дыма, что все невольно напряглись и стали ждать, когда ее вытянет в окно.
— Ты брось курить, — сказал Павлик. — А лучше расскажи, как по деревяшкам стреляла.
— А ты думаешь, это интересно?
— Зоя, — повысил голос Отчаянный. — Как дам сейчас палкой.
— Это был сложный поход, во многом памятный.
-— Х-ха! Зоя, ты мне ответь, а что нам не памятно…
— Тогда мы шли на Восток, но все время забирали на Север. Перевалили Уральские горы, наш поясок между Европой и Азией. И дальше пошли в сторону речки Обь. Тайга становилась меньше и не была такой пушистой. Шли мы, пока не наткнулись на какой-то забавный народец. Сейчас совсем не помню, как он назывался: не то хивы, не то эскимосы.
— Аборигены, — подсказал Павел.
— Да. Аборигены. Я не уверена, что они сохранились. А тогда их было около сотни.
— Их никто не считал, — уточнил Павел.
— Конечно. Кому это нужно. Мы увидели их неожиданно, они вышли нас встречать. Они сразу показались такими миниатюрными и волосатыми. Сплошь…
— Это они в шкурах были.
— Да… Стоят, жмутся друг к другу. А когда подъехали поближе — увидели кошмарное количество детей. И такая тоска зеленая над всем. Я им сказала: чего, глупенькие, боитесь? Чего жметесь друг к другу? Мы принесли вам свет и счастье. Теперь вы свободны и можете строить новую свою судьбу. Земля — ваша, озеро — ваше и олени — ваши.
Но они так смотрели на меня, что я поняла: ничего они не понимают. Обидно стало. Я прям не на шутку рассердилась.
— Ты чего кишки тянешь, — не выдержал Павел. — Понесла там всякую лирику-мирику. Ты дело людям доложи. Давай, значит, про деревяшки.

Зоя прижгла новую папиросу, выпустила через ноздри дым, разогнала его ладошкой, помолчала, уставясь на пол, словно усиленно припоминая события шестидесятилетней давности.
— Как интересно,— вздохнула старушка.—А мы с Михаилом Иосифовичем прозябали в дипломатическом корпусе. Сначала в Германии, а потом перевели в Тегеран. Мы с восхищением следили за вашими славными делами.
Наступила тишина, лишь еле слышно, видимо из глубины вентиляционной трубы, узорчатая решетка которой виднелась под потолком, доносился монотонный, но настойчивый скрежет сверчка.
Зоя почувствовала, как стала пропадать внутренняя энергия; будто держалась она на электричестве, но чья-то безжалостная рука выдернула шнур из розетки. Часов у нее не было, но наверняка начались уже новые сутки, что говорить еще и, главное, зачем? Как на карусели, непрерывное бессмысленное кручение, до озноба, до полной пустоты в голове.
Но и без этого нельзя. Безмолвное одиночество еще быстрее сводит с ума.
Почему же она всегда пытается рассказать про одни и те же события? Ну как будто кто свыше направляет ее мысли. Ведь были в жизни и другие дела, много всякого происходило…
Первым поднялся Павел. Хорошо выглядел старый боевой друг, только веки набрякли, когда они падали, видны были на них устрашающие фиолетовые прожилины. А вот Сирена совсем спеклась. Когда уводила прадеда, наткнулась и на стол, и на дверной косяк. А, с молодежи теперь ничего не возьмешь: она отравлена пестицидами и выхлопными газами. И у старичков стали лица вареные, и оправы очков на их глазах словно заменили на более темные и массивные.
Зоя стаскивает покрывало с кровати… Мысли путаются… В глаза словно бросили щепоть песка. Шевельнулась слабая надежда: свалится она сейчас в постель и наконец-то сомкнется над ней черная бездна.

Она ложится и чувствует, как проваливается в пропасть. Мелькает последняя мысль: не будет падению конца. Но как только выравнивается дыхание, сами собой открываются ставшие легкими веки. Ни сна, ни усталости, молодая бодрость во всем теле, хоть заново начинай жизнь. Хорошо сказать – начинай заново… А кому это нужно?

Рассвет еще не наступил, но уже виден был на стене синеющий проем окна.
Ни Зоя, ни Павел не могли бы сейчас вспомнить, чем была вызвана их тогдашняя экспедиция. Может, лишний раз подтвердить начальству, что крепка Советская власть на окраинах, а тех, кто сомневается в этом, — привести в соответствие.
В том затяжном походе накопились пленные, их тоже надо было где-то оставить, но все никак не попадались чекисты с обустроенным хозяйством.
Туземный поселок ничего особенного не привносил в заданное движение, разве что удивились все: на карте не учтен. Зоя впервые рассмотрела этих людишек: странные все же они какие-то — лица у детей серьезней, чем у взрослых, и чем меньше человечишко, тем суровей на вид.
А тут вернулся из разведки боец Орленок.
— Интересные дела,— закричал он, придерживая коня.— Еду, наблюдаю, как и положено, вдруг лес как обрезало. Смотрю — поляна. А на ней, в самом центре, их штук двадцать, не меньше, контриков. И тут сразу мысль: прощай, Орленок, хорошо хоть немного, но все же пожил от души…
— Ближе к сути, — оборвала его Зоя Пламенная.
— Так вот же она и есть суть. Шашку наголо… Смотрю, а это пеньки, долбленные под человека. А издали, да еще из лесной темноты — ну точно контрики. Вот, значит, они там и стоят.
Зоя сразу поняла: молельное место. Жалкие язычники. Уже и до этого она смотрела на туземцев как на полудикое стадо. А теперь какой разговор… Стадо оно и есть стадо и достойно того, чего достойно стадо. Но послал их сюда товарищ Мати и приказал донести до каждого и свет, и знания. А то, что бросает в неприятную дрожь от никчемного человеческого отребья, — это к делу не относится.
— Недалеко, говоришь?
— Совсем рядом.
— Веди! А этих, — указала она подбородком на туземцев, — гоните следом. Всех до одного. — И отпустила поводья.
И вот наконец местные, образовав полукруг, застыли на краю поляны. Бойцы оставались за их спинами, между деревьев. Покачиваясь в седле, Зоя вглядывалась в бесстрастные лица туземцев. Крылья тонкого с легкой горбинкой носа ее нервно вздрагивали. Понимают ли они, что происходит? Доступно ли им что-нибудь? И вот сильное чувство, рожденное высоким небом над головой, глухой тайгой, заросшими мхом огромными валунами, стремительно и властно охватило Зою. Даже обидно, кому дается добытая такой кровью победа. И само собой как-то получилось, что ей вдруг показалось, что даже расстрел для них лучше, чем такое вот унылое безмозглое прозябание.

Зоя выехала вперед. Она еще раз попыталась им хоть что-нибудь объяснить; она помогла себе жестами, считая, что их-то туземцы понимают вполне. И вновь подтвердила она — привезли им знание и свет. Настоящее солнце привезли!
— Вы теперь не должны бояться этих чудовищ, — Зоя взмахнула плеткой в сторону идолов. — Так начинайте свободную жизнь, а они вам ничего не сделают.
Но лица туземцев оставались непроницаемыми.
— Так чего боитесь, глупые! Вы думаете, эти чурбаки чего-то стоят?! Да не стоят они ничего, грязные, закопченные уроды. Вам страшно к ним подойти, думаете, громом поразят? Никакого грома! Сейчас я их всех перестреляю, и вы сами увидите — ничего мне не будет.
— Туда женщине нельзя, — сдавленно выкрикнул старый морщинистый туземец и затрясся, словно в лихорадке.
— А это мы посмотрим! — Зоя выхватила наган и развернула коня.
И надвинулись на нее страшные лица с выпученными глазами и черными провалами разинутых ртов. И безмолвно вопили они, то ли в предчувствии боли, то ли готовились вцепиться в бесстрашную комиссаршу, растерзать, уничтожить ее, превратить в пыль и развеять в пространстве.
Вскинув руку, Зоя нажала на спусковой крючок, и ей показалось, она видит, как вонзаются пули в древесное мясо. Вонзаются и рвут его!

Перевоспитание населения закончилось вечером. Кто-то из местных, как это иногда бывает, донес, что озеро считается священным, потому что там живет божество. Бойцы развеселились, шутить стали по-солдатски. Но Зоя ухватилась за возможность преподать еще один урок торжества материализма. Она поделилась своими соображениями с Павлом, но боевой командир равнодушно махнул рукой: мое, дескать, дело — стрелять, а разные там кружева — это, комиссар, твое дело. Ну что ж, Павел верен себе.
— У тебя комар на щеке, — сказала она и вышла.
Перед заходом солнца всех жителей согнали на берег священного озера, отделили самых крупных мужчин и заставили их пройтись бреднем дважды туда, дважды обратно. Чтобы никаких сомнений не оставалось. А как они не хотели лезть в воду! Прикладами пришлось помогать.

Над дикой толпой возник утробный вой.
Ничего, ничего!.. Это полезно.
Как и следовало ожидать, ничего сверхъестественного в сети не попало, но зато какую вытаскивали рыбку… Не иначе каждая создавалась божеством индивидуально. Золотая непуганая красота в тихо угасающем вечернем свете…

А утром бойцов, руководивших действиями на священном озере, нашли уснувшими навеки. Смотрели они остывшими голубыми глазами на белесо сияющее небо, и кто его знает, что они видели там.

И вот тут-то и началось! И сейчас противно вспоминать, как топили узкоглазых — и взрослых, и выродков их. Взвинченный дух кружился в воздухе, и запах крови столь сгустился на этом пятачке земли, что заодно положили из пулемета колонну заключенных.
А железный командир Павел Отчаянный, словно каменный памятник, возвышался на бугре, на своей черной лошади, и смотрел, не отрываясь, на происходящее в бинокль…
Как выбирались из таежных краев, снова переваливали Уральские горы — память мало чего сохранила: отдельные моменты, плохо увязанные между собой. Поэтому они и смешались в дальнейшем: то ли там происходило, то ли поздней, а возможно, и раньше.

Очень скоро после «туземных дел» друзья и товарищи стали замечать — как везет в жизни Зое Пламенной. В кровавых стычках, когда погибали едва ли не все, — она не получала и царапины. Обходили ее хворости, даже простуды ни разу не случилось. Наконец, она и сама почувствовала, как будто кто-то оберегает ее, отгородив от мира невидимой надежной стеной.

И эта забота, и необыкновенные жизненные силы, вдруг всклокотавшие в ней и не только не ослабевавшие, а, наоборот, крепнувшие год от года, повлияли на нее неожиданным образом. Слишком рано она стала ощущать пустоту вокруг себя. Она расцветала так прекрасно, что за ней боялись ухаживать. Да ей и самой казалось нелепым принадлежать кому-нибудь. Чушь какая…

По этому делу наверстывал Павел. Трудился, как говорится, за двоих. Детьми оброс, огромным семейством. Она его даже спросила: а это хорошо — жить колхозом? Павел сначала не понял: «вот как дам сейчас по шее», — но когда до него дошло, он сник и, словно устыдясь чего-то, погладил ее по плечу:
— Ничего, Зойка, мы победим, а это главное. Пролетарии всех стран…
— Соединяйтесь, — ответила Зоя и первый раз отметила остывающими чувствами нелепицу этой детской игры: его призыва, ее ответа.
Утром они встретились в коридоре по пути в туалет.
— Ах, Паша, — сказала Зоя. — Так плохо стала работать зажигалка.
— Ну, ну… — ответил Павел. — Без паники. Говорят, сегодня хороший день. Пра меня тянет на природу.
— Да… Это хорошо… Только на второй, на третий раз зажигается. Раньше такого не было.
— Может, и вправду погулять по лесу?
— Конечно… Я еще думаю: может, газ кончился?
— Потом разберемся, — махнул рукой Павел и побежал…
После завтрака Павел отпустил Сирену в город за мороженым, а сам присел на скамейку неподалеку от главного корпуса. Подошла Зоя.
Над ними раскинуло могучую крону старое дерево с двойным стволом. Когда-то в него вонзилась молния, неизвестно за какие покарав грехи.
— Ты мне сегодня не нравишься, — сказал Павел, откидываясь на спинку скамьи. — Ты чего такая, спала плохо?
Зоя сидела прямо, полуобернувшись к нему.
— Чего-то вот… — ответила она и сдула с папиросы пепел. — Спишь и не спишь, а как будто автобиографию сочиняешь. У тебя так не бывает?
— Ну вот еще, глупость какая. Лично у меня все давно написано. А потом, чего валять дурака… Ночью спать нужно.
— Ты рассуждаешь, как солдафон.
Паше это понравилось, с довольным видом он погладил грудь.
— Что есть, того не отнимешь, Зоя.
— Иногда мне кажется, я никогда не спала. Ложусь, проваливаюсь в преисподнюю, дохожу до какой-то точки и просыпаюсь. И каждый раз с какой- то жутью на душе, словно зарезала кого.
— Это ты брось. Нам памятники ставить должны.
— А сегодня зажигалка отказала. Нет огня! Ты понимаешь — нет огня.
— Дай-ка ее сюда
— Не дам, — сказала Зоя. — Это мой огонь.
Красивое лицо ее покрылось мертвенной бледностью.
— Зоя!
— Не дам, — прошептала она.
Глаза ее округлились до ужаса, словно явилось ей безобразное видение. И вдруг потускнели они и закатились. И она медленно завалилась на бок.

Проходивший мимо сорокалетний пенсионер Леонид Леонидович не понял, в чем дело, но сразу увидел под задравшейся юбкой тонкие девичьи трусики, открыл рот, прыснул, прикрывая рот ладошкой, и понесся, подпрыгивая, в поселок за бутылкой.

А Павел смотрел на Зою, и ему показалось, что давит голову пропитанная потом, тяжелая командирская фуражка. Он потянулся стащить ее. Но прошлась ладонь по скользкому черепу и не задержалась.
И тогда он бережно поднял ее ноги, одернул платье.

«Вот и все, — сказал он мысленно, — прощай, боевая подруга Зоя». И словно откликнувшись на его горестные слова, откинулась к нему Зоина рука, и медленно распустились пальцы. И уже с того света отдавала она ему самое сокровенное — он увидел на ее ладони алый столбик французской зажигалки. Прямой солнечный луч упал на нее, и словно вспыхнул маленький костерок. Тонко трепетало нежное пламя. И предрекало оно, и вселяло надежду…
Павел с трудом наклонился и взял протянутую зажигалку.

Читайте также: