ДИТЯ И КОРОНА

Далия ТРУСКИНОВСКАЯ

Часть первая

 

Сцена представляет собой три помещения, стены которых едва намечены. И одно из них — терем в хоромах вдовы царя Василия Шуйского, где стоит у окошка Великая старица Марфа, бывшая боярыня Аксинья Романова, мать юного государя Михаила Федоровича, а второе — подземелье, нора, куда бросили мнимую царицу Марину Мнишек, сковав ее так, что не разогнуться, а третье – келья, где лежит больная инокиня, тоже Марфа, бывшая царица Марья, роду Нагих, вдова государя Ивана Васильевича, прозванного Грозным.

 

Великая старица Марфа немолода, грузна, ее горбоносое лицо светится белым треугольником из-под монашеского клобучка и черного плата. Марина выглядит некрасивым подростком — маленькая, щупленькая, в ободранном платье, сшитом когда-то по французской моде, с плоеным воротником и расходящейся книзу тяжелой жесткой юбкой. Инокиня же сохранила, как можно сохранить к таким годам, прежнюю красоту. Голос старицы весом и мощен, голос мнимой царицы молод и звонок, голос инокини – тонок и жалобен. Одна — осознает тяжесть своего бремени, другая — не желает его видеть и ощущать, третья – попросту умирает, коли еще не мертва.

 

Бьет колокол — тяжело и скорбно.

 

Старица МАРФА (отрешенно) Год семь тысяч сто двадцать второй от сотворения мира.

 

МАРИНА (отрешенно).  Год одна тысяча шестьсот четырнадцатый от Рождества Христова.

 

Последний удар колокола.

 

Инокиня Марфа. Устала я, сил нет… ухожу…

 

Старица Марфа. Вразуми, Господи. Надо решать. Мужа рядом нет, послушать некого. Вразуми.

 

Старица Марфа берет со стола длинный столбец, просматривает, откладывает, хмурится.

 

Марина. Матерь Божья, сил моих не осталось, пришли за мной кого-нибудь! Есть же верные люди! Придут, ворвутся, собьют проклятые оковы, нас с царевичем на волю выведут! Еще же не все потеряно, Матерь Божья!

 

Старица Марфа. Вразуми, Господи. Измалодушествовалась я не ко времени…

 

Инокиня Марфа: Неужто смертушка такова? Неужто так и отходят?

 

Марина. Матерь Божья, спаси московскую царицу! Я — царица, я это знаю, меня на царство венчали! У меня и царевич есть! Матерь Божья, пришли верных людей! Спаси царицу Марину с царевичем! Я знаю, ты спасешь!

 

Старица Марфа. Тоже ведь дитя, хоть и воренок… Мишеньке моему больше ли было, когда его у меня отняли? Пять лет было Мишеньке, а этому, Маринкиному щенку, сколько? Четыре, сказывали. Кабы муж был здесь! Ему бы и решить бы… Дура старая, а то ты не знаешь, что велел бы муж! Надо решать, надо решать…

 

Инокиня Марфа: Ничего, ничего… Страшно, а я потерплю… Всю жизнь терпела… И встретит меня там мой сыночек единственный, Митенька. Таким, поди, и остался – девятилетним… ждал меня в пресветлом раю, вот и дождался… и встретит, и за все простит…

 

Марина. Матерь Божья, спаси царицу с царевичем!

 

Старица МАРФА. Матушка Богородица, дай мне силы  мое дитя спасти! (берет в руку перо, просматривает еще раз исписанный столбец). Быть по сему!

 

Опять бьет колокол, где-то гудит незримая толпа.

 

И пропадают старица Марфа с Мариной Мнишек, остается одна инокиня Марфа. Она медленно встает с постели, ставит на стол ларец, присаживается на резной табурет, достает из ларца настольное зеркало-складень, темное, в железной оковке, составленное из нескольких малых, и поправляет пальцем брови.

 

Инокиня МАРФА. Как же я собой хороша была – очи мои, брови мои, румянец не покупной, коса до подколенок… Кто увидит – у того сердце от восторга зайдется… За одно лишь корили – черновата уродилась, смугловата, не бела. Так на то, поди, белильца есть. Подмажет мамка или нянюшка – и вот уж я всех боярышень белее.

 

Красавицей была, из терема лишь в храм Божий выходила да в сад с подружками гулять, а о моей красе вся Москва толковала. Да! Люди помнят! Кто первая красавица? Марья Нагих! Окольничего Федора Нагого дочь!

 

Я и теперь хороша. Так меня Господь наградил – не старюсь да не старюсь… зеркальце вот малое, оно не соврет, большое в келье держать грех, а за малое – Бог простит…

 

(Инокиня Марфа глядится в зеркало и вздыхает – с грустью о былой красе, но и с удовлетворением. На старости лет только и радости – знать, что на Москве тебя первой красавицей запомнили.).

 

Осталась еще краса… ее с собой и унесу… ничего, кроме той красы, не осталось…

 

Росла, как цветочек в саду, холеная да возлелеенная. Свахи у крыльца толклись, как на торгу. А тут государь возьми да и овдовей. Да так нехорошо…

 

Государь Иван Васильевич в шестой раз был повенчан, слыханное ли дело. Церковь только три раза венчает, коли кому не посчастливилось и дважды овдовел, а что более трех – то блуд, соблазн. Государя же шесть раз венчали, кабы не более… всякие слухи ходили…

 

И каких только страхов про жен не нарассказывали! Первую, Настасью,  рода Захарьиных-Юрьевых,  отравили. Ее-то он одну, сдается, за всю жизнь и любил. Она ему шестерых родила. А взял ее юницей непорочной, и сам был почти отрок.

 

И вторую жену ему отравили, Марью, черкешенку. Всякое про нее передавали – что-де блудлива, злобна. Родила ему сына – да тот и года не прожил. И кто ту Марью отравил – одному Богу ведомо… Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные…

 

(Инокиня Марфа неторопливо крестится)

 

Как водится, собрали опять в Кремле девиц на смотр, и выбрал он, государь, Марфу Сабурову. И повенчался на ней. Две недели только в царицах побыла. Сказывают, и эту отравили, родня покойной царицы Марьи потрудилась.

 

Вдругорядь вздумал жениться… Высмотрел Аннушку Колтовскую. Архипастыри возмутились и в четвертый раз венчаться не дозволили. А он, государь, своей волей в священничий сан мирянина воздвиг, Никитку. Он и повенчал. Три года Аннушка побыла царицей, дитя не родила – и велел он ее в инокини постричь. По сей день в иночестве пребывает… Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные…

 

Пятой венчанной женой была Марья Долгорукова, упокой, Господи, ее душеньку грешную. Наутро после свадьбы явилось, что до венца слюбилась с кем-то и государь у нее был не первый. И велел он Марьюшку утопить в пруду, привязали к саням – и ушла под лед вместе с санями… Помяни, Господи, душу рабы твоей Марьи… и раба твоего Ивана помяни…

 

(Инокиня Марфа крестится и тяжко вздыхает).

 

Шестой опять была Анна – князя Петра Васильчикова дочка. Прожили три месяца – и померла. Сказано, будто от грудной болезни. А отчего на самом деле – только Богу ведомо. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные…

 

Потом невенчанная царица у нас была – Василиса Мелентьева. Дородная, пышная, сама я не видала, а люди хвалили. Государь с ней два года в согласии прожил. И не стало ее. Вроде бы чуть ли не в постели с молодцом застали, и молодца порешили, а ее, обвязав всю веревками, рот заткнув, живую в гробу похоронили… Спаси и сохрани! Царствие небесное ей, Василисе, смертной мукой грех искупила… И после нее невенчанная женка у него была – Наталья, и та, пожив с ним немного, безвестно исчезла. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные…

 

А мой батюшка, Федор Нагой, был в опале, от двора удален, и жили мы в нашей вотчине, пока я не подросла. И прознал государь, что у боярина Нагого дочь-красавица, и велел нам возвращаться в Москву, в старый наш дом. Там меня ему и показали. Велели потчевать чаркой зелена вина и поцелуем…

 

Подошел – Господи, как только на ноженьках устояла… Лет ему было пятьдесят, а на вид – старец согбенный! Он от дурных хворей лечился, и ликом был не бел, не румян, а темен, неживой зеленью отдавал тот лик, а как дыхнул мне в лицо… Поддержали меня тетки мои под рученьки, а он усмехнулся и сказал: «Марье быть царицей московской».

 

Опамятовалась я уж в светлице. Ругали меня сильно – как это я перед самим государем на пол без памяти повалилась. Я батюшке в ноги бросилась – не отдавай меня, кричу, не отдавай, он старый, плешивый, горбатый, не отдавай, со мной то же будет, что с Аннушкой Васильчиковой! Батюшка прикрикнул строго – и я покорилась… А как же быть? Не отдаст меня – всему нашему роду разорение и погибель…

 

— Господь вознаградит тебя, дитятко мое хоженое! – первой сказала мамка моя, Ильинишна. И добавила пылко: — Каждый день молиться за тебя стану, на богомолье к Троице пешком пойду!

 

Потом уж и батюшка, и матушка, и братцы, и вся родня наперебой твердили: Господь вознаградит тебя, Марьюшка, предай дух свой в руки его! Молись – и сжалится Господь. Государь уж немолод, угомонился, будет к тебе ласков, а коли родишь сыночка… в сыночке твое спасение, в сыночке!.. Седьмой женой станешь – да на том он и успокоится!

Через неделю я с государем под венцом стояла. Было это шестого сентября. И венчал нас тот же окаянный протопоп Никитка, что Марью Долгорукову покойную под венец ставил. Дурной то был знак, стояла я – и слезами заливалась…

Посаженным отцом у государя был сын его, царевич Федор, а дружкой с моей стороны – Бориска Годунов, хитрый черт, прости Господи! Он все так устроил, чтобы государю родственником стать – назавтра, седьмого сентября,  царевич Федор должен был на его, Борискиной, сестре Ирине повенчаться. Уже тогда стал Бориска Годунов те козни плести, что всех нас сгубили. Нет ему моего прощения! Нет ему моего прощения, Господи! Господи, ты сам видишь – он во всем виновен!

Прости меня, дуру, Господи… Всем нам досталось – и мне досталось… Ничего, ничего, Господь смиренных вознаградит…

В первую-то ночь не знаю, как жива осталась.

Наутро государь говорит мне: ну, девство ты соблюла и собой хороша, будь покорна – буду ласков. А я и поверить боюсь, одно на уме – зачать бы скорее. Пять цариц загубленных у дверей моей опочивальни царской стоят да иных женок и девиц – множество, все смотрят нехорошо, взорами грозятся, наша, говорят, будешь! И Настасья отравленная, и Марьюшка утопленная, и Василиса, в землю живой зарытая. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные…

И была покорна, Господи, как мертвая плоть, была покорна…

Вздыхает инокиня Марфа – и тает вместе со вздохом. Пропадает келья – появляются богатые покои. Старица Марфа тихонько смеется, вспоминая былое.

 

Старица МАРФА. Ох, Господи, вспомнить — так смех и грех. Нет бы что путное в память запало — так до сих пор крик этот заполошный звенит: ахти мне, крестный приехал, дитя неумыто! Сколько лет-то мне было? Уж девять, поди. Меня уж тонким узорам учить стали, коймы вышивать позволяли. Причитая, хватает меня в охапку мамка Федотовна и тащит со двора в горницу по высоким ступеням, и трет мне щеки мокрым краем полотенца, а я отбиваюсь, и все полотенце — в варенье. Сама же она скормила мне полгоршка вишневого варенья, были у нас такие муравленые горшочки. Потом сорочку мне меняют, летничек накидывают, косник тяжелый вплетают в косицу, ведут в большую горницу — крестному

руку поцеловать. Он большой, грузный, борода мне видна, а выше от стыда глянуть боюсь. А привез мне больших пряников и сахарного петуха. Потом он спрашивает меня, послушна ли расту, какую молитву с мамкой Федотовной заучила. Я делаюсь смелее, уже улыбаюсь ему — и тут вижу, что рядом стоит молодец — краше не бывает, в кафтанчике лазоревом, кудри расчесаны, лицо веселое. Потом старшие садятся за стол, мамка Федотовна ведет меня прочь, а я упираюсь и тихонько спрашиваю ее: кто тот молодец? И она говорит: так это ж крестный старшенького своего привез, Феденьку, не признала? Что, полюбился Феденька?

 

(Старица Марфа опять смеется).

 

Тогда, видать, и полюбился. Один он свет в глазу был, Феденька, сокол ясный… хорош, статен, улыбчив, все девки наши по нему втихомолку сохли, все боярышни Богу молились, чтобы сватов заслал. И я туда же, дурочка, в девять-то лет…

 

Ох, хитра была мамка! Догадалась! Надо ли меня угомонить, надо ли уговорить — один сказ:  вот вырастешь невестой, за Феденьку отдадим. С тем и росла. И выросла, и уже исподтишка на него поглядывала, когда он с крестным в гости наезжал. И девки сенные, озорницы, тоже все при мне толковать принимались: а что же это Никита Романович старшенького все никак не женит, давно бы уж пора? Их у него, сыночков, красавцев статных, братьев Никитичей, пятеро было, умаешься всех женить… А и верно — чего он тогда ждал?  Крестный-то братом покойной государыни Настасьи был, кто бы за государева племянника дочку отдать не захотел? А девки хитрые так и норовили шепнуть: так ждет, пока Аксиньюшка в пору войдет! А иная – и с издевкой тайной…

 

Я ведь собой нехороша была. Нос у меня первый вырос – личико еще с кулачок, зато носище – как у армянского купчишки, что лакомства привозит. Потом-то выровнялась, нажила стати, дородства, стала круглолица. Да только все про себя помнила, что нехороша…

 

И когда сестрица Феденькина, повенчавшись с князем Черкасским, к себе меня взяла, я еще не понимала, что к чему. Радовалась лишь, что чаще его, сокола моего, видеть буду. При ней нас, боярышень, с десяток жило. И иные – красавицы писаные, да ветер в голове. Я же – рукодельница,  все в терему со старшими, учусь, то в светлице с мастерицами, то по службам с ключницей, гляжу, как на кухне и на пекарне дневные уроки задают, как припасы закупают, запоминаю… И думаю втайне: может, другие личиком краше, да такой хозяйки, как я, Феденьке во всей Москве не сыскать, вот бы призрела на меня матушка-Богородица…

 

С детских лет ведь его полюбила! Коли не он – так и никто не надобен! Один он у меня, один навеки, что бы ни случилось… гордыня – грех и упрямство — грех, да только так, как я Феденьку полюбила, не всем любить дано, и я это сразу знала, и гордилась втихомолку своей любовью, и ночью вставала за него,  за Феденьку, помолиться…

 

Исчезают богатые покои Великой старицы Марфы, появляется скромная келья инокини Марфы.

 

Инокиня МАРФА: Одно звание, что царица. Жила, как монашка, света белого не видела, в домовом храме на молитве одна стояла, одна! То в холе у матушки жила, все меня ласкали и ублажали, а то мне боярыни мои верховые, боярышни, казначеи мои, девки мои сенные словечка не скажут, не улыбнутся, словно я идол деревянный. На что, спрашиваю, Господи, на что ты мне душу живую дал, на что красу дал девичью, на что дал нрав смиренный? Да хоть бы я за конюха вышла, за купчишку последнего – и то бы баловал, ласковые речи говорил, в гости ходить позволял! Маялась я так, маялась – да и поняла: это мне искушение. Искушение! Молчанием меня Господь искушает, злобой людской, мужниной яростью, от которой слезы до утра лью. А выстою – он меня вознаградит. За лучшие мои годочки, государю отданные, за ночи эти страшные, за одиночество мое неслыханное – за все вознаградит! Так буду же я кротка, словно голубица… коли не велит меня государь отравить… а не велит, Господь за меня заступится! Он видит сверху, что живу в страхе смертном! От смерти кротостью обороняюсь, лишнего словца не вымолвлю, глаз ни на кого не подниму… Оборонит и вознаградит!.. А бывали деньки, что и есть боялась, одну лишь водицу пила, к ней отраву не подмешают…

 

А как помер царевич Иван Иванович, старший государев сынок, еще того страшнее стало. Царевич-то нехорошей смертью помер, родной батюшка в висок посохом поразил. Слыханное ли дело? За то, сказывали шепотом, что царевич жену свою свекру в обиду не дал. И тут мне братцы растолковали – царство-то без наследника осталось. Федор, другой государев сын, хворенький. Разумом убог, одну радость знает – в колокол звонить. Выходит, на меня вся надежда! Покамест я в царицах… Рожу – мое счастье. Не рожу – многие охотно дочек государю отдадут, а меня – в келью, коли не на тот свет. Настращали меня братцы и приказали быть с государем поласковей. А какое там поласковей, когда я его пуще смерти боюсь?

 

А как не бояться? Он ведь после того, как царевича Иванушку похоронил, совсем ума лишился – ночью с постели вскакивал, перед образами на полу валялся и вопил страшно. А до меня слухи доходили  — ночью-то он каялся, а днем-то лютовал, головы рубить приказывал и на кол сажать людей невинных…

 

Но понесла я! Сжалился Господь! Одно твердила – Господи, пошли сыночка, Господи, пошли сыночка! Сыночек – мое спасение, пошли сыночка!

 

Родила во благовременье сыночка Митеньку!

 

Рожала легко, я ж крепкая, дородная, мне бы рожать да рожать…

 

(Инокиня Марфа замолкает, вздыхает, утирает глаза белым вышитым платком – неожиданно роскошным для монашеской кельи).

 

Тут-то ясно стало мне – вот она, Божья награда. За все муки мои, за слезы мои – царевича мне даровали, Митеньку моего богоданного. И, значит, отныне я – доподлинно царица. И могу малость дух перевести…

 

Седьмая жена, говорят, не считается! Грех один, а не венчанье! Да венчали ж! И сыночек мой – царского рода-племени!

 

Государь сам подтвердил это – заболев, велел боярам царевичу Митеньке присягать. И многие присягнули. Потом выздоровел – и сам той присягой сильно был недоволен, да куда деваться? Слово-то не воробей, вылетело – не поймаешь, а присягу Господь слышит!

 

Потом завещание написал – Феденьку, головкой слабого, наследником объявил, а душеприказчиком своим думного боярина Богдана Бельского поставил. Митеньке моему в удел был дан город Углич.

 

А тут-то я, дурища, и маху дала. Думала – коли краса моя ко мне вернулась, то и государь вновь ко мне будет милостив. Все вокруг Митеньки хлопотала, а глядь – он уж который месяц ко мне в опочивальню ни ногой. Я-то сперва тому радовалась, а потом за голову схватилась – ахти мне, ведь бросил! Тут и братцы мои донесли – государь-де вздумал жениться на племяннице аглицкой королевы! А ты ему, говорят, уж неугодна. Да как такое возможно? Русский государь боярышню должен в жены брать, а не заморскую девицу. А они мне: да дело-то решенное, а про тебя изволил сказать, что коли та заморская девка согласится, то прочь погонит, потому что венчание-де ваше – не венчание, а одно баловство.

 

Ахти мне, сгинет моя краса в монашеской келье под черным клобуком…

 

И взмолилась я к Господу: Господи, не дай пропасть! Не погуби нас с Митенькой! Ведь не пощадит государь ни жену, ни сына ради своей блажи!..

 

Мрак сгущается вокруг инокини Марфы, зато лучи света падают из непостижимой вышины на старицу Марфу, и в голосе ее – торжество счастливой женщины.

 

Старица МАРФА. Меня, меня дожидался! А кто я была? Да из самых небогатых дворян, из Шестовых, нашего рода и не знал никто, пока в романовскую семью меня не взяли. А уж я-то как ждала, пока шестнадцать стукнет! С шестнадцати девок-то замуж выдают, а я и жду, и боюсь – ну как сама себя понапрасну в соблазн ввожу? И семнадцать миновало мне, и восемнадцать, а он почитай что и не глядит в мою сторону… Господи, как быть?..

 

На Масленицу мы утром с боярыней с моей, с Марфой Никитишной, в светлице сидели, в гости собирались, девки-мастерицы новые пуговицы на княгинину шубу нашивали. За Марфой Никитишной муж прислал, она вышла, потом скоренько вернулась, велела укладку большую на стол поднять, со дна кошелечек достала, меня поманила. Аксиньюшка, говорит, беги, отдай тихонько братцу, перейми его на крылечке. А сама улыбается.

 

Толкнула я тяжелую дверь – а мне метелица в лицо! А я и мороза не чую! Гляжу – под высоким крыльцом-то он на коне верхом, в колпаке атласном с меховыми отворотами, с золотым перышком посреди, в епанче тяжелой, сам румян, смеется, коня горячит. Я без памяти по ступенькам сбежала, да не донизу, и оказались мы вровень. Протягиваю ему кошелек – а сама слова сказать не могу. И тут он мою руку своей рукой накрыл…

 

И весь белый свет застила мне та счастливая метелица – один лишь снег стеной да очи его ласковые, ничего более! И душа во мне от восторга зашлась, словно снежной пылью захлебнулась…

 

Гаснет радостный свет – и опять возвращается инокиня Марфа с ее страхом и опасным смирением.

 

Инокиня МАРФА. Метель помню, высокие мои окошечки сплошь замело. Сижу в жаркой горнице,  чуть не плачу – Масленица у людей, все на санках катаются, в гости едут, на званые блины, а царице – в покоях сидеть, слезы лить. Смирилась… Пасха в том году была поздняя. Первого марта начался Великий пост. Господи, говорю, сама буду поститься, как схимница, раз в день корочку сухую есть, водой колодезной запивая, дитятко малое поститься заставлю, всех боярынь и прислужниц моих, Господи – не погуби! И так уж слезами умываюсь… за что, Господи?.. Смиренницей всегда была, кротостью славилась, это ли за кротость мою награда?

 

Приедет иноземка, повезут меня в простых санях в дальнюю обитель – и все… и Митеньку отнимут… Сиди там, дура, со своей кротостью, мужнины грехи замаливай!..

 

Две недели поста миновало – стряслась беда.

 

Государь сильно хворал, ноги у него искривились, персты скрючились, иной день шевельнуться без боли не мог, а лечили его иноземцы ртутной мазью. И вот догадался – велел к себе откуда-то ворожеек и колдунов навезти, это в Великий-то пост. Они ему смерть предрекли.И в тот же день, когда предрекли, сел он в шахматы с Бельским поиграть да и повалился со стульца наземь. Там же и Бориска Годунов был. Они потом вдвоем вышли на Красное крыльцо и объявили всем, кто на тот час в Кремле был, о государевой кончине.

 

Помяни, Господи, душу раба твоего Ивана, и прости ему все согрешения, вольные и невольные, и даруй ему царствие свое небесное… Знаю, Господи, что грешник он великий, так ведь нельзя же не молиться, может, одна я за него на всем свете и молюсь…

 

Инокиня Марфа крестится и бормочет, исчезая во мраке. Великая старица Марфа сидит за столом, погрузившись в воспоминания.

 

Старица МАРФА. Вся Москва шумит-галдит: государь-де помер, будет новый государь – Федор Иванович! Нагих-то, весь род, этой ночью спешно в Углич вывезли, там-де их вотчина, и с царицей Марьей, и с царевичем Митенькой вместе, которого теперь царевичем звать не велено, а лишь князем. Народ взбаламутился, толпа собралась у Спасских ворот, кричали, что-де Богдан Бельский покойного государя извел и сына его погубить ищет, и что трон тогда Бориске Годунову достанется. Даже у нас, в княгинином тереме, женщины толковали: бояре-де, выйдя к народу, побожились, что тому не бывать, и в подтверждение Бельского тут же новый государь в Нижний Новгород сослал. Княгинюшка Марфа Никитишна то и дело от братцев, от Никитичей, новости получала. При мне толкуют — а я и не понимаю ничего. У меня одно в голове – глаза ясные, веселые, и ангелы в небесах поют – сбудется, сбудется, встанешь с ним под венец!

 

И снова возвращается инокиня Марфа.

 

Инокиня МАРФА. 17 марта судьба моя переменилась Была – царица, стала – не пойми кто. Я бы и не гневила Бога жалобами, да братцы мои кричали и ругались страшными словами. Митенька-де в законном, в венчанном браке рожден, а его, как щенка, из Москвы Бориска Годунов вышвырнул в Углич. А я уж не знала, что и подумать. Под венцом стояла и царицей звалась, сейчас вдовой государевой величают. Опять же – Митенька мой теперь удельный князь, Углич – его вотчина, чем плохо? И пусть бы Бориска треклятый его выродком незаконным считал – от выродка ему, Бориске, какая угроза?

 

Братцы шумели, а я вдруг осознала – Господи, вот счастье-то! Ни одна государева жена добром не кончила! Аннушка вон Колтовская жива осталась – да в келье живет, сказывали, в гробу спит. А я? И жива, и здорова, и в инокини не пострижена! И дитя мое при мне! И краса моя пуще расцвела!

 

Пусть там, в Москве, правит, кто желает – а мне бы отдохнуть от вечного страха, от одиночества царского. Ведь там лишь, в Угличе, Митенькины мамки и няньки мне улыбаться стали!

 

Приехали в Углич. От Москвы – триста верст. Город не мал, одних церквей полтораста. Свой Кремль на волжском берегу, где нам с Митенькой жить… Ну, стали понемногу обживаться…

Из Москвы прислали служилых людей и дьяка Михайлу Битяговского – он был за главного. А братцам-то каково, когда за них все какой-то дьячишка решает? И денег на содержание прибавить не желает сверх государева указа.

Немудрено, что братцы мои с дядюшкой, Семеном Федоровичем, едва в Угличе обжившись, пить принялись. В Москве-то они были государевы свояки, а тут кто? Приходили ко мне пьяные и одно твердили: береги сыночка, Федька-царенок слаб, хил, хоть Бориска Годунов и исхитрился его на своей сестрице женить, да дитя он не родит! И выйдет вскоре, что наш Митенька престол наследует, назло Годунову! И есть-де в Москве сильные люди, что за Митеньку горой станут! Потому что, когда Федька помрет, Митенька мой останется – последний Рюрикович! Последний! Рюрикович!

 

Старица Марфа. Мамка Федотовна уж знала, что будет сватовство, и ласково так меня учила: женой, дитятко, станешь для того, чтобы и супруга, и деток, и самое супружество любить. Я сперва

не понимала — как можно супружество любить? Я Федора Никитича пуще жизни любила! И вот снарядили меня под венец! Повели! Я ног под собой от счастья не чуяла! Господи, молилась, Господи, пошли сыночка – такого, как он, желанный мой! И повенчали, и оставили нас вдвоем – а он улыбается. Не бойся, говорит, а я ему – как же мне бояться, коли ты мне жизни дороже? И обнял, и стал целовать… ох…

 

Инокиня Марфа. Одна-одинешенька! Бабы кругом, у каждой – по двое, по трое маленьких, мужья у них! Вечером, мне в пояс поклонившись, к мужьям уходят! Одна, одна!.. Царских вдов-то замуж не берут! И пострига не приняла, а как монашка! И, выходит, кроме Митеньки у меня других деток не будет. Вот она, беда-то!

 

Старица Марфа. Счастье ты мое, Феденька!..

 

Инокиня Марфа. Горе ты мое, горюшко! Не выплакать!

 

Старица Марфа. Одного хотела – с первой же ночи понести, чтобы все счастье мое разом в дитятко перелилось!

 

Инокиня Марфа. Смирюсь, думаю, смирюсь… За смирение меня Господь уберег, за смирение крепенького сыночка послал, умом его не обидел…

 

Старица Марфа. И мне сыночка, и мне…

 

Инокиня Марфа. Одна беда – хоть и крепенькое дитя, а падучая к нему привязалась. Падает и ножками сучит, и ручками машет. Другая беда – упрям бывает и зол, весь в батюшку своего. Ну да это ничего – царю добрым быть негоже. Вон царишко Феденька добр – да все дела за него треклятый Бориска Годунов решает. В кого только государь Федор Иваныч уродился?

 

Братцы стали искать ведунов и бабок, чтобы падучую хворь избыть, кого только к Митеньке не водили. А сами меж тем ведунам велели ворожить, будет ли царь Федор Иванович долговечен, и с царицей своей вместе. Про то донесли Битяговскому, был великий лай и поношение. Я ушла – боюсь, когда так кричать принимаются, боюсь…

 

А Митенька повадился в свайку играть, ножичек в землю метать. Четверо ребяток с нами жили, чтоб было с кем моему царевичу играть. Так они бы рады весь день с ножичками баловаться.

 

Май был. После того, как Митенька от падучей чуть с лестницы не свалился, я ему с ножичком играть запретила. Он на меня кинулся, за руки кусал, насилу оттащили. Беда, думаю, беда, а позволять-то нельзя, ну как сам порежется?

 

И пришли ко мне братцы с дядюшкой. Ты, говорят, не бойся, дай ему ножичек. Порежется – нам же на пользу, тут же и закричим – годуновские-де людишки царевича убить хотели, спасайте царевича, люди добрые! В Угличе народ поднимется, на Москву бунт перекинется. А в Москве есть люди, кому Годунов – как кость поперек горда. Еще и на трон Митенька сядет, а мы – при нем. Я молчала, боялась. Они мамку Василису ко мне подослали, Василису Волохову, языкастая была баба. И она говорила: не бойся, государыня, дело надежное, нам лишь бы крик поднять да царевича с окровавленной ручкой народу показать. Я, дура, поверила, позволила взять ножичек.

 

Для чего я ее послушала?! Забыла, что ее ко мне приставили все высматривать и доносить?!

 

После обедни я с ближними женщинами за стол села, а Митеньку отпустила на двор поиграть. Кушанье к нам наверх уж понесли… И тут вбегает Петрушка Колобов, кричит – беда, царевич на нож накололся! Я кинулась вниз, во двор…

 

А там – Волохова на руках дитя мое держит, вопит. А дитя-то неживое!

 

Мне под руку полено попалось, я ее поленом по голове бить! Ты, кричу, убила его, ты убила Митеньку, И с сыном своим Оськой, и с Битяговскими, вы все его убили! Сама не помню, что еще кричала… Тут-то и началось… как к стогу соломы огонь поднесли – так весь Углич взбутился… бегут, голосят, Оську Волохова ко мне ведут, я ему – убийца, убийца! Тут же, при мне, и порешили…

 

И многих в тот день сгоряча порешили. Я с Митенькой сижу, из рук не выпускаю, а там уж и Битяговских нет, и их приспешников… а Митеньку у меня насилу отняли, чтобы в церкви его тельце положить.

Убили моего сыночка! Не верю, что сам на ножик накололся! Не верю!

Старица Марфа. Как же это – дитя убивать? Как это возможно? У меня дитя во чреве шевелится, любимое, родное, теплое – и такое дитя убить? . Самый страшный грех – убить дитя! Бедная ты государыня Марья, бедная… Как же ты теперь без сыночка?..

 

Инокиня Марфа.  Опомнилась я, когда из Москвы приехали – князь Шуйский, митрополит Геласий, еще люди, стали разбираться, прямо на дворе народ собрали и допросы чинили. Перепугалась я. Братцы-то за мой недогляд в большую беду попали. А коли Бориска Годунов проклятый велел мое дитя убить – так он и всех нас погубит… Пришлось мне идти на попятный. Смирилась… смирилась… все толкуют, что Митенька сам себя порезал – ну что же, пусть так…

 

Старица Марфа. Марьюшка, Марьюшка, Господь того, кто убил дитя, накажет! Слышишь? Накажет! Ты это знай, Марьюшка!

Инокиня Марфа. Всем досталось. Угличан, что бунтовали, семьями высылали из города. Сказывали, в сибирские украины, в город Пелым. Колокол вечевой, который народ поднял, покарали – язык у него вырвали, ухо отбили, повезли в ссылку – в Тобольск.

А наш род разорили. Братцев – в темницу, меня за недосмотрение за царевичем и за убийство Битяговских, в коем я каялась, постригли в Николовыксинскую пустынь, что на реке Выксе, близ Череповца. При смерти лежала, ей-Богу, при смерти! По коже волдыри пошли, волосы клочьями лезли. А меня – на Выксу… навеки… и нет меня более… Была государыня Марья – и нет ее…

Старица Марфа. Нельзя деточек безнаказанно убивать, ты это помни. Великий грех. Их любить надо, деточек, всех, они – ангелы Божьи…

Инокиня Марфа. Кто я? Нет у меня сыночка! Кто я без сыночка? Прах и тлен! А другого-то не будет! За что, Господи? Всякая баба, будь хоть страшнее, чем смертный грех, пойдет, и с кем попало ляжет, и будет у нее дитятко! А черноряски – мало ли в кельях скрытно молодцов принимают и рожают? А мне, вишь, не велено! За что, Господи? Сыночка хочу, маленького, в колыбельке! Сыночка хочу растить! А ты отнял, Господи!

Или ты мое смирение испытываешь? Господи, сколько лет смирялась – разве мало? Еще велишь?

Вот я при жизни смерть приняла. Сижу в келье, и присмотреть за мной некому, сама свои рубахи стираю. Одно утешение – бояться больше не надо. Все дурное, что быть могло, свершилось. Вот только не отпели меня еще… А может, так и надобно – до самого дна опуститься, до самой преисподней?

 

Старица Марфа. Господи, за что деточек забираешь? Я рожаю – ты забираешь? Да у многих ведь так – до года дитя, считай, гость дорогой, а уж потом — твое…

 

Господи, доченька у меня уж есть, Танюшка, красавица моя, пошли мне здоровенького сыночка. Троих дал – да и взял… на все твоя святая воля… А я и милостыню раздам, и на богомолье поеду.

 

Инокиня Марфа. Перевезли меня в другую обитель, в Горицы. Тут вроде полегче, не такой строгий надзор. Господи, может, я оживать начала?

 

Старица Марфа. Счастье-то какое! Я сынка вымолила! Мишенька у меня! Мишенька богоданный! Михайло Федорович! Счастье-то, счастье – любимому мужу сынка родить!

 

И тут старица с инокиней исчезают, появляется Марина.

 

Марина. Я иду по галерее одна, мне шесть лет, или семь… Я убежала от всех, и теперь я уже никогда не узнаю, чей это был замок и чьи портреты. Они висят на стене, большие, темные, и в каждой золоченой раме – фигура в человеческий рост, мужчина или женщина, в бархате или в парче, и все лица — высокомерны и надменны. Острый длинный ветер проносится по галерее, мне становится страшно – ведь они такие большие, они могут сойти вниз, а я такая маленькая! Но я не плачу, я прячусь в оконную амбразуру, и там меня отыскивает няня. Они тихо ругает меня за бегство, а я спрашиваю ее: кто эти паны и пани? Это

короли и королевы? Няня не знает, она тоже тут впервые, но полагает, что именно так — это могут быть только короли и королевы в роскошных нарядах и увенчанные сверкающими камнями. Я спрашиваю: няня, а когда я вырасту, я буду королевой? И она отвечает, для этого, моя паненка, нужно, чтобы на тебе женился пан король. Мне это кажется неправильным — я не понимаю, зачем паненки выходят замуж за толстых усатых краснолицых панов с вислыми усами, и я пытаюсь выяснить — нет ли другого способа. Но другого способа нет, и няня меня утешает: пана короля мы потом прогоним, но панна Марина сперва родит себе маленького королевича. Если у пани королевы есть маленький королевич, то она уже может править и без пана короля. А если нет? Тогда ей лучше всего уйти в монастырь и стать невестой Божьей… Я

видела Божьих невест, они одеты совсем плохо, я так не хочу — и начинаю громко плакать. Няня не знает, как меня утешить, и обещает всякие чудеса, и расшитые жемчугом платья, и большие изумрудные кресты на грудь, и кружевные наколки, и новые башмачки, и постельных собачек… и маленького королевича…

 

Марина исчезает, зато появляется инокиня Марфа.

 

Инокиня Марфа. Дивно – день за днем проходит, и на душе все светлее и светлее – я сознаю, что в смирении своем дошла до предела. Кто еще до того смирился, что и дитя не оплакивает, а твердит: на все-де воля Божья? Я, я! Господи, я ведь заслужила награду? Господи, не за братцев прошу – не пропадут мои братцы, и с прочей родней ничего уж не случится. Господи, не хлеба насущного прошу – куда он денется, этот хлеб?

 

Должна же быть награда, Господи. За все мое страдание безропотное должна быть награда. Я покорной женой была, покорнее и быть нельзя! Я никого и словом не обидела – лишнее слово боялась сказать! А тут, в келье, страх мой все тает, тает… отвага рождается. Чтобы о таком чуде просить – нужна отвага. Дерзновение! Господи, ты ведь должен меня наградить! Господи, верни сыночка!

 

Старица Марфа. Выжил, выжил, опасную пору перерос! Четверых сынков похоронила, Господи, этот – жив, цел! Мишенька – такой разумник, такой ангел кроткий. Доселе таких детей еще не бывало! Федор Никитич мой на него не налюбуется. Федор Никитич…

 

Понять бы, что он задумал…

 

Парсуну поздно вечером в дом привезли, отнесли в его покои. Кто, для чего писал – того мне муж не сказал. Я вошла, увидела. Федор Никитич мой был на ней как живой – и улыбка его ласковая, и кафтан, что в моей светлице шили и расшивали. Наверху, над головой по дуге, по темному полю, выписаны были золотом буквы «Федор Романов – государь всея Руси». Я чуть разума не лишилась. Как это, думаю, Господи, как это? И бегом из горницы.

 

Это что же? Коли муж в цари метит, так и наш Мишенька царевичем будет?

 

Нет — крикнула я, нет! И выбежала из горницы. Чего ты испугалась вдруг, голубушка моя, — ласково спросил муж. А я и вымолвить боялась — опасно быть на Руси царевичем. Вот покойный царь Иван родное детище, царевича Ивана Ивановича сам, своей рукой, убил, все знают. А маленький царевич Дмитрий? Жил себе с царицей Марьей в Угличе, и туда враг добрался, ножиком царевича зарезали. Матери-то каково! Но муж выспросил и посмеялся над моими страхами. Прежде всего, Аксиньюшка, подумать надобно — велел он. Государь Иван Божьим попущением и за грехи наши нами правил, он столько народу собственной

рукой порешил, что и родного сына миновать не мог. Но второго такого государя уже не будет. А что до Дмитрия — какой же он царевич? Государь Иван мать его, Марью из рода Нагих, не под венец вел, а жил с нею по молитве, из-за телесной надобности. Это только родня ее считала младенца истинным царевичем. Хотя отравить его пытались, кто – неведомо. А погиб из-за бабьей дурости – кто ж больному дитяти ножик в руки дает?

 

Я поверила.

 

Инокиня Марфа. А я все молюсь, все прошу чуда, а я все молюсь… Что мне, грешной, другое остается. Молиться. И думать – вот сейчас Митеньке бы уж стукнуло шестнадцать, искали бы ему невесту… то-то бы свах вокруг вилось! То-то бы бояре засуетились, всяк бы про своих дочек и племянниц толковал!.. Думаю – и чудится, что мысли мои плоть обретают, и голоса в голове звучат, и все Митеньку моего хвалят…

 

Старица Марфа. Государь Федор Иванович на Святки скончался… Думали, вдова его, царица Ирина, на царство взойдет. А она пожелала принять постриг и затвориться в обители. Тогда вспомнили, чья она сестра. Бориску Годунова вспомнили, и как он при покойном государе все дела вершил. Народ побежал к Новодевичьему, встал под окошком кельи, вопил: помилуй нас, матушка царица, дай нам на царство своего брата! И Земский собор приговорил – быть царем цареву шурину Бориске Годунову.

 

А у нас в дворне человек появился – молодой, Григорием звать, на что муж его с нашими людьми поселил – непонятно. Сказывали, тот Григорий по-польски говорит, латинские книжки читает. На что он нам?

 

Я, оставшись с мужем в спальне, обо всем спросила.

 

Григорий человек не простой, он царской крови, — так сказал муж. Покойный государь немало девок попортил, царствие ему небесное. Коли которая рожала – у той дитя отнимали и убивали, да и сама пропадала. А тут девка хорошего рода, ее спрятали, тайно родила, дитя выросло. Не чужое, чай. Мы покойному государю ближайшая родня – так сказал мой Федор Никитич. Батюшка, Никита Романыч, покойной царице Настасье – родной брат, и государь Федор Иванович – мне двоюродный. И

этот Григорий покойному государю Федору – родной брат. Глядишь, и пригодится…

 

Как же пригодится, когда у нас Годунов в цари попал, а потом передаст трон своему сыну Федору? – так спросила я. Увидишь, голубка, — ответил муж. И тут он меня приласкал, и я про эти дела думать забыла.

 

А потом вспомнила.

 

Появляется Марина.

Марина. Кто я, зачем я? Я — воеводская дочка. А мало ли воевод? Ясновельможный пан отец — воевода Сандомирский, а еще кастелян Радомский, а еще староста Львовский, Самборский, Сокальский… Панам хорошо — они служат и выслуживают себе чины! А я — я могу лишь ожидать знатного жениха! Я — никто, пока некий неведомый пан не сжалится надо мной и не зашлет сватов! А до той поры — я паненка Марыня! Я — паненка Марыня Мнишкувна, и только! А кто зашлет сватов к ясновельможному пану Мнишку, у

которого детей много, зато денег мало, и, опять же, славы мало, зато долгов много?  Пан отец живет широко, в нашем замке над Вислой гости не переводятся, вино — рекой, да кто из тех высокородных гостей зашлет сватов? Пан Мнишек ясновельможен, да низкороден… Матерь Божья, этого ведь уже не изменить… Пошли, Матерь Божья, знатного жениха… Иначе — хоть в петлю…

 

Старица Марфа. Беда! Беда! Род был славный, романовский род, пятеро братцев Никитичей, всей Москвы любимцы! И в одночасье сгинул! За что, Господи?! В чем вина? Коренья какие-то нашли – будто мы теми кореньями царя Бориску с семьей извести хотели! Всех, всех, и родню, и друзей – всех под стражу взяли – и меня с деточками! Слуг пытали, нас расспросами изводили. Чуть ли не год дело тянулось. Ясно было – оправдаться не дадут – хитер Бориска! Знал, что мы невиновны, боялся романовского рода, всех погубить желал. Мы-то покойным государям родня, а он – пес приблудный! Господи, за что? От мужа любимого оторвали, с деточками проститься не дали! Одну-одинешеньку прочь повезли – без деточек! Господи, оставить деток без матери – разве не грех? Мишенька, Танюшка, светики мои, живы ль вы?

 

Не хочу, не хочу в обитель! Как можно от живого мужа и деточек в иноческий сан постригать? Не хочу, пустите меня, не хочу, не троньте, не хочу!.. (помолчала, вздохнула). Постригли бедную Аксиньюшку, имя нарекли – Марфа. И государя Ивана женку, Марью Нагих, в иночестве Марфой нарекли… что за злосчастное имя, прости Господи… Как снег пал, посадили в простые сани, повезли…  Далеко завезли.  В Толвуйской погост, в Заонежье. Про мужа, про деток, и спросить некого — все рожи воротят. Одна осталась на белом свете…

 

Всех разбросали, всех насильно постригли. Который – в ссылке, который – в дальней обители. Нет больше романовского рода, нет семьи!

 

А тот Гришка успел сбежать, и где прячется – неведомо.

Марина. Матерь Божья, жениха мне!

Инокиня Марфа. Сыночек мой ненаглядный… сейчас бы с молодой женой утешался…

 

Старица Марфа. Одна-одинешенька, не в келье — в конуре, в избенке, нарочно для меня построенной, от стены до стены — два шага, печь помещается, лавка, а мне и не повернуться. Сидела на лавке и думала – все оттого, что Феденька мой ненаглядный в цари захотел. Из-за него я тут без деточек, из-за него инокиней стала. Была я боярыня Аксинья Ивановна, стала инокиня Марфа, и сижу, как  схимница в затворе. Господи, думаю, да ради чего он меня с деточками погубил? Плохо ли жилось без царского венца?

 

Старуху приставили — злую, глазастую, только и гляди – то сорочки недосчитаешься, то платка. Она печь топит по-черному, а мне и выйти нельзя — глотай дым и копоть… И досыта поесть не давали. А ночью на той лавке думаю — сыночек бы тут рядом лежал, я бы к краешку сдвинулась, его собой укрывала и уберегала… Мишенька… Жив ли сыночек, жива ли доченька – не ведала… И сердце во мне ровно остановилось… И в церковь Божию не пускали! А церковь – вот она, рядом – караульня для московских приставов, и все высоченным забором обнесено.

Одна радость – в окошко на Онего глядеть… Месяц гляжу, другой гляжу, вот и год миновал…

Деточки мои, Танюшка, Мишенька! Живы ли?! Или вас в темнице голодом уморили? Господи, верни деточек! Верни, Господи! Меня прибери – их сохрани, Господи! Верни, Господи!

Инокиня Марфа. Внучка бы я сейчас ждала…

 

Старица Марфа. Поп в Толвуе был, выборный из местных крестьян, Ермолай Герасимов. Век его добро помнить буду. Он, видя мое горе, сжалился, послал верных людей, принесли мне весточку от мужа. Жив мой Федор Никитич! Да только уж не Федор – Филарет. Постригли Феденьку, отправили в Сийскую обитель близ Холмогор. Он там с настоятелем поладил, узнал про деточек! Живы мои светы! Сестра Феденькина, Марфа, княгиня Черкасская, спасла их, приютила!  Отправили ее вместе с деточками на Белоозеро.

 

Потом Марфушке дозволили перебраться с детками в романовскую вотчину, в село Клин. Тут я, хоть и тосковала по ним до смерти, малость успокоилась, и хвори, что меня допекали, отступили – крестьяне стали мне носить воду из целебного ключа, вода с молитвой меня и спасли. Было для чего жить – для того, чтобы с мужем и с деточками встретиться!

 

Понемногу стала узнавать, что на Москве деется.

 

И явилось, что беда моя, может, меня от гибели спасла. На Москве голод, пожары, моровая язва. Борискино царство ей впрок не пошло! После долгих дождей в прошлом году грянули ранние морозы, озимые сгубили, неурожай. За ломоть хлеба друг дружку убивают! На торгу мясо человечье из-под полы продают. И покупают! Замертво падают на улицах, лежат неотпетые, хоронить некому. То-то славно царствует Бориска Годунов! Сказывали, велел выдавать голодным муку из царских амбаров, а что вышло? Прознав про то, людишки из окрестных мест за хлебом в Москву побежали! Еще хуже вышло!

 

Совесть-то у Бориски нечиста, Божьей кары испугался за то, что наш род разорил. Стали делать нам послабления. Смогла я из кельи своей к людям выходить. И то радость!

 

Инокиня Марфа. Голод – кара Божья. Был бы на троне Митенька, законный государь, и голода бы не случилось. А со всех сторон только и слышно – Бориску-де Годунова Бог править не благословил. Три года кряду неурожай – какого ж еще Божья знака вам, люди, надобно?

 

И приходит вдруг ко мне инокиня, не старая еще, из тех, что собирают пожертвования на обители. А, оставшись со мной, говорит мне тихонько: матушка государыня, меня верные люди прислали, жди великого чуда. Сыночек твой, матушка, жив. Как же жив, спрашиваю, когда я тельце его израненное вот этими руками трогала и к груди прижимала? От слез, говорит, зрение у тебя помутилось, от слез! А царевича верные люди подменили и тайно вывезли. Кабы не подменили – годуновские злодеи бы его и впрямь на тот свет отправили. А так – он жив, в тихой обители возрос, оттуда в Польшу увезен. Жди знака, матушка государыня, жди! Помнишь, крест у дитяти был с алмазами? Ты по кресту его признаешь! Я обмерла – она и скрылась…

Тут-то и поняла я – услышал меня Господь!

Марина. Они всегда смеялись надо мной! Я не высока и не пышна, я не роскошная пани! Матерь Божья, ну почему я перестала вдруг расти? Почему любая двенадцатилетняя девчонка уже выше меня пятнадцатилетней? И ясновельможный пан отец еще подыскал жениха — вровень со мной ростом! Да ведь вся шляхта возьмется за животики, когда мы рука об руку пойдем в храм венчаться! Я ворвалась в кабинет к ясновельможному пану отцу и высказала все, что я думаю об этом нелепом рыжем женихе, у которого на

лице бородавки и одна рука длиннее другой. Марыню, цуречко, сказал отец, сильно удивленный, кто сбил тебя с толку? И тут оказалось, что мне просто не следовало узнавать об этом сватовстве раньше времени, пока многое неясно, не проверено, не улажено… Я взмолилась: пусть пан отец не спешит с этим браком, пусть найдется другой жених, повыше ростом и хорошего рода! Пан отец рассмеялся и сказал: Марыню, выше этого пана Димитра ты жениха не сыщешь, ибо ростом он мал лишь с виду, ему сильно прибавит роста некий головной убор в тот час, как ему тот убор наденут. И что же это — спросила я. Он ответил — Марыню, это российская корона.

 

Инокиня Марфа. Как тайная мысль душу радует – кончится все это, как дурной сон, когда вернется Митенька! Сбылось же, сбылось! Где был, кто его растил – неведомо, да разве для чуда это так уж важно! Где-то есть мой сыночек! Скоро, скоро весточку подаст! Бориску пинком с трона скинет! Верю, верю! Мне обещано!

 

Он близко уж, близко! Он уж открыто себя народу являет! То-то Бориска затрепыхался! Велел меня к себе везти. И он, и женка его, Марья, Малюты Скуратова дочь, и с ними патриарх Иов, пристали с расспросами – что-де знаю о Митеньке, и как он мог спастись, коли все видели мертвое тело? А я не дура – не знаю ничего, вот и весь вам сказ. Стану я Бориске про Господне чудо толковать! Нет, не дура! Марья свечу схватила, глаза мне выжечь хотела – чтобы я сыночка более не увидела, насилу угомонили.

 

А он с войском пойдет на Москву – тут-то Годуновым и конец! Отправили меня жить в Троице-Сергиеву лавру, под строгий надзор. А и пусть! Все к Москве поближе…

 

Бориска главного не знает – я его не боюсь! Кончился мой страх – Богородица мне сыночка на выручку шлет!

 

Старица Марфа. Господи, верни мне Мишеньку и Танюшу, деточек верни, Господи, сыночка с доченькой! Ничего не надо – Москвы не надо, палат не надо, никаких мужниных затей не надо, лишь бы с деточками жить и знать, что их никто не обидит!

 

Молюсь, твержу слова молитвенные – а сама, чувствую, в камень обращаюсь… такой, что коли в деточек из пищали пальнут, загородить – и ядро от меня отскочит…

 

Марина. Российская корона! Матерь Божья — вымолила, вымолила! Вот оно! Прав пан отец, прав! Чудом спасенный царевич – вот кто мой суженый!

 

Инокиня Марфа. Скоро, скоро, скоро! Слышу, слышу – трубы трубят, народ ликует! Белого коня сыночку подводят!

 

Марина. Нехорош собой – ну так что же? Он от меня без ума! Вот что главное! Он обещал мне сокровища, он обещал мне во владение города – Новгород и Псков! Пан отец сказал – города превеликие, торговые, богатые. Он мне маленького царевича даст! И тогда я – навеки российская царица!

 

Инокиня Марфа. Сыночек мой! Сыночек мой! Сыночек мой…

 

 

Часть вторая

 

Раздается радостный колокольный трезвон.

 

Старица Марфа. Народ бунтует, усмирить его может одно – чтобы царишку Бориску с трона скинуть, а молодого царя туда посадить. Муж мне тайные грамотки шлет – скоро-де встретимся, потому что молодой царь, идущий с войском на Москву, — давний наш знакомец. И вновь романовский род оживет! И деточек нам привезут, и будет все по-прежнему. Я спросила – как может быть по-прежнему, когда нас обоих постригли, он – инок, я – инокиня. И был ответ – иноческий-де клобук к голове гвоздем не приколочен.

 

А я поняла, что не скину клобука. У каждого с Господом свои уговоры. Мой, видно, таков – буду инокиней и тем за здоровье деток своих заплачу, за их волюшку, за их счастливое житье. На то Божья воля.

 

Марина. Что за дивный месяц май! Пан Димитр подписал брачное обязательство! Он женится на мне, когда вернет отцовский престол. И король наш, и все ксендзы ликуют – он обещал всеми способами привести Московское государство к подчинению Римскому престолу, чтобы торжествовала католическая вера. Для того ему дают деньги, дают войско. И я обещала ему свою любовь – обещала, когда он сделает меня царицей. Москва у ног Папы Римского – и  это чудо совершу я! Матерь Божья, ты слышишь меня! Я – российская царица!

Инокиня Марфа. Добрые люди донесли – шел мой Митенька на Москву, Годунов войско навстречу выслал, Митенька к Путивлю отступил. И туда к нему народ потек! Признали государя своего, признали! А я-то истомилась, ожидаючи!..

Матушки в обители спрашивали, точно ли я Митеньку моего видела мертвым. Что им ответить? То не нашего разума дело. Молиться надобно горячее – и чудо Господь сотворит. Для Господа невозможного нет. Так я им сказала. Не поверили…

Донесли – Митенька в Туле, и туда к нему вся московская знать потянулась. Совсем пакостника Бориску одного оставят! Все, все сыночка признали! Все к нему пришли – и зовут в Москву, к отеческому трону! А Бориска-то уж при смерти. Захворал-то он давно, а год назад хватил его кондрашка – несколько седмиц Бориска пролежал пластом, поднялся – стало видно, что ногу волочит и на свете не жилец. Но Господь судил ему дожить до Митенькиного явления – чтобы стыд и страх его загрызли.

 

Свершилась Божья кара! Помер Бориска Годунов. Смерть, сказывали, дивная – из носа и из ушей вдруг кровь пошла, тут его и не стало. Сынка взамен себя на троне оставил, Федора. Ну, что – сынок? Сын за отца не ответчик… сына мы, Бог даст, помилуем… постриг примет, будет в обители мирно жить… ему шестнадцать всего, пусть уж живет…

 

Старица Марфа. Муж написал – голубка, недолго ждать осталось. Не удержится на троне Федор Борисович. Скинут его бояре. Сговорятся и скинут, не потерпят над собой годуновское отродье. Жаль отрока, он царскому ремеслу обучен, да уж ничем не помочь.

 

Веселился муж. Обещал – скоро вернется прежнее житье. Велел собираться в дорогу.

 

Инокиня Марфа. Донесли – вся Москва поднялась! Верные люди подняли народ, кричали – постоим за истинного государя Дмитрия Ивановича! Боярин Басманов открыто со всем войском на Митенькину сторону перешел. Сын грамоты в Москву прислал, в грамотах Бориску, укравшего царский трон, обличал, и в голоде его винил. Стали громить боярские дворы – тех бояр, кто на голоде наживался. Стрельцы пришли на годуновское подворье, захватили и царишку Федора, и мать его, и сестрицу. Тут Федору с матерью и смерть пришла, а сестрицу Аксинью увели в дом к князю Мосальскому. Сказывали – дивная красавица. Народу объявили – Федор Годунов-де с матерью отравились. И стали ждать государя Дмитрия Ивановича.

 

Дождались! Дождались!

 

Четырнадцать лет ждала!

 

Во всех церквах колокола звонили, когда мой Митенька к Кремлю ехал! С образами, с хоругвями его встречали, в Успенский собор повели – к святым иконам приложиться.

 

Едва въехав в Москву, государь Дмитрий Иванович за мной послал! Сказал – не могу царского венца на голову надеть без матушкиного благословения. Господи, как я к нему полетела… все добро свое в келье бросила… к сыночку моему, к сыночку…

 

Карету за мной прислал! С окошками! Еду – на людей гляжу, люди меня видят, кричат, радуются. Плачу – удержаться не могу…

 

Сам выехал навстречу верхом с ближними людьми, встретил в Тайнинском. Встала карета, отворилась дверца, меня под руки вывели, он с коня соскочил, рядом оказался… Не вижу! В глазах – свет, словно я в раю, один свет! Ни лица, ни облика, ничего не вижу, радость меня одела, радость меня над землей подняла, радостью дышу, радость уста замкнула!

 

Сыночек, сыночек, радость несказанная!..

 

И вдруг он обнял меня горячо, к груди прижал. Матушка, говорит, матушка моя!.. 

 

А я вцепилась, пальцев разжать не могу, отпустить боюсь. Дитятко, Митенька, век бы так стоять с тобой, Век бы тебя из рук не выпускать.

 

Дитятко, кричу, дитятко! И плачу, и плачу…

Усадил он меня в карету, выглянула я из окошка – дивное дело, заново к сыночку привыкать. И вижу – ростом невысок, плечист, круглолиц, смугловат – не в отца, слава Богу, уродился, в нашу породу! И безбород – а в его годы уже должно бороду иметь, что же за царь без бороды?

В седло вскочил – я ахнула. Не хуже казанского татарина! Ах, думаю, то-то девкам загляденье! (смеется счастливым смехом). Лицом не благообразен, да это молодцу не укор. Ловок, статен, взгляд соколиный!

Повезли меня в Москву. Уже комнаты были готовы в Вознесенской обители. Там меня поселили – как царицу! Боярынь ко мне приставили, девок, вся знать мне подарки понесла. Да что подарки – сыночек каждый день приходил, по два, по три часа со мной сиживал. А на нем – крест с алмазами, тот, заветный.

В кого, спрашивает, матушка, я удался? В деда, в бабку? Вижу ведь – на покойного батюшку не похож. Всю родню мы перебрали. Он рассказал, как в монастыре жил, как в Польское королевство его увезли, как он там учился… про невесту рассказал, знатную девицу, внуков обещал… все, как мне чудилось…

И венчали Митеньку моего на царство, венчали дважды – сперва в Успенском соборе, потом в Архангельском, где его деды и прадеды покоятся.

 

А после венчания привели к нему Аксинью Годунову. И он стал с ней жить.

 

Я ему выговаривала – дитятко, отошли девку прочь. А он мне – матушка, не могу, такой красавицы у меня еще не бывало. И я ему – Бог с тобой, дитятко. Коли тебе в радость – я твой грех замолю.

 

И я за него тихо радовалась… молилась за него и радовалась…

 

Старица Марфа. Все сделалось так, как предсказал муж. За ним прислали, велели собираться в дорогу, повезли в Москву, и там приняли с почетом, как государеву родню.

 

Муж был в великом почете. За все страдания семьи нашей, за смерть братьев новый государь не знал, как и наградить. Сделал его митрополитом Ростовским, шла речь и о том, что муж станет Патриархом.

 

Когда Марфушка, княгиня Черкасская, деток моих увозила, Бог ей разумного человека послал. Она в Макарьевской обители остановилась, и там настоятель, Давид Хвостов, присоветовал ей оставить Мишеньку. Мало ли что Бориске Годунову на ум взойдет. А иноки Мишеньку так спрячут – с собаками не найдешь.

 

Три года прожил сынок в обители. И, когда муж велел ехать всей семье в Москву, я поспешила в Макарьевскую обитель – забрать Мишеньку. Когда его у меня отняли – был дитя, а увидела – отрока девятилетнего. И заплакала – я-то ведь по дитятку тосковала… а другого сына уж не рожу…

 

Повезла я его и Танюшку мою в Москву. К мужу.

 

И встретилась я с моим Федором Никитичем, который ныне – митрополит Филарет.

 

Я глядела на него и едва не спрашивала вслух – где же мой Феденька? Старца я увидела, старца седого. А какой он меня увидел – и подумать страх…

 

Да в этом ли дело?

 

Он, едва дождавшись, чтобы оставили нас одних, поспешил ко мне, обнял, сказал – будем жить по-прежнему, Бог простит. Да, сказала я, да, и вдруг вспомнила о своем решении. Но ты – инок, я инокиня, — так прошептала я, а он не слушал. Истосковался, говорит, так по тебе истосковался!

 

Грешна, Господи, грешна, Господи! Грешна…

Ох, что-то смутно мне, сказала я мужу. Неужто вот этот, в польском платье, что у нас на подворье жил, — прирожденный царь? Повадка у него – не царская! И телятину, сказывали, ест! А телят убивать грешно. В церковь ходит не прилежно, молится впопыхах… Сказывали, его поляки собак в церковь Божию приводили!

Он доподлинно царь – сказал мне муж и тихо засмеялся. Ты, говорит, погляди на него. Он же ни черта не боится. Чуть не в одиночку по московским улицам верхом носится. Всякий к нему подойти может с просьбой или с жалобой. К пушкарям намедни ходил, глядел, как пушки отливает, сам стрелял. Сказал – будем готовиться к войне с Турцией. Кабы притворялся царем – то и ходить бы старался чинно, да чтоб под руки его вели, и русский обычай соблюдал бы – после обеда спал, и говорил бы важно. А ему не для чего – он и без того царь! Да и народу нравится.

Я мужу: да не желает он быть царем, велит звать себя императором, боярскую думу именует сенатом. На полячке решил жениться, а как их венчать? Для того ее сперва нужно из католиков в православные перекрестить. Да и хорошо бы ему Аксинью Годунову от себя отослать. Невеста чуть ли не в дороге, а он все с годуновской дочкой тешится. Это ты верно сказала – молвил муж. Это разумно, и невестин батюшка про то уж писал. И вскоре увезли Аксинью Годунову в Горицкую обитель, постригли с именем Ольги.

Марина. Слава пану Богу! Меня везут к жениху!

 

Сперва было обручение – но не с ним, а с паном Власьевым, который заменял жениха. Наконец-то меня нарядили достойно! Корону ювелиры сделали – как венок из цветов, а цветы – из рубинов, изумрудов, сапфиров, алмазов! Платье – белой парчи, жемчугом усыпанное. Что, паненки? Не ждали? Самая неказистая – красавицей стала! Московской царицей!

 

В Москве придется ходить с покрытой головой, волос не распускать. И в московских храмах бывать, а там ведь ни одного католического нет. Придется что-то сделать, я же царица.

 

Полгода спустя после обручения поехали мы на свадьбу. Ни у одной невесты во всей Польше не было такой знатной свиты! Мы и хорошее вино с собой везли – кто их, московитов знает, какую гадость они пьют, а пан отец взял одного венгерского пятьдесят бочек.

 

Сколько народу меня встречало! Я из дорожной кареты пересела в новую, красную, с серебряными накладками, с позолоченными колесами! На мне было то прекрасное платье, в котором я обручалась государю. Колокола гремели со всех сторон. Но и они не заглушали голосов: роди нам царевича, царевича нам роди!

 

Палаты мне приготовили в Вознесенском монастыре, и пани старая царица вышла мне навстречу. Я ей руку поцеловала, она меня обняла и сказала: дитя мое, я лучшей невесты пану Димитру не желала!

 

Инокиня Марфа. Неужто ты, дитятко, во всей Польше никого красивее не сыскал? Долгоносая, губы сжаты в куриную гузку, а коса – не коса, а, коли правильно заплести, крысиный хвост. Непохожа твоя паненка на царицу, ох, не похожа… Царица статна, а эта – заморыш.

 

Марина. Художества московской кухни едва мне желудка не погубили. Я просила государя – он прислал в монастырь польского повара, а еще – наших музыкантов и песенников. Отродясь тут не слышали такой славной музыки. Старая пани царица, говорят, ворчала, что не положено. А мне от скуки умирать там, что ли? Вся Европа смеяться будет – московиты свою царицу чуть скукой не уморили!

 

Пан Димитр обещал в честь свадьбы рыцарский турнир. Нарочно за городом велел поставить деревянную крепость, чтобы ее с шумом осаждать и брать. Он знает толк в потехах. И польское платье носит всем назло. Впервые у московитов такой славный галантный царь.

Пана Шуйского боярский сейм к смерти приговорил за измену. Тут-то бы от него и избавиться – он громче всех кричал, что сам мертвого царевича в Угличе видел и трогал. Так царь Дмитрий его простил. Это ли не по-царски? Король наш Сигизмунд письмо шлет и титулует его великим князем. Рук о то письмо марать не пожелал! Велел – пусть заново шлет и титулует царем русским! Это ли не по-царски? Царь! А я при нем царицей стану и рожу маленького царевича!

Старица Марфа. Не нравится мне все это. Не нравится. За деток боюсь. Коли что с новым государем стрясется – нас опять по дальним обителям разгонят? Муж нас с детками поселил, от греха подальше, в Ипатьевском монастыре. Так оно и разумно…

Марина. Плохо только, что на свадьбу придется надеть русское платье и сафьянные сапоги. Матерь Божья, на свадьбу – сапоги! Когда у меня французское платье припасено!

Инокиня Марфа. Плохо другое –  что полячишки по Москве слоняются пьяные, шумят, прохожих задирают. Недовольна Москва. Да еще Митенька додумался – венчаться со своей паньей в пятницу, под Николин день. Нельзя, грешно! Польское платье, музыка, Аксинья Годунова – ничего, пусть дитя тешится. А вот против православного обычая идти – грех. Грех!

И как о том подумаю, так и кажется мне, что Митенька мой ни на кого из родни не похож, а в голове то оживает, что забыть бы! Как я во двор сбежала да мертвое дитя обнимала! Явится в голове – и пропадает, словно дурной сон вспомнился. А то еще приснится – и не знаешь, где сон, где явь. И точно ли Господь чудо послал. Я даже митрополита Филарета спрашивала.

Угомонись, государыня, молвил мне митрополит Филарет. Тебе Священное писание читали? Вели – вдругорядь прочтут. Когда Господь наш после распятия и погребения Марии Магдалине с учениками показался, они его тоже по виду не признали. Значит, сие возможно! У меня инокиня жила, знала грамоте. Я позвала ее, и она прочитала… Не признали. А это он был. А от видений лекарство – молитва.

Марина. Все по-моему стало! По-моему! Я в польском платье за столом сидела, а коханый мой – гусаром был одет! Отменная вышла свадьба! И все плясали! Гостей назвали наших, русских было немного.

Сбылось! Я – царица московская!

А теперь я должна родить сына. Маленького царевича!

Инокиня Марфа. Сыночек мой, сыночек! Дожила – женила сыночка! Не чаяла – а дожила!

Старица Марфа. Говорила же – добром не кончится! Разозлил новоявленный государь Москву! Недели со свадьбы не прошло – набат! В полночь ударили, на Ильинке, у Ильи-пророка, и на всех колокольнях подхватили. Народ побежал на красную площадь, там уж ждут бояре, верхом и в ратном наряде.

Муж объяснил – сговорились князья Шуйский, Голицын и Куракин, они народ подняли. Шуйский ночью собрал у себя бояр, купцов, сотников, и кричал – новый-де государь храмы Божьи оскверняет, на католичке повенчался, полякам Москву продал, бояр всех хочет убить, люди добрые, спасайте веру православную! А сам, когда государь Дмитрий Иванович править начал, ему присягал и за всю семью в верности клялся. Правда, клялся после того, как уж на лобное место выводили – голову рубить за то, что государя самозванцем называл, да помиловали. А теперь кричит – на все был согласен, хотя на польского царя, хоть на самозванца, лишь бы Бориску Годунова с рук сбыть! Господи, что за люди, что за люди… Шуйский, чтобы пополнить свое войско, выпустил из тюрем злодеев, такого на Москве еще не бывало… И сам, с саблей в одной руке, с крестом – в другой, кричал: «Во имя Божье, бейте еретика!»

Марина. Нас разбудил набат. Пана Димитра не было рядом со мной. Мы с моими женщинами только успели накинуть юбки… Пан Димитр вбежал, крикнул «Душа моя, измена!» и пропал. Я кинулась прочь из своих комнат. Я слышала стрельбу, страшные крики. Мы заперлись с моими женщинами внизу, к нам ворвались. Я перепугалась до смерти. Я понимала – они ищут меня, чтобы убить. Одна из моих женщин, гофмейстерина пани Барбара, была высока и толста, я залезла к ней под юбки. Мы видели – пришел смертный час! Но прибежали какие-то бояре, прогнали злодеев, вывели нас, заперли в каких-то комнатах. Я спрашивала – где государь, где мой муж? Ответа не получила.

Старица Марфа. Государь с саблей в руке оборонялся, потом выпрыгнул из окна и разбился. Он лежал во дворе без чувств. Потом его зарубили. Тело вытащили на Красную площадь. На лицо ему положили скоморошью маску. И дивились – как могли принять этого человека за своего законного государя?

Инокиня Марфа. Думала – умру. Не умерла, вишь… жива для чего-то…

Из света в мрак провалилась…

Вывели меня к людям, и спрашивают злобно, точно ли убиенный государь был моим сыном. А что тут сказать – не ведаю. Господь умудрил! Об этом надобно было спрашивать, когда он был жив, а теперь он уже не мой, — так я им сказала и в покои свои вернулась.

И потом приходили от Шуйских, словами терзали, знать желали – не грозил ли мне кто смертью и увечьями, чтобы я чужого человека за сына признала. А что мне Шуйским сказать? Грозили, говорю, скорой смертью грозили, довольны вы? И прочь ступайте!

Они все говорят: ты же, матушка, сама мертвое тело видела и трогала, как же ты этого ирода сыном признала? А что тут ответишь? Им того не понять… куда им, сущеглупым, чудо-то понять?… Было чудо Божье – да ненадолго его хватило… И надобно теперь от него отречься.

 

Про алмазный крест спрашивали – точно ли тот самый, что был у Митеньки, да пропал. А я молчу. Я-то знаю – тот самый, а сказать боюсь. Вновь на меня страх напал.

 

Карами пугают, в дальнюю обитель сослать могут, на хлеб и воду посадить… Надобно смириться, надобно отречься… Спрашивают – ведовством и чернокнижием пленил-де тебя? Да, отвечаю, ведовством и чернокнижием…

 

Митенька, прости меня.

 

Шуйский послал в Углич за телом Митенькиным. Сказывали, у могилки чудеса творятся, исцеления случаются. Сразу, как Шуйского на царство венчали, привезли в Москву нетленные мощи царевича Дмитрия Ивановича и мне показали. Гляжу – то ли мое дитя, то ли не мое…

 

Повели меня в Архангельский собор, внесли туда нетленные мощи. Каяться велели перед народом. Делать нечего – покаялась в обмане… покаялась, а сама-то знаю – чудо было, чудо… Чудо!

 

Отреклась я от чуда – так теперь и жить во мраке, и ждать нечего, и смерти Господь не дает. На краткий час вымолила я себе своего Митеньку…

 

Умереть бы, Господи!

 

Инокиня Марфа ложится на постель, складывает на груди руки.

 

Старица Марфа. Три дня труп покойного государя и любимца его Басманова на площади лежал. Потом, сказывали, похоронили, да выкопали, сожгли, пепел с порохом смешали, пушку зарядили, в польскую сторону выстрелили – возвращайся-де к своим! А царицу Маринку с ее батюшкой обобрали и под замок посадили с теми польскими гостями, кто уцелел. Сказывали, их больше тысячи тогда убили.

 

Марина. Меня, царицу, заперли! Прислали ко мне каких-то скверных панов, они сказали: «Муж твой, Гришка Отрепьев, вор, изменник и прелестник, обманул нас всех, назвавшись Димитрием, а ты знала его в Польше и вышла за него замуж, тебе ведомо было, что он вор, а не прямой царевич. За это отдай все и вороти деньги, что вор тебе в Польшу пересылал и в Москве давал». Я отдала все драгоценности, и тогда меня отвели к ясновельможному пану отцу, который затеял всю эту интригу. И стражу к нам приставили.

 

Нас уцелело около четырех сотен. И всех сослали в город Ярославль. Пан отец вздумал там растить бороду и волосы на русский лад. Присмотр за нами был не строгий, мы даже могли писать родственникам в Польшу.

 

Все мои женщины мечтали вернуться домой и мне советовали. Я говорила – нет, мои пани, нет! Я — московская царица! Мое место на троне! И я не видела моего мужа, государя, мертвым – никто из нас не видел! Нам не показали его! А это значит, что он жив и успел скрыться! У него есть друзья, и они спасли его! Однажды он чудом уцелел – теперь чудо повторилось, только и всего!

 

А если я уже ношу царевича – то я обязана остаться в Московском царстве. Обязана!

 

Мне рассказывали – народ полюбил моего мужа, народ не верит, что его убили! Мало ли чье нагое окровавленное тело лежало на площади с изрубленным лицом под дурацкой маской? Нет, он спасся, спасся! Он соберет войско и вернется!

 

Пан отец был со мной согласен. Следовало подождать.

 

Одно меня сильно огорчило – оказалось, что я не успела зачать царевича…

 

Старица Марфа. Страхи мои были напрасны – не знаю, как, но муж договорился с князем Шуйским. Ведь после бойни в Кремле толпа на Красной площади выкрикнула Василия Шуйского царем. Не все его признали, но он думал, будто справится и усмирит народ. Муж вызвал меня с детьми в Москву – он сговорил нашу Танюшку замуж за хорошего жениха, князя Катырева-Ростовского. А самому ему пришлось ехать в Ростов – как полагается митрополиту Ростовскому. Шуйский же вдруг собрался венчаться на княжне Буйносовой-Ростовской, которая мне очень полюбилась. Мишеньку он сделал стольником. И все было ладно, все было гладко, да только ненадежно. И дождались!

 

Марина. Письмо из Самбора от пани матушки пришло! Там человек объявился – назвался московским царем Дмитрием! Услышал Бог мои молитвы! Его поселили в бернардинском монастыре, и туда стали стекаться люди, желавшие ему служить! Как умно я сделала, что не уехала из Московского царства! Мне суждена корона, она моя по праву, здесь меня венчали на царство, здесь я добьюсь своего!

 

Старица Марфа. Муж писал – Василий Шуйский делает все, что может. Ненадежных воевод сменяет, войско собирает, с монастырями договорился и деньги от них получил – лишь бы в царстве опять стало тихо. А тут из Польши весть пришла – там царь Дмитрий объявился! И за него два гетмана воевать готовы – Ружинский и Сапега. Да что ж это делается? Ведь и мощи царевича в Угличе найдены, в Москву доставлены, чудотворной святыней объявлены! Как у него только наглости хватило!

 

Инокиня Марфа приподнимается на локте, ей вдруг стало любопытно.

 

Марина. Нужно ехать к мужу. Нужно ехать!

 

Старица Марфа. А Шуйский – ну, не поворачивается язык звать его государем! – богатую свадьбу затеял, и ни до чего ему дела нет – только молодую жену хочет ласкать! Доласкается… Народ уж на Красной площади кричит: есть нечего, помираем голодной смертью! Города от государя отлагаются, бунтовщиков впускают. А бояре требуют, чтобы царь Василий договорился с польским королем и король забрал с наших земель своих панов. Паны-то с самозванцем уже под самой Москвой стоят, ставка у них в Тушине,  – а как Москву оборонять, коли народ недоволен и есть нечего? Мало того – польское войско так велико, что часть его пошла брать Ростов. Господи, убереги Феденьку… митрополита Филарета и весь люд православный!.. Он ведь не пожелает поддаваться, он ведь спасать Ростов будет! За что, Господи? За что нам эта война? Дети гибнут, Господи!

 

Марина. Этот их самозваный пан царь заключил-таки с нашими послами трехлетнее перемирие. Меня с семьей московиты должны были довезти до польской границы. Но с условием, будь они прокляты! Мне велено отказаться от титула русской царицы! Мне! Мне, царице, которую венчали на царство! И нас повезли!

 

Ясновельможный пан отец, сказала я, разве я мелкопоместная шляхтянка? От царского титула не откажусь! Надо попасть в Тушино к моему любезному супругу!

 

Я страстно желала опять быть с ним. Страстно, всей душой. Он должен был подарить мне царевича. И тогда ни один дьявол не согнал бы меня с московского трона. Я хотела быть с ним в постели, хотела целовать его… он нравился мне, он был со мной ласков… чего же еще? И он не менее моего хотел, чтобы родился царевич!

 

Пан отец тайно послал письмо в Тушино, чтобы нас, когда мы поедем от Москвы на Смоленск, перехватили и отбили. И все вышло отменно, и я под охраной бравых молодцов пана Сапеги ехала к мужу, и пела от счастья, но князь Мосальский предупредил меня. Пани Марина, сказал он, вы чаете увидеть своего пана Димитра, но вас ждет совсем другой пан, носящий то же имя. Я закричала, я отказалась ехать дальше! Мне был нужен мой муж, московский царь! Пан Сапега пять дней уговаривал меня. У нас нет для вас другого русского царя, так сказал он мне, или вы берете этого, или отправляйтесь в Самбор и будьте там вдовой неизвестно чьей… Я – вдовой? Чтобы все надо мной потешались? Нет, сказала я, нет, панове! Черт с вами, везите меня в Тушино…

 

Пан отец приехал туда раньше, получил много денег, северскую землю под свою руку и четырнадцать городов. Он тоже уговаривал меня – и я согласилась при встрече признать в том человеке своего мужа. Это было необходимо.

 

Я увидела его и ощутила неслыханное омерзение. Как могли признать за русского царя этого урода? В лагере были люди, которые знали моего мужа, — как они могли изменить мужу и называть государем этого гнусного мерзавца? Я выполнила отцовскую просьбу, я при всех его обняла, а потом заперлась в своей комнате и отказалась с ним встречаться. Пан отец уговаривал меня. Ты должна сделать это ради своего будущего – говорил он. Ты должна родить царевича – а потом с этим паном что-нибудь случится…

 

Я сказала – как мне лечь в постель с человеком, который мне не муж? Пан отец ответил – можно устроить тайное венчание. Это будет правильное венчание, в лагере есть наши, католические священники. Что мне оставалось?

 

Инокиня Марфа. Нет, не он, не он… молчит мое сердечко…

 

Опять ложится.

 

Старица Марфа. Беда, беда! Войско самозванца взяло Ростов. Муж заперся с верными людьми в церкви, церковь взяли приступом. С него богатые ризы сорвали, дали худые, под стражей повезли в Тушино, к тушинскому вору. Хорошо хоть, мы с сыночком успели уехать.

 

Господи, что будет? Хоть доченька теперь замужем, есть кому о ней позаботиться. А сынок? Я одна – ему защита и оборона, мать и отец… Господи, сделай меня каменной, чтобы ему за мной от пуль и ножей укрыться! Господи, не оставь!

 

Марина. Я стала его женой и слово себе дала – даст мне царевича и более ко мне пальцем не прикоснется. Смерд неотесанный! Как только его наши паны терпели? Он был мне гадок. Но он был мне нужен…

 

Однажды, когда у нас собрались воеводы и бояре, он показал мне на черноусого и черноглазого пана. Это Иван Заруцкий, сказал мой злосчастный пан супруг, я многим ему обязан, будьте с ним любезны, пани. Он собрал и привел к нам пятитысячный отряд. Он славно бьется. Недаром он казацкий атаман.

 

Ян Заруцкий, — повторила я, на наш лад. Ему тридцать лет, он высок, статен. Вот кто должен стать отцом царевича, а не жалкий урод, которого сделали Дмитрием лишь потому, что не нашли никого лучше! Как-то надо это устроить…

 

И я поймала его взгляд.

 

Так на меня еще никто не глядел! Матерь Божья, что со мной будет?

 

Старица Марфа. А войско в Тушине растет. Муж там принят отменно, вот только дивно мне – как это его там нарекли патриархом? Мой муж – патриарх? Может, и впрямь государь Дмитрий Иванович, которого я еще Григорием знавала, уцелел? А в Москве его зовут тушинским вором. Плохо в Москве – никак царь Василий Шуйский народу не угодит. Голод начинается. Уехать бы подальше и пересидеть всю эту смуту.

 

А тут еще новость – Шуйский со шведами сговорился. Уступил город Корелы с пригородами шведскому королю, а тот ему дел десятитысячное войско, воеводой там полковник Делагарди. Он с лучшим нашим воеводой, Скопиным-Шуйским объединился и погнал поляков прочь с севера. И не знаешь, за кого молиться – за московских воевод или за тушинского вора, Господи! Там-то, при нем, — муж…

 

За что нам, женщинам, все это? За что такие муки? Господи, на то ли ты нас сотворил, чтобы мы в хитросплетениях и тайных кознях разбирались?

 

Польский король осадил Смоленск. Господи, такой войны еще не бывало!

 

И самозванцы полезли из всех щелей! Это было какое-то бешенство. Они не только Москву смущали – в Тушино чуть ли не полками приходили. Тушинский вор семерых мошенников повесить велел, что выдавали себя за русских царевичей, детей царя Федора Ивановича: Клементия, Савелия, Симеона, Василия, Ерошку, Гаврилку и Мартынку. А сколько их еще бродит, народ смущает?

 

Марина. Он трус, он жалкий трус, он сам себя выдал! Он испугался, что его отдадут польскому королю, и сбежал в Калугу! И это – мой муж? Это – муж московской царицы? За что, матерь Божья? И этот жалкий мужлан должен стать отцом царевича? Матерь Божья, ты ведь меня простишь?..

 

А, может, оно и к лучшему? Так рассудила я. Глядишь, его где-нибудь зарежут, а я останусь единственной и самовластной московской царицей. Надо поспешить и обзавестись царевичем. И надо сговориться с нашим королем, паном Сигизмундом. Я письмо ему напишу, чтобы он взял меня под свою королевскую опеку. Я так напишу: всего лишила меня превратная фортуна, одно лишь законное право на московский престол осталось при мне, скрепленное венчанием на царство, утвержденное признанием меня наследницей и двукратной присягой всех государственных московских чинов.

 

Но пан король, видно, не понимает, что к нему обратилась московская царица! От него нет ответа! Что же, буду действовать сама! Жаль, что я мала ростом. Мне трудно подобрать мужской наряд, и в седле я гляжусь не царственно… проклятый рост…

 

Но я московская царица! Они должны это видеть! Я имею право вести их в бой! Я знаю – донские казаки за меня! Они любят свою царицу!

 

Я выехала – в мужском наряде, в кирасе, с распущенными волосами, я всю ночь объезжала свой лагерь и собирала своих людей. Но не вышло – не все пошли за мной. Меня чуть не поймали. Если бы поймали и выдали королю Сигизмугду – он бы отправил меня в Польшу. Он хотел посадить на московский трон своего сына Владислава. На мой трон! Я должна быть там, где мое царство, чтобы не потерять его!

 

Выхода не было – я помчалась в Калугу к ненавистному своему супругу. Но, заблудившись, попала к гетману Сапеге и вместе с ним оказалась в осажденном Дмитрове. Московиты штурмовали крепость, наши дрогнули, я выбежала на вал с криком: злодеи, я женщина, и то не испугалась! Но из Дмитрова пришлось уходить – Сапега сжег крепость и повел свое войско к границе, а я наконец отправилась в Калугу. 

 

Там я встретила мужа. И там я встретила пана Заруцкого…

 

Старица Марфа. Казалось, вымолили мы у Бога помощь. Войско Скопина-Шуйского воров от Москвы отогнало, в Москву с почетом вошло. Радости было – молодой воевода, двадцать три годочка, едет перед войском, как Георгий-победоносец. И тут новая беда – Скопин-Шуйский вдруг умер. Сказывали – отравлен. А войско наше летом разгромили поляки под началом коронного гетмана Жулкевского. В мае вернулся из Тушина муж – не приласкав, слова доброго не сказав, сел письма писать, с боярами совещаться. А московские бояре переполошились, царя нашего незадачливого Василия Шуйского с трона свели, заставили постриг принять, да и как свели! Чуть не вся Москва в Кремль пришла, и князь Воротынский объявил Шуйскому: «Вся земля бьёт тебе челом; оставь свое государство ради междоусобной брани, затем, что тебя не любят и служить тебе не хотят».

 

Ничего не понять. Ничего. Объяснить некому. Для чего-то боярской думе польский королевич понадобился – его хотят на трон сажать. Зачем, почему? На что нам польский царь? И мужа нет – поехал с посольством к польскому королю. Трудное у него посольство – надо уговорить короля Сигизмунда, чтобы королевич Владислав принял православную веру и от папы римского отрекся, чтобы невесту себе выбрал русскую, доброго боярского рода. Ох, Танюшка моя, Танюшка…

 

Как это все скоро сделалось? Присягнула-таки Москва на верность королевичу Владиславу. Взбесилась Москва – вот уж и Владислав у нее в царях!

 

Опять в Москву вошли поляки… спасу от них нет… и муж все не возвращается…

 

Марина. Матерь Божья, откуда берутся такие уроды, как мой злосчастный муж? Мы шли на Москву с юга, мы до нее дошли! И он упустил Москву! У него не хватило ума послать боярам подарки! И они присягнули Владиславу, а нам пришлось возвращаться обратно в Калугу.

 

Но с нами был пан Заруцкий. И я… я уже была уверена – у меня есть царевич! Я знала, что ношу царевича! Именно теперь он был мне необходим. Когда русские узнают, что родился царевич, законный наследник престола, они отвернутся от Владислава!

 

Старица Марфа. Был бы муж – растолковал бы мне про касимовское царство. А без него одно знаю – что татарское. И есть-де у них свой касимовский царь, который обязался служить нашему царю. Прежде так и было, а теперь такая смута, что он на сторону самозванца переметнулся. Звать его Ураз-Мухаметкой. Он со своим двором поселился в Калуге при ложной царице Маринке с ее мужем, который – неведомо кто, и на прежнего государя Дмитрия Ивановича непохож. Сказывали, самозванцу подбросили донос на Мухаметку. И была охота, и на охоте того касимовского царя по приказу самозванца казнили – то ли закололи и в воду бросили, то ли утопили. Он был родней князю Петру Урусову – тот ведь из крещеных татар. И Урусов с родней зарубили саблями самозванца. Теперь, не иначе, третьего Дмитрия Маринке себе сыщет! На кого пальцем покажет – тот-де и муж, чудом уцелевший!

 

Марина. Он все делал некстати! И помереть исхитрился некстати – я уже была на девятом месяце. Когда мне донесли про его смерть, я пришла в ярость. Я выбежала на улицу, в чем была, и стала кричать. Я просила милосердия и смерти для себя. Добрые калужане меня пожалели, но бояре, бывшие с нами, оказались изменниками – я это всегда знала. Меня заперли до родов, а сами стали слать письма в Москву, королевичу Владиславу. Я перепугалась не на шутку – коли они сговорятся, я окажусь лишней. Я – законная царица московская!

 

Ко мне привели повивальных бабок, они причитали, как на похоронах – были уверены, что я не смогу разродиться. А я знала – должна родить царевича, должна родить царевича, должна родить царевича!.. Должна… должна… должна…

 

Старица Марфа. За что, Господи? Расступись сыра землица, меня прими, доченьку мою верни! Танюшку мою, красавицу, отдай! Нет у меня больше доченьки!..

 

Марина. У меня есть царевич! У меня есть царевич!

 

Старица Марфа. Одно дитятко осталось – сыночек, Мишенька. Шестерых родила – он один жив. Танюшка, доченька, светик мой ясный, за что Господь карает? Умница росла, ничем не огорчала, мужа ей нашли разумного, ласкового – Танюшка, за что?..

 

Марина. Крестить на православный лад! Назвать по-русски – Иваном! В честь царственного и венценосного деда! Иначе – нельзя! Пусть он для вас будет Иваном, а для меня царевич мой – Ян, Янек.

 

Пане Заруцкий, погляди! Теперь видишь, чей он? Теперь – понимаешь?

 

Все вышло по-моему! И Ян Заруцкий моему царевичу – вернейший слуга. Я – царица, он – регентом при царевиче. И он будет воевать за нас обоих. И он возведет меня на трон! Лишь бы не проболтался…

 

А урод мой так и лежит непогребенный. Теперь только все поняли – он никому не нужен. Нужна же – я, царица московская! Я выгоню Владислава из Кремля. На моей стороне – казаки. Заруцкий соберет славное войско!

 

Старица Марфа. Чем дальше – тем хуже. Явилось, что польский король не сына хочет нам дать, а сам сесть на московский трон. Сын-де молод, глуп! Пока в пору не войдет, сам Сигизмунд будет нами править! Бежать надобно. Взять Мишеньку и бежать в дальние обители! В ту же Макарьевскую! Один он у меня остался – не выдам! Спрячу! Или я не мать?

 

Гетман Жолкевский сказал: не примет Москва Сигизмунда, быть в Москве бунту. И сам уехал от греха подальше, над поляками теперь главный пан Гонсевский.

 

Бежать, бежать!

 

А сказывали, в городах ополчения собираются. Коли пойдут выгонять поляков из Москвы – пропали мы с сыночком. За мужнины затеи нас не пощадят. Народ зол, голод и война всех озлобили.

 

Бежать с Мишенькой, бежать! Спасти сыночка!

 

Ан не выйдет. Стерегут нас в нашем доме на Варварке, настолько у поляков ума хватило.

 

И велят в самый Кремль переселяться.

 

Заложники мы с Мишенькой. Господи, меня возьми, сыночка сохрани!

 

Марина. Как хорошо, что со мной – пан Заруцкий! Коли я хочу править русскими, рядом должен быть человек, который их понимает. Он сказал – раз уж наш царевич окрещен в православную веру, то пусть его православные на трон возводят, а на поляков надежды мало, полякам Москвы не удержать. От Рязани идет многотысячное войско, ведет его воевода Прокопий Ляпунов. От Калуги другое войско, там воеводой князь Трубецкой. И нам бы с нашими казаками присоединиться. А как поляков из Москвы выбьют – то никого другого, кроме нашего царевича, на трон не посадят, больше – некого!

 

Плохо лишь, что патриарх Гермоген, в Москве чуть ли не под стражей сидя, нашего царевича проклял и тайно письма во все концы шлет. Но князь Трубецкой все же признал меня царицей! А с патриархом Гермогеном мы уж сладим!

 

Я верну себе московский трон! Пока царевич не вырастет – буду править двадцать лет или более. Двадцать лет на московском троне! Могла ли я в Самборе мечтать об этом?

 

Старица Марфа. Господи, спаси патриарха! Вот уж его взаперти держат, а он шлет тайные письма – сзывает народ. Он не ведает страха – а я боюсь, Господи, боюсь – не за себя, за Мишеньку моего. И за мужа боюсь – уж не в плену ли там наше посольство?

 

От патриарха добивались, чтобы написал к воеводе Ляпунову, убедил его отойти от Москвы, а он не хотел. И его бросили в подземелье Чудова монастыря, кормили впроголодь. А Москву уж обложило наше воинство.

 

Господи, Москва горит! Пан Гонсевский велел ее поджечь, а сам с поляками затворился в Кремле. Господи, это последняя Страстная неделя для нас с Мишенькой! Не уцелеем мы, не уцелеем…

 

Но коли кто захочет до сыночка добраться – пусть прежде меня убьет.

 

Я – как глыба каменная. Я – как волчица лютая. Собой заслоню, горло за него перегрызу. Я – мать! Это мое право – за сына убить и самой умереть. Больше за него вступиться некому.

 

Войско Ляпунова все пути к Москве заступило, припасов никто не везет, нас ждет голод.

 

Нет страшнее голодной смерти. Смилуйся, Господи! Меня умори, Мишеньку жить оставь. Пятнадцать лет ему всего! Один он у меня, Господи! Коли не для него – так мне и вовсе жить незачем.

 

Марина. Ополченские воеводы перессорились, Ляпунов убит. Что будет? Неужто все же Владислав возьмет мой трон? Да чтоб у него те ноги отсохли, которыми он к престолу пойдет! Чтоб у него те руки отсохли, которыми возьмет он скипетр и державу! Мое! Все – мое! Я – царица московская!

 

Пришел пан Заруцкий, сказал – еще не все потеряно. Каким-то чудом из Москвы в Нижний Новгород доставили грамоту патриарха Гермогена, и там поднялся народ, собирают огромное ополчение. В воеводы зовут князя Пожарского. Я спросила – признает ли Пожарский нашего царевича? Пан Ян пожал плечами. Нам бы Владислава с Сигизмундом с рук сбыть, сказал он, дальше будет видно. И обнял меня крепко.

 

Старица Марфа. К Москве идут новгородцы! Застанут ли нас живыми – не ведаю.

 

Марина. Скорее бы подрос царевич! Ему год и три месяца, всякий сквозняк ему опасен, всякая капля прогорклого масла. Устала я беспокоиться.

 

Старица Марфа. Каково это – голодной смертью помирать? Покойный государь Иван неугодных голодом морил… страшно… Крепись, раба Божия! Коли Мишеньку не сберегу – и мне не жить…

 

Марина. Что за человек этот князь Пожарский? Ему немного за тридцать. Он уж пробовал выбить польский гарнизон из Москвы, поднял мятеж. Нашим пришлось, чтобы справиться с озверевшими обывателями, поджечь несколько улиц. Он сражался до последнего, его вывезли из Москвы тяжело раненым. И вот он опять у стен! Из-за него нам опять пришлось отступить к Калуге.

 

Наши? Кто сейчас – наши? Те паны, которых я видела в Самборе у батюшки? Или казаки моего Заруцкого? Или бояре, что признали царевича?

 

Все бьются против всех. Разлад в моем царстве достиг высшей степени. Но ничего, ничего! Как хорошо, что я не уехала домой! Пусть пожары, пусть кровь… тут я – царица!

 

Я сказала Яну – коханый мой, если мы не погубим пана Пожарского, он погубит нас. Пошли надежных казаков – пусть зарежут его. Это – самое просто.

 

И нужно отправить посла к персидскому шаху. Пусть он даст нам настоящее войско. Такое, чтобы всех разгромить! Войско, достойное московской царицы!

 

 

Старица Марфа. Наши вошли в Москву! Наши побеждают! А доживу ли до победы – Бог весть. Мы сидим в Кремле, нас не выпускают. Мужнин братец Иван Никитич не защита и не добытчик. Печи топить нечем, выламываем и крушим двери, кровли деревянные разбираем. Хлеба почти не печем, сухарями и водой пробавляемся. Ключник Филька раздобыл бок конины. Будем есть конину, как татаре. А вот когда всех лошадей зарежут…

 

Смогу ли смотреть, как сыночек помирает и просит: матушка, хлебца?..

 

Что же… Один Господь мне судья! Мучиться ему не дам. Не дам.

 

Марина. Плохо дело. Кремль держится пока, да там народ чуть не на стенах от голода мрет. Войско Пожарского его все лето осаждает. Казаки, которых послал Ян, не справились – их схватили, они сознались. Это плохо. Ян сказал – Пожарского нам не одолеть, он теперь наш смертный враг, когда он возьмет Кремль – и до нас доберется. Надо уходить к Рязани и собирать там новое войско.

 

Старица Марфа. Я второй день не ела. Сухари лежат под половицей, для Мишеньки. До Покрова не доживем. Феденька, муж, прости – не сберегла сыночка.

 

Марина. Ян торопит. Царевич болен, но ехать надо. Потерпит. Потом сам к ногам моим падет, руки целовать будет, когда узнает, что я для него царство сберегла. Приедем в Рязань – буду лечить.

 

Прискакал гонец. Пожарский в Кремле!

 

Старица Марфа. Слава те Господи!

 

Марина. Надо уходить. А меховые одеяла на что? Завернем царевича, в возке его укачает. Главное, чтобы наши казаки не разбрелись. Что же, начнем сначала. Это мой престол, я буду бороться за него до последнего!

 

Старица Марфа. Мы живы, целы – чего же еще? Прочь, прочь из Москвы! Спрячу сыночка, пока смута не кончится. Сперва – в Домнино, там решим, в которой обители будем жить.

 

Как это плохо – женщине самой решать… Был бы муж рядом…

 

Да полно, женщина ли я? Что во мне теперь женского? Каменная глыба. Одним живу – сыночка сохранить. Кажется, стрела в меня ударит – так отскочит, и пуля отскочит.

 

Хорошо было за мужниной спиной, да не судьба…

 

Однако в Домнине будет опасно, на дорогах шалят, бродят разбежавшиеся из Москвы казаки, что служили панам. Стало быть, в Кострому, в Ипатьевскую обитель. Там буду мужа ждать. Пусть приезжает – теперь-то ведь его домой отпустят! – и сам решает, как быть. Пусть сам будет сыну обороной.

 

Марина. Наши казаки разграбили Коломну, взяли добычу. У нас семь тысяч ратников. Ян ведет их на Рязань. Там мы соберем настоящее войско и двинемся на мою столицу.

 

Но лазутчики донесли – на помощь Рязани идет целое татарское войско из Казанского царства. Ян забеспокоился – риск велик.

 

Куда идти, чтобы потом с победой в мою Москву вернуться?

 

Старица Марфа. Неужто муж и к Земскому собору в Москву не поспеет? Как же там без него? От всех городов собираются выборные люди, собираются бояре и князья, купцы и казаки, миряне и иереи. У всех одно на уме – хватит смуты, надобен царь!

 

Когда ж такое бывало, чтобы царя выбирали? Про Шуйского и вспоминать не хочу – не царь он был, царишко, старый дурак. А нужен настоящий, чтобы царство усмирил. Ох, и тяжко ему придется…

 

В обители после кремлевского сидения хорошо, тепло, сытно. Мишенька мой еще в Макарьевском монастыре к службам пристрастился, доволен, и вся братия им довольна. И хочется внуков дождаться, и думаю – коли смуту не усмирят, сыночку, может, умнее всего постриг принять? Обитель и осаду выдержит, и безопасно в ней. Коли он вздумает постричься – как решить без мужа?

 

Шла четвертая неделя Великого поста. Мы сидели с сыном у малого окошечка, глядевшего на двор, и толковали о монашеской жизни. И тут в дверь келейки заколотили. Мишенька отворил, влетел инок молоденький, на лице – восторг неземной, бух на колени! Матушка, кричит, матушка Марфа, гонец прискакал! К обители нашей чуть ли не крестный ход движется от самой Москвы! Я ему – опомнись, что за крестный ход, зачем? А он – матушка, не гневайся, впереди идут архиепископы, архимандриты, за ними знатные бояре и князья, за теми – стольники, дворяне, выборные от городов, выходи с сыном, матушка, встречать их! Я все не пойму – для чего мне их встречать? А для того, что идут Михайлу Федоровича твоего звать в цари! Бить челом будут, чтобы согласился взойти на престол! Так-де Земский собор порешил!

 

Кто – на престол? Мишенька – на престол? Да знаешь ли ты, дурак, что московский трон – это самое опасное место во всем царстве? Царя Ивана отравили, царь Федор оттого уцелел, что его Бориска Годунов берег, сам Бориска плохой смертью помер, царь Дмитрий Иванович – порублен саблями, царь Васька Шуйский – чуть не за шиворот с престола сведен и в Чудов монастырь сдан, потом к полякам попал, жив ли, нет – не ведаю! Нет моей воли на то, чтобы сын царство принял! Один он у меня! Не пущу!

 

Марина. Эти нелепые люди вздумали выбирать себе нового царя, как будто у них нет законного царевича! Кто он, этот Михайла Романов? Покойного царя Федора племянник? Не по крови родня, не по крови! А мой царевич – от самого царя Ивана, родня по крови! Внук царю Ивану, то всем ведомо!

 

Старица Марфа. Они мне говорят – из-за трона все перессорились, одни хотели царем князя Трубецкого, другие – князя Пожарского, и князья Голицыны за трон бились, и князья Черкасские, если за кого стоят бояре – то казаки против, если за кого казаки – бояре против. А твой сынок, матушка, всем люб – только его имя всех и примирило. А я им – не, не дам, не будет на то моего материнского благословения! Они мне – муж твой, митрополит Филарет, дал бы! А я им – нет, нет, нет!

 

Они мне – весь народ хочет в цари Михайлу Романова! Я им – нет! Я им – молод, глуп, царскому ремеслу не учен! Они мне – и хорошо, что молод, ничем себя в смуту не запятнал, его народ любить будет. Я им – не верю этому народу! Измалодушествовался народ! Опять поляки к нам сунутся – этот народ моему сыну не защита! Они мне – больше на трон звать некого, один Михайла Федорович всех примирит, или тебе, матушка, новая смута нужна, или тебе в Кремле сухие корки с сыночком глодать полюбилось?

 

Не хочу, чтобы мой сын был царем. Не хочу. Пусть бы мы жили в наших вотчинах, подальше от Москвы, я бы жену ему нашла красавицу, жили бы тихо, Богу молились… не надо нам царства!..

 

Марина. Узнав, что Михайла Романов на царство зван, наши казаки переполошились. Одни решили к нему идти, другие пока что нам верны. Нет, не обойтись без персидского шаха. А посол, к нему посланный, не возвращается. Ян говорит – не иначе, люди Пожарского перехватили. Нужно еще письма слать. Вот что – я ему свою руку пообещаю. Пусть возомнит, будто может на московской царице жениться! Вот будет славная потеха! Держись, пан шах!

 

Старица Марфа. В Троицком соборе все просили меня – согласись, дай сына на царство! Я осерчала – отродясь так зла не бывала! Все припомнила – всех государей, кому крест целовали, а потом не пощадили. Царство разорено, все сокровища из Кремля вывезены, дворцовые села и государевы волости, пригороды и посады разным боярам и служилым людям розданы – чем государь будет ратным людям жалованье платить, на какие средства недругов усмирять? Они мне толкуют про митрополита Филарета – он бы дал сына на царство. А я им в ответ – Филарет в плену у польского короля, узнает король, что у него в руках отец самого государя, сотворит моему мужу зло. Да и как всходить на трон без отцовского благословения?

 

Шесть часов я с ними лаялась прямо в соборе, в горле пересохло. Доселе не знала за собой такой отваги – на бояр кричать. А вот пришлось.

 

Наконец они сказали – коли из-за твоего упрямства святые Божьи церкви и народ будут разорены неприятелем, Бог накажет и Михайлу Федоровича, и тебя. Вдруг я поняла – это правда. И еще сказали – вот мы принесли Феодоровскую Богородицу, гляди, гляди на образ-то! Пусть мы напрасно потрудились – но пришествия владычицы устыдись.

 

Делать было нечего. И я сказала – Матушка Богородица, в твои руки сына предаю… и благословила сыночка… быть ему государем…

 

Теперь решено ехать в Ярославль, а оттуда в апреле – в Москву.

 

Государь еще в растерянности. Со всеми грамотами, со всеми склоками ко мне идут. Усмиряй, говорят, государыня-матушка, смуту. А кто воду мутит? Маринка Мнишкувна с Заруцким и его казаками. Все царство успокаивается, им лишь неймется. Нам с государем присоветовали – послать против Маринки войско, воеводой – князя Одоевского, и чтобы со всех городов к нему сходились воеводы с ратными людьми. Этот злой корень мы вырвем. Март – не лучшее время для военного похода. Однако ждать нельзя. Так сказал государь. Он прав – чего ждать – чтобы Маринка с персидским шахом Аббасом сговорилась? А Ивашке Заруцкому отправлена грамота – чтобы повинился, сдался, и многие злодейства будут ему прощены. Но я не надеялась, что он послушает доброго слова.

 

Марина. Они безумны. Они преследуют меня. Они хотят поссорить меня с Яном. Но он изодрал московскую грамоту в клочья. Мы из Михайлова ушли в Лебедянь. По пятам шел князь Одоевский. Они хотят убить свою царицу. Под Воронежем Ян сказал – придется принять бой.

 

Бились два дня. Матерь Божья отвернулась от нас. Мы потеряли обоз, потеряли знамена. Но у нас есть царевич! И мы можем уйти за Дон, собрать новое войско! Мы сговоримся с персидским шахом Аббасом! Я отдам ему Астрахань, а он даст войско. И я вернусь в Москву с царевичем и с Яном.

 

Отчего ты не царь – сказала я моему Яну, отчего ты не благородной крови? Только ты мне по сердцу пришелся, только ты мой коханый. И, когда говорила, сама себе верила.

 

На Астрахань! У нас довольно сил, чтобы ее взять. Сперва пусть она станет нашей, и оттуда мы можем вести переговоры с шахом Аббасом.

 

Война еще не кончена. Нет, не кончена!

 

Старица Марфа. Они взяли Астрахань и убили воеводу, князя Хворостинина. Они договорились с ногайскими татарами, они хотят поднять волжских казаков. Они всюду шлют письма, они зовут к себе донских казаков. Господи, дай хотя бы десять лет мира! Дай государю возмужать! Верни мужа из плена! Нам сейчас не нужна война! Дай людям опомниться! Дай дома отстроить, дай земли вспахать!

 

Господи, дай извести это зло под корень!

 

Марина. Куда пробиваться, куда?! Казаки, что нам служили, перессорились с астраханцами. Астраханские паны признали царя Михаила. Мы заперлись в каменном городе, наше положение было ужасно. Ян придумал – нужно пробиться к стругам и уходить водой, по Волге. Сотворил Господь чудо – нам удалось уйти и спасти моего царевича.

 

Пока царевич жив – есть надежда!

 

От князя Одоевского мы оторвались. Наши струги вышли в море и вошли в устье другой реки, Яика. Я и не думала, что мое государство так велико и богато реками. С нами было шесть сотен волжских казаков и их атаман, мерзкий человек. Они разбили лагерь на Медвежьем острове. Атаман отнял у меня царевича и держал при себе. Нас с Яном стерегли. Нам надо было бежать – да как же бежать без царевича? А стрельцы князя Одоевского нашли наш лагерь и осадили. Не беда – осада, беда – предательство! Выдали нас проклятые казаки – и меня, и царевича, и Яна.

 

Старица Марфа. Слава те Господи, Изловили! Изловили и везут в Москву! Да только тут не все государя признали, многие враги с перепугу затаились, из тех, что хотели бы воренка на троне видеть…

 

Марина. Нас сперва повезли в Астрахань. Эти подлые люди связали меня – меня, царицу! И из Астрахани – вверх по Волге, в Москву. Позор, позор – московская царица в свой город связанная въезжает! Они за это поплатятся. Я всех помню, всех. Ничего, ничего, главное – мы живы. И что нас в Москву привезли – прекрасно! Тут меня помнят, знают. Тут, коли позвать, найдутся верные люди. Не сразу, нет!

 

Старица Марфа. И впрямь, поди, сыщутся.

 

Марина. Теперь что может быть? Теперь меня отправят в какую-нибудь обитель, и сыночка – со мной. Верные люди дождутся, чтобы шум стих, и пришлют гонца ко мне, к своей венчанной царице! Главное – чтобы царевича выкрали и спрятали в надежном месте. Там пусть растят своего государя…

 

Старица Марфа. Непременно сыщутся… покойного-то Дмитрия Ивановича, кем бы он ни был, многие любили…

 

Марина. Не сразу, не сразу… возмужает царевич, соберутся вокруг него славные паны! Придет он за своей короной! С боем царскую корону возьмет!

 

Старица Марфа. Опять война? Опять смута? Опять поляки прибегут?

 

Марина. И въедет мой царевич в Кремль на белом коне!

 

Старица Марфа. А как же государь?

 

Марина. А нынешнего царя со всей его родней – в темницу… нет, не в темницу, оттуда выходят… Да мало ли у моих людей клинков и веревок? Лишь бы не сбежал… 

 

Старица Марфа. Опять скитаться, куска хлеба не имея, от обители к обители? Всех остерегаясь? По лесам, по болотам, по колено в снегу? Из-за каждого куста пули ждать, кистеня в висок? Опять? Только-только дух перевели, только-только люди молодому царю поверили… опять?! Нет! Не будет более смуты!

 

Марина. Царевич мой, счастье мое! На отцовском троне, весь в золоте!

 

Старица Марфа. Сколько дитяти? Три годочка, четыре? Может, коли отправить в дальнюю обитель, в сибирские украины, пусть там монашествует? Да нет – найдут, выкрадут.

 

Марина. И рядом – я! В алмазном венце, в жемчугах! Царица!

 

С каждый словом Марина все более похожа на птицу, расправляющую крылья. Она сперва встает на колени, потом поднимается, взмахивает руками, как будто на них уже нет цепей.

 

Старица Марфа. А коли дороги не вынесет, помрет… Еще хуже выйдет. Через десять лет полезут из всех щелей самозванцы – я-де покойного государя истинный сынок! И ничего народу не растолкуешь – народ таким дуростям верить рад… Найдутся болваны, закричат: он, точно он! Господи, опять Смута? Из-за дитяти малого? И Мишеньке моему из-за него погибель?

 

Марина. Я – царица! Венчанная на царство царица! И сын мой, царевич, — единственный, кому здесь быть царем! Лишь бы верные люди подали знак!

 

Старица Марфа. Мало нам было царевича Митеньки, который то жив, то помер? Нельзя, нельзя, чтобы еще один такой объявился. Нельзя, Господи… хватит с нас Смуты…

 

Марина. Я знаю, чую – они поблизости… они с силами собираются… да! И царевича моего понесут перед собой, как знамя священное! Для того и рожден!

 

Старица Марфа. Истребить воренка. Истребить… Истребить!

 

Старица Марфа быстро пишет белым лебяжьим пером в длинном узком столбце. Затем поднимает столбец, распускает его и поворачивается к Марине. От ее властного взгляда Марина падает на колени.

 

Марина. Матерь Божья, как же так?! Того быть не может! Дитя же царевич, дитя! Четыре года! Дитя невинное! Как можно казнить дитя?! Матерь Божья, такого ж отроду не бывало! Мужей казнят, любовников, воевод казнят неверных!  Головы рубят, ядом травят! Но дитя?! Матерь Божья, смилуйся! Пришли верных людей! Неужто забыли, что я на царство венчана? Преступников казнят, грабителей, прелюбодеев… Матерь Божья, защити царевича!

 

Старица Марфа. Повесить воренка. Так. Повесить. За Серпуховскими воротами. Так я велю! Государю не говорите пока. Я решила, мне ответ держать. (подумав, жестко) А Маринку привезти в простом возке, из возка не пускать, но людям показать. Пусть глядит и свидетельствует — это он, воренок.

 

Марина. То ж дитя! Пустите его! Дитя!.. Царевич мой!

 

Старица Марфа. Чтобы ни у кого более сомнения не осталось. Чтобы все видели — вот теперь воровской корень начисто извели.

 

Марина. Янек! Ты слышишь меня?! Пустите, пустите!.. Янек, Янек, Янек!..

 

И падает, как подкошенная.

 

Старица МАРФА. Мужу отписать — нет более угрозы… с угрозой я расправилась… Дай Бог долгих лет моему Мишеньке… (вдруг опускается на колени) Или я не мать, Господи? Или не должна за свое дитя грех на душу принимать?..

 

Марина приподнимается.

 

Марина. Янек! Янек! Царевич!..

 

Старица Марфа зажимает себе уши.

 

Старица Марфа. Нет, не грех! Не грех!

 

Марина. Янек, Янек!..

 

Старица Марфа. Мир! Мир для государевой державы! Я этой ценой мир купила! Не грех, нет, не грех!

 

Марина. Нет боле моего царевича… Нет жизни моей… Зачем я?.. Зачем, коли я уже не царица?

 

Старица Марфа. Пока жива — псицей у государевых ног бдеть буду. И не разлучат нас более. Убью того, кто посмеет разлучить. Ох, скорее бы муж приехал. Не бабье это дело — править… Устала… Да и что во мне бабьего-то осталось, Господи? Закаменела я, не душа — кремень, и молитва моя — каменная…

 

Марина (медленно ложась на пол). Царевич мой, приведите царевича… Умираю… Проститься с царевичем…

 

Старица Марфа. Плохо без мужа…

 

Инокиня Марфа. Да пропадите вы все пропадом! Ничего не ведаю! Ничего не помню! Убирайтесь все вон! (пауза.) Жила себе у матушки, горя не знала, как цветочек расцветала… За что, Господи? Может, и вовсе ничего не было, а заснула в светлице своей девичьей, проснулась в келье. И государь примерещился, и дитятко примерещилось, и кто умер, кто жив – не понять, Господи, одно лишь и есть – душа да тело… а бояться надо лишь смерти…

 

Марина. Я иду вдоль галереи, и я даже теперь не знаю, где, в чьем замке видела эти лица. Они мрачны и высокомерны, нет в них радости. Одно царственное достоинство и жесткая скорбь, плотно сжатые губы и

несгибаемая парча… И где-то там, в самом конце галереи, в позолоченной раме, пустота — там быть мне, царице российской. Во французском платье пишите меня, во французском! Нарочно портным к коронации заказано, жемчугами расшито! Никого не послушаю, надену, ибо имею право! Я – царица! Я – московская царица!

 

Старица Марфа. Сними с моих плеч этот тяжкий крест, Господи. Скорее бы муж приехал. Пусть он правит, пусть сыночком руководит. Все прочь подите — за государя молиться хочу… Может, опомнюсь, смогу молиться? Призри, Господи, на рабу твою, инокиню Марфу…

 

Вдали ударяют в негромкий колокол.

 

Марина. И царевича рядом пишите, царевича моего! Пусть стоит возле, держится ручкой… Где ж ты, мой царевич?..

 

Старица МАРФА. Спаси тебя Господь, государь… Только ты и остался… Душу за тебя положу…

 

Марина. Янек!

 

Инокиня Марфа. Митенька…

 

Марина. Янек…

 

Инокиня Марфа. Митенька…

 

Старица Марфа. Божиею милостию, Великий Государь Царь и Великий Князь Михаил Федорович! Всея Руси Самодержец Владимирский, Московский, Новгородский! Царь Казанский, Царь Астраханский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский!.. Тверский, Югорский, Пермский, Вятский!..

 

Колокол бьет все громче, заглушая и шепот, и крик.

 

конец