АНТИРЕЛИГИОЗНАЯ ЛЕКЦИЯ

Глава из романа, посвященного событиям 1937 года

 

1 мая, накануне Пасхи

Вечерние сумерки после праздничного дня еще полнились веселыми голосами, смехом, радостным возбуждением большого скопления людей. Первомай прошел на ура — с утренней демонстрацией, духовым оркестром, ракетным фейерверком. Завтрашний день тоже выходной, и расходиться с улиц никто не спешил. Перед клубом железнодорожников имени Ленина толпились рабочие, школьники, девушки в светлых платьях и туфельках, парни в пиджаках, с папиросами в зубах. У многих в руках были бутылки вина, их передавали друг другу, отхлебывая из горла. Афиша у дверей клуба приглашала на вечерний киносеанс — показывать должны были фильм про летчиков «Семеро смелых». Сообщалось, что перед кинопоказом состоится антирелигиозная лекция с разоблачением христианской Пасхи.

Радиорепродуктор звенел пионерской песней:
Товарищ Сталин, мудрый и бесстрашный,
Товарищ Сталин, рулевой страны,
Вручаем вам, как песню, детство наше,
Мы партии и родине верны.

Толпа понемногу редела. Люди заходили в клуб, занимали места в зале. Бороздин и Звягин ждали снаружи. Марлен рассказывал о планеристах в летных комбинезонах, которые после демонстрации показывали воздушные маневры своих самодельных аппаратов.

— А вон там построили человек двести молодых бойцов, и они давали торжественное обещание. Я ходил слушать. Здорово было, когда начали палить из пушек! После выстрела в небе летела светящаяся точка, красная или синяя, и за ней дымовой хвост. А некоторые ракеты рассыпались на искры…
Радиотарелка заговорила голосом диктора. С внезапно трагической интонацией он вещал о бомбежке фашистами испанской Герники и о захвате города франкистами. Звягин с неприязнью покосился на репродуктор.
— У отца на заводе опять будет митинг солидарности. В прошлый раз собирали по полпроцента с зарплаты в помощь республиканцам. Отец домой принес анекдот, рассказать? — Игорь кивнул, и Марлен тихо рассмеялся. — Если бы в ЦК партии отчисляли от своих зарплат на помощь испанцам, то республиканцы давно бы победили. Но так как из СССР им присылают полпроцента с рабочих зарплат, то они сидят на голодном пайке и воюют так себе.
— Смешно, — согласился Игорь.
— А после фейерверка мы с девчонками из класса двинули в музей, — продолжил Звягин. — Но Юрка испортил все дело…
В этот момент появился Фомичев.
— А, это ты расписываешь, как я схватил за энное место Таньку Петрову, — взбудораженно заорал он. — Знатный товар! Но она обиделась, и девчонки с нами не пошли. А мы тоже расхотели тащиться в музей… Глядите, что я прихватил на сеанс.
Юрка расстегнул куртку и показал бутылку вина под брючным ремнем.
На «галерке» в зале клуба еще оставалось несколько свободных кресел, и компания немедленно их заняла. Слушать лекцию антирелигиозника охоты не было, но если прийти к началу кинопоказа, то мест в битком набитом зале уже не будет. Оказалось, однако, что лектор стоит вторым номером, а первым идет выступление ветерана революционной борьбы с самодержавием. Старого рабочего паровозоремонтного завода, мастера механического цеха, вытащили на сцену поделиться воспоминаниями, как праздновали Первомай при царском режиме.

Ветеран с наградным знаком на лацкане суконного пиджака первое время робел. Мял в руках картуз, озирался на большой белый экран и длинный стол президиума, за которым сидело партийное начальство. Рассказ он начал с того, как рабочие организовали маёвку в лесу. Политические речи, революционные брошюры, листовки… Но нагрянула полиция с казаками, всех схватили и погнали в тюрьму.

— …По пути-то они, как водится, секли нас без всякой жалости нагайками. Из Петрухи, приятеля то есть моего, вовсе дух вышибли. Засекли до смерти друга моего сердешного и мертвым прямо у дороги бросили, душегубы окаянные. — Рассказывая о гибели товарища, старик воодушевился, стал рассекать воздух рукой с картузом. — Ну, потом нас, вестимо, полгода мытарили в тюрьме. Голодом и жаждой терзали, жандармы кажин день измывались, били кулаками и сапогами. Напоследях приговор — расстрелять смутьянов к чертям собачьим!
— Как же ты, Василий Панкратыч, жив остался? — раздался сочувственный голос из зала.
— Так это… ну… — Старик оглянулся на президиум. — А! Война ж началась. Имперьялистическая. Послали нас из тюрьмы на фронт. В самое пекло, едрить-колотить. Ну и вот. Идем мы раз в атаку. Немец из пушек палит, солдатики наши падают и Богу душу отдают…
— Василий Панкратович, просим без опиума, — сделали ветерану замечание из президиума.
— Ну да… Так это… Кровища, грохот, чужие кишки под ногами чавкают. А у нас одна винтовка на пятерых и патронов к ней дюжина. Вот так-то цари-держиморды гнали народ на убой. Как скотину, едрить-колотить. Ну, думаю, отвоевался ты, Вася. Тут поляжешь, и вороны склюют тебя. И тут дружок мой Петруха, он рядом в цепи шел, кричит мне…
— Это какой Петруха? — прилетело рассказчику из зала. — Который от казачьих нагаек помер?
— Ну… да нет. — Старик почесал плешь на голове. — Он же, Петруха, живучий был, оклемался. Ему тогда казачки дали из фляжки хлебнуть, чего у них там было. Первач ядреный. Им-то положено было, чтобы к народному страданию нечувствительными быть…
Зал хохотал.
— Вот арапа заправляет, старикан! — заливался Юрка.
— Получше артиста не нашли, — усмехнулся Игорь.
— Тише, товарищи! — кричал председатель президиума, глава заводского парткома. — Уймитесь! Взываю к вашему революционному сознанию!.. Иванов! — позвал он кого-то из-за кулис.

К старику торопливо подошел человек и, твердо взяв под локоть, уволок со сцены. Вместо ветерана объявил свое выступление лектор в строгом коричневом костюме, с папкой для бумаг под мышкой. Из еще не утихшего зала полетели свист и крики: «Кино давай! Хватит болтовни! Туши свет, механик!»

— Товарищи, я думаю, тут все сознательные люди! А несознательные сейчас, в эту самую минуту, идут в церкви, несут свои кровные копейки и рубли попам и будут смотреть им в рот. А те в очередной раз обманут, так и не показав своего воскресшего Христа. — Довольный шуткой, лектор пообещал: — Так что я, товарищи, буду краток. Я вам приведу самое главное доказательство, что никакого Бога не существует. Самое, так сказать, крепкое, непробиваемое, как броня советского танка, доказательство.
Последний шум, шорохи и возня в зале стихли. Заявление лектора вызвало общий интерес, даже у членов парткома за столом на сцене.
— Если бы, товарищи, Бог существовал и был бы всемогущ, как уверяют церковники, то разве могла бы совершиться Великая Октябрьская Социалистическая революция, которая с этим самым Богом как с контрреволюционным явлением покончила раз и навсегда?! — Лектор обвел зал и президиум торжествующим взором. — Нет, конечно! Но наша славная революция под руководством великого Ленина совершилась, и двадцатилетие ее мы с вами, товарищи, будем праздновать в этом году! А значит, никакого Бога нет, и всякие там Пасхи, Рождества и прочая чушь — это поповское мошенничество. Вот такое простое и нерушимое доказательство, товарищи.
Председатель парткома, потрясенный этой речью, захлопал в ладоши. Аплодисменты подхватили в президиуме и в первых рядах зала.
— А теперь, товарищи, — продолжал лектор, — чтобы нам всем было веселее и интереснее, прошу писать в записках ваши вопросы и передавать их мне…
— Пойдем после кино к церкви? — Фомичев толкнул локтем Звягина. Марлен глотнул из бутылки и отдал приятелю. — Устроим собачий концерт, когда попы будут петь.
— Лучше кошачий, — отказался Бороздин. — Или лягушачий.
Фомичев, дурачась, заквакал.
— Клоун, — беззлобно бросил ему Игорь.
— Я тоже не пойду, — сказал Звягин. — У меня мать верующая.
— А! — вспомнил Юрка, допивая остатки вина. — В поселке же церковь закрыли. Теперь все бабки в город ходят.
Пять минут спустя, когда в папке у лектора набралось несколько клочков газетной бумаги, он выбрал одну и зачитал вслух:
— Когда в СССР закроют все церкви? Туда ходят одни бывшие нэпманы, кулаки и темные старухи… Товарищи, это всего лишь вопрос времени. Думаю, это произойдет в течение ближайших трех или пяти лет… Так. Почему евреям разрешен ввоз мацы из-за границы и наши заводы делают для них еврейское вино?.. Это вопрос политический! Я, товарищи, ответить вам на него не могу… Следующий вопрос. Почему, когда был Бог, у нас были хлеб и масло… а когда Бога советская власть отменила, не стало ни того, ни другого…
Лектор растерянно умолк, подошел к президиуму и положил записку на стол. Председатель и члены тотчас кисло уставились в нее.
— Товарищи, ну нельзя же так… К временным экономическим затруднениям поповские сказки про Бога не имеют касательства. — Антирелигиозник развел руками и взялся за следующую записку. Зал напряженно и взволнованно внимал ему, с затаенным дыханием ожидая продолжения. — Не могу купить детям писчей бумаги и ручек, и даже ботинок. Потому что ничего не найдешь в магазинах, а если найдешь, то дорого… Это, товарищи, к религии тоже не относится! — нервно воскликнул лектор. — Те, кто это пишут, срывают нам мероприятие. Это не по-советски, товарищи!.. — Он сделал последнюю попытку отыскать в ворохе записок правильный вопрос: — Скоро ли будет война? Лучше война, чем такая жизнь… — На последних словах голос его упал до едва различимого.
Председатель парткома неожиданно резво подбежал к лектору. Вырвал из его рук папку с оставшимися записками и сердито погрозил кулаком залу. «Я вам…»
— Разрешите мне, товарищи, сказать пару слов, — кашлянул у них за спинами рабочий, неприметно для всех поднявшийся на сцену. — У товарища лектора заминка вышла, так я заместо него…
— Вы, Матвеев, выступление не согласовывали, — возразил секретарь парткома.
— Всего на два слова, товарищи.
— Ну если только два, не больше, — предупредил председатель, возвращаясь на свое место.
Матвеев повернулся к залу, опять смущенно откашлялся. Поднес руку ко лбу, потер, как будто задумавшись. И вдруг громко провозгласил:
— Христос воскрес!
Ответ грохнул, как внезапная артиллерийская канонада:
— Воистину воскрес!
В едином возгласе слились голоса рабочих едва не половины зала, старых, молодых, вступивших в партию и беспартийных, слесарей, механиков, литейщиков. Привычные с детства, пахнущие куличами, теплые, живые слова откликнулись в заскорузлых, прокуренных, заиндевевших от безбожных пятилеток сердцах полутора сотен заводских мужиков почти ребячьей радостью. Откликнулись не из протеста против тесных рамок, которыми власть очертила дозволенные советским трудящимся пределы чувствований, помышлений и деяний. Не из вырвавшегося наружу желания пойти вперекор, щелкнуть по носу начальство, сломать запретные флажки, расставленные вождями социализма. Нет, их сердца повлеклись навстречу тому неохватному, подлинному, торжественному, наполняющему надеждой и легкостью, как газ заполняет оболочку дирижабля, тому таинственному и великому, что слышалось в двух словах, брошенных им со сцены заводского клуба простым слесарем-ремонтником.
— Во дает, старорежимная копоть! — восхищенно мотал головой Юрка Фомичев.
Словно кто-то дал сигнал, свет в зале тотчас померк, и загорелся экран, выхваченный лучом кинопроектора. Титры киноленты запрыгали на фигурах суетливо уходящих со сцены членов президиума.

***

Это самостоятельный рассказ, скомпонованный из фрагментов романа «Русь на Мурмане». Он был напечатан в журнале «Наука и религия». 

Читайте также: