АЛЕКСАНДР ЖЕБАНОВ. ДЕТСКИЕ КАРТИНКИ: ВЕСНА
…А еще стоит зима.
Но чуялось, чуялось – недолго ей осталось: сугробы посерели и просели, съежились-скукожились, стали ноздреватыми. Пригорки обнажились, сосули с крыш закрапали, проталины курились. Удлинились дни, светало в окнах рано. И грачи – бродят темными безмолвными: черное на белом. Посланцы ведь тепла, но робеют: голос пробуют по скромному – хрипло и простуженно. А весна далеко-далеко: облаками шепчет, теплым ветром говорит: помни, не забывай – приду, встретимся мы. Грустит Сашок, ворочается в спаленке, вслушивается в бабушкины слова – та гасит свет, вздыхает, шепчет в полутьме: Пресвятая Дева Мария, Царица Небесная, упаси и сохрани в работе и ходьбе…
Долго она еще перечисляет напасти и беды, от которых защищает Богородица Дева. Но особенно западает ему т а т ь н о ч н о й. Представляется Сашку: бредет Весна-Красна по дорогам и полям, и где-то там, в лесу дремучем, поджидает ее т а т ь н о ч н о й – черный мрак в ночи клубами…
Делится на утро он переживаниями своими с бабушкой, и узнает, что не сама весна придет, а жаворонок ее принесет – понесутся над землей и никто не будет страшен им! Вот и подсказала, как к себе ее зазвать. Замерцала надежда в душе его, горела – не сгорала: излечила от тревоги, но не от ожидания.
Когда прошла первая половина Великого поста, бабушка выпекает жаворонков.
Жаворонков много. Бабушка выкладывает их с противня на сундук, на клеенку. Они лежат с перекрещенными на груди крыльями-руками, раскинув веером перья-соломки хвоста. Жаворонки теплые, покрытые белесой мукой. Смотрят темными глазами. Глаза их из ягод вишни, клювик – защип теста, и будущее спрятано в груди: монетка – к богатству большому, пшеница – к урожаю обильному, овес – к труду тяжелому. Больше всего боялся Сашок, что достанется ему жаворонок с горохом – к слезам г о р ю ч и м. А еще есть спичка запеченная, семечка тыквенная…
Взял он жаворонка с сундука, вышел во двор к погребу.
Подле стены лестница длинная – на омет по ней лазали – прислонена к крыше двора, лежит краем верхним на шифере. Залез Сашок по ней как можно выше, повернулся, вытянул руку с жаворонком к востоку, к утреннему солнцу, произнес слова такие, которым научили. Деду с бабушкой он верит:
Жаворонок, жаворонок к нам лети,
Весну-красну на крыльях нам неси
Да что будет мне – скажи…
Подкинул и поймал.
С головы кушать жаворонка как-то не то… И Сашок надкусывает хвост…
Так он и съедает жаворонка, сидя на лестнице. Попадается пшено – к прибытию!
И чудо свершается.
Картинка первая: Вода
Вода была полая – вода с полей – пришла ночью.
Сашок ее услышал – булькала, журчала, воздыхала – где-то на границе сна, за гранью яви… Вторглась властно в сон, рвала его клоками. Слышались голоса деда и бабушки – призрачные такие, ходили, шептались осторожно, поднимали доску в подпол. Дымили серой – свечку жгли. Сашок ворочался, скрипел кроватью. Сон не сон, явь не явь, слышал все или причудилось? Утомился в мыслях. Вот утром и заспался.
А потом Сашок ее увидел. Вода рисовала на потолке мозаику из зайчиков. На узорах досок – потолок в спаленке некрашеный – танцевали, дрожали блики. Непривычно светло! Будто стекла в окнах вымыли и кто-то пускает зеркальцами солнышко вовнутрь. И только понял: шум! Стоит неумолчный. За окном. Уж стал фоном – слился с окружающим. В общем, все это: гул потоков, танец бликов – обещали нечто в сегодняшнем дне. Сашок вскочил, приник к окну и восхищенно втянул воздух:
– О-о-о!..
Взошедшее над недалекой электроподстанцией солнце плясало лучами на горбинках и впадинках мощного водяного потока. Проблескивало зеркальными чешуйками. А поток тянулся мимо их окна. Разливался от угла дома до дороги. И по дороге, по колеям, мутными ручьями скользил вольготно, огибал местность и бросался под горку к пруду. Снега почти не осталось. На проводах радио, чирикая, вездесущие расселись воробьи. Топорщили хвостики и крылышки, обсуждали происшедшее, недоуменно перелетали, тянули шейки, наклоняли головки, вглядывались глазками. Но что могли понять? От их возни провода пели-гудели – выдавали какофонию весны – она пришла!!!
Сашок оделся быстро. Нагнулся под кровать. Достал сапожки. Долго они там стояли. Сапожки лаковые: темно-синие, с красной окаемкой, сделаны в Румынии. Их, накануне весны, Сашку прислала тетя из далекого города. А какой от них запах – запах новизны и новых приключений! Признаться, он как-то даже лизнул лаковую поверхность сапожек, что запотевала от дыхания, но куснуть не смел – ведь жалко… Сашок очень хорошо теперь понимал Тотошу из стиха про телефон – его сапожки пахли и были на вкус ничуть не хуже Тотошиных калош.
К приходу воды готовились заранее. Дедушка с бабушкой на днях таскали картошку из подпола. Выстелили в сенках место из старых фуфаек и плащей – туда и сыпали ее холодную, вспотевшую, в комках сырой земли. А сверху также укутали – дни и ночи стояли еще холодные.
Подпол рядом с кроватью. Сашок потянул за кольцо, открыл тяжелую доску. Дохнуло холодом и затхлостью. Подпол не любил. Лазал в него, когда бабушка с дедушкой там картошку перебирали. Горела свечка, сгущая темь в углах. Стоял дух тяжелый от сгнившего картофеля и капустных вялых листьев. Лежала мертвая земля вокруг под самые доски половые. На ней белые от пыли трехлитровые банки – и рядами, рядами. Такие же пустые бутылки: их бабушка таскала с фермы – летом намоет и сдаст в магазин. Ящики с луком. Несколько бутылок водки, полузарытые в землю (бабушка любит прятать этот продукт, но Сашок знает все эти места – и про бутылку в мешке с зерном, что в чулане). Сгнившие кочерыжки капусты. Свисала паутина, качались-дрожали бледные худые мутанты-пауки с тощим брюшком и непомерно длинными членистыми трубками-ногами. Но не столько это было неприятно – Сашок очень любил свет, а света в подполе не было. Если не считать свечки, свет – тусклый и неприглядный – сочился в пролаз для кошек под печкой.
Вот сегодня вода-то в подпол и подошла.
Сейчас свет отражался от темных вод, что поднялись от земли и стояли недвижно: попали в ловушку холода и тьмы.
Сашок по-быстрому захлопнул доску и побежал к теплу и свету.
А света становилось больше. Дышалось глубже. Небо чистое, промытое с растекшимся инверсным следом самолета. И словно гигантской линзой приближается его объемная небесная синь – нависает над головой и одновременно остается где-то там высоко, на недосягаемой высоте, непостижимо глубокое и вечное – даже солнце временное: оно приходит и уходит, а небо остается. Вот и сегодня вокруг творился слом: на смену зимы пришла весна, а небо оставалось. Что могло прийти на смену неба? И Сашок стоит, закинув голову, и в глаза его входит пронзительная трехмерная синева непреходящего небосвода.
А солнце жарило, поливало щедро, раскидывало лучи расплавленного золота. И чуялось, чуялось ласковым теплом на щеках, закрытых веках…
Южная сторона крыш давно уж освободилась от бремени, наметанных за февраль, снегов. Только с северной стороны жались к стыку крыши и навеса крыльца небольшие грязноватые ленточки подмерзшего льда. Вот и подтаивали, катились и срывались дружно последними каплями, падая на белый мокрый лед, подскакивая упруго, разбрызгиваясь вкруг. Лед истончался, а сверху глубился воронками в ряд, копя теплую талую воду.
Сашок проходит мимо, прислушиваясь к капанью – это зима плавится, уносится мутными водами куда-то прочь.
Ускользает от земли и воздуха. И было не жаль ее – свое отцарствовала! Весна преобразует все. Это сейчас ее время, ее разгул. Она везде – на земле в лужах, ручьях; в воздухе – дышит испарениями талого снега, – и воздух дрожит, соприкасаясь с поверхностью потоков. Мир раздвинулся, стал большой, хотелось мчаться вслед воде. Сашок находит щепку, входит в край потока, пускает по волнам. Щепка, подхваченная бурными струями, ныряя и выскакивая на поверхность, уносится над землей к последнему океану. Когда-нибудь мама заберет меня к нему.
А под водой живут травы. Помнится, зимой, как удивился – смотрел, ошарашенный, на зеленую траву под разрытым снегом. Для него она исчезла – ведь все покрыли белые снега! Должен быть снег, а под снегом замершие черные травы – мертвые-мертвые! Но, оказывается, здесь существовала тайна! Травы тайно жили – под снегом; спрятались – и жили! Сашок был потрясен: значит, не может убить, заморозить зима траву? Значит и зимой жизнь тоже существует? В подтверждение своих раздумий зарывал вместе с травами Сашок своего плюшевого медвежонка около кучи бревен напротив крыльца: укутывал тряпкой, накидывал сверху снега. А утром бежал проверить. Медвежонок лежал в целости и сохранности. Сашок отряхивал его от блестящих снежинок и нес в тепло. И на следующую ночь засыпал медвежонок около своего хозяина, который восхищался его геройством: заночевать в холоде и тьме, под заунывные звуки хлесткой метели и остаться живым – не каждому хватит духа на это.
Вот и сейчас – травы под водой, а все равно живые. Талые потоки выглаживают их, перебирают струями упруго и те, послушные, склоняются, вытягиваются вслед, но не могут сорваться. Сашок нагибается, опускает руку в жидкий холод, на миг вода вскипает над ладонью – недоумевает нежданной закавыке: бросилась, ожгла стынью, прянула прочь и ушла сквозь. Пальцы коченеют. Ноги в сапожках тоже чуют стынь воды. Сашок шагает по течению. Вода поворачивает за навозную кучу, подмывает ее. Он выбирается наверх. Куча парит, курится, жадно вбирает солнце. Но бок, что с севера все также во льду и буром снеге. За кучей длинные хлысты – зимой дрова из леса привезли: деревья с необрубленными ветвями. Дед ходил в правление – выписывал.
Поток подныривает под ветви.
Сашку приходит в голову идея – он забирается на них. Поток под ним.
Сашок качается на гибких ветвях. Вода внизу мутная. Несет в себе соломины, прошлогоднюю пожухлую траву. Весь крупный мусор кружится в бурунчиках, оседает на ветвях, а вода яростно пробивается сквозь, стремится дальше. Вокруг стоит гул: поют петухи, кудахчут куры, беспорядочно гомонятся воробьи на темных кустьях вишни, мычит корова, чуя молодость весны, но все перебивает бульканье и шум полой воды. Можно бесконечно смотреть на бегущие потоки. Они как жизнь, как время, как дни: живут, движутся, меняются ежесекундно. В них есть целеустремленность. И ничто не может их остановить. Сашок приседает и вновь опускает руку в упругие струи. Откуда-то знает, что такое напряжение водных потоков временно, потом оно иссякнет – струи будут истончаться, а потом и вовсе исчезнут. Но будет это не скоро. Сашок грустит недолго.
А путь воды незатейлив: вдоль лежащих стволов, через лужайку за баньку, там поворот направо в ивняк и далее овражком в пруд. Теперь на фермы здесь не пройти. Еще около бани встречается второй поток, что течет вдоль вишенника с южной стороны, и которой отрезает тропинку в баню из огорода. Сашок проходит чуть дальше лежащих деревьев: затем никак – всюду вода. Сашок возвращается, зависает на ветвях над бегущей водой и смотрит на ее струи, пока его не зовет бабушка.
И сколько в небо не вглядывался – не увидел он жаворонков. А вот видел вокруг воды талые. Подумалось Сашку: а может, весна не на крыльях жаворонка прилетает, а приходит с бегущей талою водой?
Картинка вторая: Приготовления
Спаленка отделена от передней загородкой. Загородка крашена синим, как и печь. На ней висят рамки с фотографиями. Рамки деревянные разные по размерам, по-разному изукрашены: шишечками, ромбиками, зубчиками. От времени почернели. За самой большой спрятаны письма от бабушкиных дочерей. Бабушка читать не умеет. Различает лишь почерк: с «палками» – от Гали, «кудрявый» – от Вали и т. д. Сегодня бабушка протирает рамки подсолнечным маслом – к Пасхе. И рамки начинают блестеть. Сашок трогает одну. Рамки клейкие, на них остается отпечаток пальца. Со временем блеск потускнеет. А лица остаются прежними. Здесь все его тетки, мама: юные, на учебе, на работе, с сотрудниками, с мужьями, потом с детьми – Сашковыми двоюродными братьями и сестрами. Есть и Сашок еще маленький – сидит на стуле: чтобы был повыше, усадили его на сундучок. Есть и бабушка с дедушкой. Они молодые. Сашок такими их не помнит. Особенно дедушку. Для него дедушка был всегда старый: высушенный, выдубленный годами – но высокий. В большой раме, где фотографий штук двадцать разного формата, в верхнем углу, на почетном месте, старинное коричневое фото. На нем дед. Деду лет шесть или пять – ровесник Сашку. Стоит слева от стула. На стуле его мать – Марья. А за ними, чуть справа, возвышается дедов отец – Сергей. Статный мужик, с усами, в ремнях, гимнастерке и сапогах – воевал в империалистическую. Сашок иногда разглядывает мальчика с пухлыми щеками и большими, чуть испуганными глазами и маминой рукой на плече – неужели дедушка таким был? Наверно в это время в их хозяйстве работали пленные немцы. Дед рассказывал, как со сна бегал он во двор утром по малой нужде за угол дома и один из них, увидев это, грозил пальцем и лопотал по-своему, что, мол, нельзя так, не порядок – маленький дед испугался тогда…
Скоро приходит бабушкина сестра из соседней деревни – Няняка. Помогать убираться. Она младше бабушки. Юркая, громкая, на бабушку похожая, зовут тетя Клавдия. У ней есть муж. С войны без ноги пришел. Сашок его никогда не видел.
– Встречай, Маньк! Еле прошла: грязи-то, грязи-то…
Садится на сундук в задней, раздевается, снимает шаль, поправляет под ним платок, расстегивает плюшовку.
– Здоров, Клавдия, – отзывается дед на печи.
– Здорово, Сергеич, – она поднимает занавеску на печь, заглядывает внутрь. – Не болеешь, чай?
– Да нет, скрипим потихоньку…
– А то, а то… Ну дай-то Бог, дай-то Бог.
Сашок смущен ее приходом, прячется в спаленку, выглядывает…
Замечают.
– А это кто? Иди-ка сюда, сынок. Накось, чаво дам, – тетя Клавдя роется в своей сумке, достает конфет, пряников. – Иди, иди. Дикой какой, чай не съем.
Бабушке:
– Тонин? Ты смотри-и, большой какой! – качает головой. – Ну, поди, поди-ка сюда: пряники-то вчера купила, хорошие пряники-то…
Сашок выходит, на тетку не глядит, к гостинцам не подходит, в пол уставился, бабушка подталкивает: иди, мол, чего засмущался. Сашок подходит несмело, гостинец берет:
– Спасибо, – прошептал. Вихры, отросшие за зиму, гладить не дал – скрывается в спаленке.
А тетка достает пироги:
– Сергеич, иди, а ты, чай пить. Слазь с печи-то! Ватрушки вот. Сегоднесь пекла.
– Клавк, куда, чай принесла…– бабушка, – и не надо.
– Ну, да! пирогов жалко что-ли… – машет рукой тетка.
А потом они пьют чай с пирогом за столом на скрипучих стульях. Сашок осмелел, сидит рядом, слушает, как они разговаривают, смотрит на тетку. Тетка эмоциональная, всплескивает руками, подпирает рукой щеку, качает головой, восклицает: ты, гляди! Да-да-да!.. Во-он чаво! Во-он чаво! Гляди-ка, гляди-ка, чаво творится! Ба-а-тюшки!..
После чая тетка развела бурную деятельность: веником по углам собираются тенета; снимаются с окон, печи, проходов занавески; вешаются чистые; греется вода. Дед от суеты уходит во двор. Сашок, чуть ошалелый, носится по избе – подает веники, тряпки мочит. А тетка, взгромоздясь на стол, начинает мыть, закопченный за зиму подтопком, потолок. А заодно зеркало, что над столом. Зеркало старинное. Оно темное-темное. В ржавых разводах и плохо отшлифовано:
изображение в нем ширится, кривится и словно за дымкой – какое-то нечеткое, размытое. Задние предметы и детали скрываются в темной глубине зеркала – в глубине наслоившихся годов, а может быть, веков, – уходят куда-то за спину вверх, видна лишь одна фигура Сашка, да поверхность стола… Сашок балуется: встает напротив, закрывает один глаз и начинает наклонять голову туда-сюда. Получается забавно – лицо перетекает, искажается, мутнеет, теряет четкость, в общем, лица не узнать. Стол тоже старинный. Ножки фигурные: пузатые, с шишками. И все в микроскопических дырочках. Это шашель. Точит дерево. Иногда перед сном лежит Сашок в своей спаленке, прислушается, а рядом под ухом ровно часы с секундной стрелкой: тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик – в стене. Так вот – это шашель дерево точит. Жучок такой, а может червячок. А стол жалобно скрипит – жалуется. Сашок знает – под клеенкою его прячут всякие квитанции, листочки, бывает даже бумажные рубли. Но жалобы стола не слушают, его двигают дальше. Бабушка на коленях под кроватями, гремит банками с вареньем, чемоданами и почтовыми ящиками – лазает там с тряпкой. Кошки вслед за дедом удаляются во двор. Они никогда не мяукают – сядут перед дверью и сидят, пока не выпустят. Так и сегодня.
К вечеру дом преображается. Засинели чистотой потолки, засияли желтком доски половые, окна сделались прозрачными что льдинки, на них топорщится накрахмаленная тюль, кружевной подзор забелел на дедовой кровати, от занавесок в проходах пахло свежестью и новизной.
– Ну, вот, – удовлетворенно оглядела Няняка избу.
– Давай поешь чего, – разогнулась бабушка от домываемых полов.
– Не-е, Маньк, побегу, заждался мой поди!
– Ну, хоть чайку попей…
– Не-не, пойду, – замахала руками тетя Клавдя. И Сашку:
– А ты, сынок, передавай мамке привет. Как приедет, пусть заходит к Няняке-то, а то поди чай забыла уехавши-то… Пойду, Маньк, не собирай ничаво – и не возьму, не возьму, ничаво не надо!!! – замахала руками, заотказывалась, увидев, как бабушка что-то сует в ее сумку.
– И-ех, – раздосадовалась бабушка, – всегда ты так! Ну, хоть спасибо – помогла! Чаво бы без тебя делала?!
– Ну, прям! Велика помощь! – опять замахала рукой тетка. – Нашла за что благодарить! Где Сергеич-то? Попрощаюсь…
И уже с порога:
– Приходите, а вы на праздник-то, чаво дома сидеть-то?! Мальчонку вон приводите. Ни разу у нас не был. И моему-то все развлечение. Уж встретим как следоват!
– Спасибо, Клавдь, да разве с делами-то походишь?
– Ну, завела, – махнула рукой тетка, – завела! Дела!.. Дела всегда будут! Дел-то никогда не переделашь.
А день прибыл.
Сумерки приходят позже. Сочатся в окна, поднимаются вверх из углов, выстилают пол, притаиваются на печке. И затопляют переднюю, когда в задней зажигают свет. Сашок в передней. Он на стуле, а на коленях полотенце. На нем он трясет трехлитровую банку – пахтает масло. Это утомительное занятие. Сашку быстро надоедает – но не жалуется. Скоро его сменит дед – пахтать они договорились по очереди. Бабушка сливки собирала несколько дней: молоко в банках выставляли в сени в ночь на холод, а утром снимали их – густые и сладкие с пузырьками воздуха. И всегда круглой деревянной ложкой. Металлической почему-то нельзя. А деревянная ложка лаковая, расписана золотистыми смородиновыми листочками по черному, да красненькими клюковками, да всякими завитушками и кудряшками. Черенок ее тоже золотистый, а навершие четырехгранное черное. Сашку всегда дают пробовать из нее холодные тягучие сливки. По краям ложка обкусана, краска там слезла, но от этого ложка не становится хуже. И снятые ей сливки не прокисают никогда. Завтра Пасха. Будут разговляться. Для этого нужно масло – для блинов и каш.
Для Сашка проходит ужасно много времени, прежде чем он замечает среди хлопьев сливок катышек спахтанного масла. Конечно, большую работу проделал дед, но когда появился осязаемый результат их труда, то у Сашка открывается второе дыхание.
Наконец Сашок видит ноздреватый, рыхлый, ослепительно белый продолговато-округлый – мини-дынька! – кусок масла. Он мягкий-мягкий и сладкий-сладкий – Сашку дают попробовать.
Пока они с дедом занимаются маслом, бабушка готовит на завтра тесто. Муку приносят в тазу из чулана. Там мешок ее высшего сорта. Мешок плотный, светло-серый, сверху прошит нитью. Сделано хитро: надо суметь надрезать правильно и тогда, потянув за один конец нитки, мешок сразу раскроется. Бабушка муку хвалит, накладывает ее в таз кружкой, мука взлетает облачком, виснет туман, оседает на рукавах одежды, мешается с паром дыхания – в чулане морозно. Уже дома мука перекочевывает потихоньку в сито. Бабушка протерла клеенку на сундуке и начинает сеять на нее. Сашок как ведь представлял себе процесс – будут муку подкидывать вверх-вниз! – оказалось иначе. Сито в ее руках пляшет справа налево. И неутомимо так! Сито перелетает из руки в руку, ударяется округлыми боками о ладони с характерным звуком. Сашок сидит рядом на перевернутом табурете и смотрит, как из-под сетки сыпется мука. Все вокруг покрывается нежной порошей, горка растет… В большой белой эмалированной кастрюле замешивается тесто. Тесто будет кислым. Для этого в него надо добавить дрожжей. За ними бабушка специально ездила в город. Дрожжи похожи на кусок хозяйственного мыла, только больше и завернуты в бумагу. И от них, правда, кислый запах. Бабушка отрезает от дрожжей кусок со спичечный коробок, – на лезвии ножа остается коричневый след: так дрожжи липнут, – разводит в банке закваску. Добавляет в тесто. Теперь это опара. Затем кастрюлю на печку – к теплу, чтобы тесто подошло. Накрывает кастрюлю целлофаном, а сверху укутывает еще и одеялом. Рассказывает случай. Когда гнали самогон в свою бытность, ходил по дворам участковый – разыскивал спиртное. И один мужик умудрился спрятать бутыли с самогоном в опару, а участковый – не будь дурак! – взял пруток и крутит в тесте, крутит в тесте. А бутылки-то звенят, звенят… Соседи, чай, и навели, вступает в разговор дед.
А в печке, в это время, варятся яйца. Яйца в чугунке, вода темная, прямо черная от луковой шелухи… В задней разносится сладковатый запах вареного лука. В другом чугунке яйца завернуты в лоскутки красной шерстяной кофты. Предварительно бабуля срезала с нее все пуговицы, разорвала на лоскутки, завернули в них яйца и перевязали нитками. Секрет в том, что кофта красит, и краска с нее в воде перейдет на скорлупу.
Луковой шелухи хватает на несколько партий. Подсохшие яйца Сашок протирает подсолнечным маслом. Яйца темно-коричневые, начинают блестеть – будто отлиты из бронзы, получается очень красиво. Сашку хочется съесть их парочку, но нельзя.
А накануне, за дня два-три, еще готовится творог для ватрушек. Из марли (в сундуке ее целый валик) бабушка сшивает мешочек. И сливает в нее из эмалированной кастрюли и нескольких трехлитровых банок простоквашу, что кисла целую неделю. Свободный край марлевого мешка подвязывают к полке. Из мешка начинает течь и капать. Скоро в тазик набегает желто-зеленоватая жидкость – сыворотка. Простокваша в мешке уплотняется и утвердевает. За эти дни она превратится в творог. Творог будет крутой, с отпечатками марли на боках. И сладкий-сладкий.
Картинка третья: Пасха
Дед читает стихи:
Зима не даром злится
Прошла ее пора…
Он лежит на кровати, Сашок слышит его бодрый голос:
Весна в окно стучится
И гонит со двора!
Дед знает много стихов. Сашку нравится, когда он читает Лермонтова:
Прощай, прощай, немытая Россия
Страна рабов, страна господ!
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ…
Дед задумывается, покряхтывает, мдакает, продолжает дальше. И верится, что дед и вправду собрался куда-то далеко – голос звучит его торжественно печально, слышится в нем тоска по дальним странам, где все умытые, а народ непослушный жандармам… Или Пушкина:
Дай Бог, чтоб милостию Неба
Рассудок на Руси воскрес,
Он что-то, кажется, исчез!
Дед грамотный. Еще до революции пошел в первый класс. Закончил их три. Его семья считалась на селе богатой. Имели свою маслобойню, мельницу. Держали отдельно пару для выезда в город. Дед все это рассказывает Сашку и еще много чего из своей жизни: про то, как работал сцепщиком в Пензе – просвистывает все паровозные сигналы; про то, как работал молотобойцем на Урале – клепал с напарником пушечные лафеты; про первые трактора «Форзоны» – без кабин, да сиденье железное… Но Сашок все это забывает, никто не говорит ему, что пройдет время и вернется к нему жажда знания о своих корнях, про свою семью, и некому будет ее утолить, и останется лишь перебирать в памяти эти крохи – беречь их как великую драгоценность, утишая сердце…
Сегодня Пасха. Дед бреется. Он сидит за столом в передней. Дед в кальсонах. В открытом вороте под морщинистой шеей в седых волосах алюминиевый крестик на гайтане – так бабушка называет шелковый шнурок. На столе 700-граммовая банка с кипятком, покрытая мыльным раствором изнутри – для споласкивания станка. Рядом пластмассовая кружка. В ней кусочек духового мыла. Кусочек розовый и когда дед наливает в кружку кипяток, то Сашок чует ароматный земляничный запах. Затем дед помазком взбивает пену и намыливает себе щеки. Все выглядит вкусно и аппетитно. У деда старый бритвенный станок с откручивающейся ручкой. Перед ним круглое зеркало в пластмассовой оправе и с тонкой проволочной ножкой. Обычно дед использует лезвия «Спутник», да по несколько раз. Лезвия не отличаются остротой, и дед всегда чертыхается. Но в это утро дед открывает импортные, присланные в посылке издалека – в пластмассовой коробочке по пять штук. Их нужно выдвигать через щель сбоку. Дед намыливает щеки, а потом начинает скрежетать станком, макая его в банку с водой, по своей серебристой щетине. На коленях у деда всегда кошки. Они там перемещаются, устраиваются удобно, друг друга толкают ревниво, их хвосты мотаются над клеенкой, задевают дедушкин подбородок. Бабушка, грешным делом, кошек недолюбливает, из-за стола гоняет. Вот и сейчас замахивается:
– У-у, налетные, управы на вас нет!
Дед лишь смеется, напевает, гладя их:
– Мои года, мое богатство!
Кошки от удовольствия жмурят глаза, поддают спинкой под ладонь, привстают задними лапками, пытаясь передними разодрать штанины, урчат электромоторчиком. Дед скрежещет станком дальше. Под носом у него слева на губе где усы пипка. Иногда он задевает ее лезвием и тогда выступает кровь. Сегодня все прошло благополучно.
Позади деда, в углу большая икона. Михаил Архангел. Икона в рост Сашка. Тускло мерцает золотом по фону. По краям икона облупилась: видна мешковина, осыпающийся гипсовый грунт. Архангел стоит на облаке. Сашок из-за телевизора не видит какие на нем тапочки. Заглядывает за телевизор. Тапочки красные, по переду из алых камешков и круглого белого жемчуга вышитый крест. Архангел в платье в золотых крестах, перепоясан крест-накрест через плечи поясом. Пояс изукрашен каменьями: рубинами, сапфирами, жемчугом. Кажется, что они блестят – так искусно выписаны. В левой руке Архангела меч. Меч не впечатляет – спрятан в ножны и кажется маленьким. У Сашка есть наборы пластмассовых солдатиков: зеленые – немецкие псы-рыцари, красные – русские дружинники. Так вот, у одного рыцаря двуручный меч – вот уж оружие так оружие! Кисти рук Ангела выходят из рукавов. Рукава рубахи плохо прорисованы – кажутся плоскими, манжеты плотно обхватывают запястья рук. Манжеты коричневые в отличие от белой рубахи, украшены каменьями, как и круглая накидка на плечах и груди вокруг шеи. Правой рукой Архангел держит шест. На верху равносторонний крест. Он красивый. Края креста полукруглые, полумесяцем вогнутые вовнутрь. Каждый краешек полумесяца заканчивается жемчужиной. Внутри крест также изукрашен самоцветными каменьями. Над головой Архангела нимб, а светлые каштановые волосы его перехвачены пояском. Лицо спокойное-спокойное. Глаза внимательные, а внутри безмятежность. Глядят, ни на минуту не отвлекаясь. Сашок делает опыт: прячется на печку, выглядывает из-за занавески – глядит. Заходит на кухоньку… и в щелку – глядит! Также и в спаленке, и из-за голландки в задней… – не отрываясь! Сдался Сашок, вышел вновь к иконе. И дальше внимательно стал разглядывать.
От фигуры и лица веет благородством и покоем. Фигура не была величественной и подавляющей. Она была какой-то отстраненной. В диалоге участвовали лишь глаза. Глаза какие-то… всепринимающие что-ли, неосуждающие – вечные. И в то же время строгие. А еще у Архангела крылья. Поднимаются до головы и спускаются вниз под руки, охватывают туловище по бедрам. Крылья вырисованы не так искусно как драгоценные камни и платье ангела, но все же придают фигуре торжественность и чувство превосходства над земными жителями. По боку иконы засунуты книжечки в твердом красном (дедушкина) и зеленом (бабушкина) переплете. На лицевой стороне вытиснен восьмиконечный крест. Это поминание. Внутри книжечек картинки: бородатые мужчины-святые, женщины со скорбными лицами. Христос, распятый на кресте, а в ногах, под крестом, череп человеческий. Там где странички красные – имена людей записаны за здравие, где черные – за упокой. Это, а еще бабушкино смертное, что в сундуке у порога: белая пелена, с рисунками костей, креста, опять-таки черепа, тапочки, свечки и т.д. – убеждают Сашка, что Бог и вера в Него связана со смертью-упокоением, или приготовлениям к ней, а еще со скорбью, слезами, поминанием. А этого Сашок не знает, не понимает. Поэтому и далек он пока от веры. А нравится в вере ему крестик, что бабушка из церкви привезла да на шею ему повесила: стеклянный, прозрачно-синий; иконы эти со сострадательными и чуть строгими лицами; бабушкины молитвы; праздники: Рождество, Пасха – с хлопотами радостными, с людьми приходящими…
– Деда, – спрашивает Сашок, – а откуда икона? Такая большая…
– А-а, эта? – оборачивается к иконе дед. – А эта икона из церкви. Когда церковь разоряли, давно уж, в тридцатых, вот люди-то иконы по домам и растащили, а то бы все пожгли. А в церкви клуб сделали, да библиотеку.
Сашок знает это здание. Сложенное из толстых бревен, на кирпичном фундаменте. Березы с двух сторон. Имеет форму буквы Т. Около правления. Сашок мимо него в магазин с бабушкой ходит, да когда мамку в далекий город на автобус провожает.
– Вон идут, ребятишки-то, – говорит бабушка от печки. – К пожарке подошли.
У печки на кухне окно глядит на другой порядок. Порядок начинается от пруда и находится в метрах пятидесяти от их дома. А пожарка – большой дом, где раньше держали лошадей и дежурили пожарные вместе с помпами и бочками на колесах. На крыше до сих пор сохранилась башенка, откуда дежурный наблюдал окрестности в поисках дыма и огня. Сейчас пожарка приспособлена под склад сена и удобрений. А старые заржавевшие помпы так и валяются рядом под небом.
Сашок спешит к окну и видит фигурки, что движутся вдоль порядка. Это дети. Человек пять. В руках пакеты. В резиновых сапогах и теплых куртках – на улице ветрено и грязно.
Наконец в сенках стукает дверь, кто-то стучится. Заходят мальчишки, за ними две девочки. Сашок помнит их с зимы. Приходили на Рождество. Читали:
– Рождество твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови свет разума
В нем бо звездам служащие
Звездою учахуся
Тебе кланятися – Солнцу Правды,
И тебе ведети с высоты Востока,
Господи, слава Тебе!
Думал и сегодня будет нечто. Но мальчишки стихов не читают, а произносят лишь: Христос Воскресе! Воистину Воскресе, отвечает бабушка.
На сундуке приготовлены яйца в блюде. Конфеты, ватрушки. Бабушка наделяет всех яйцами, конфетами. Дедушка сидит в передней. Спрашивает как у них успехи в школе. Некоторые смущаются. Но в целом все хорошо. И ребятишки довольные отправляются дальше.
– Сходи и ты, – предлагает бабушка Сашку.
– Ну, нет, – отвечает тот. Хотя хочется, хочется ему. Но ребятишки незнакомые. А Романа, с которым он дружит, с ними нет.
После обеда прибегает Роман – ровесник. Сашок вслед за дедушкой и бабушкой со дня знакомства называет его Ромашкой. Он живет рядом и мимо их дома бегает к своим дедушке и бабушке. Ромашка приносит яиц, пару ватрушек и пирожков. Сашок рад ему, они обмениваются крашеными
яйцами. Роман остается играть. За столом в передней нельзя – дед читает газету «Советский спорт» (а еще он выписывает «Правду» – Сашку там нравится рассматривать карикатуры на американских буржуинов – да местный «Сигнал»). Сашок уходит с Ромашкой в заднюю на сундук. А игра у них простая: спичками. Нет-нет, никакого поджигания! У бабушки на полатках в кухне чулки набитые спичечными коробками. Коробки твердые, внутри из дощечек, что склеены в уголках синей бумагой. Так вот – это их машины и танки. Мальчишки строят им дороги с разными препятствиями, гаражи – и ездят, стоя перед сундуком на коленях, гудя и завывая…
К деду приходит Генка Мальков. Сапоги он снял в сенках. Когда он открывает дверь, Сашок с Ромашкой застывают – так близко Генку они видят впервые. Генка Мальков маленький, правое плечо выпирает горбом, ноги ввернуты вовнутрь, руки свисают до колен, здоровые скулы, глаза сверкают, а во рту при улыбке крупные зубы веером вперед. При ходьбе делает множество вспомогательных движений – балансирует, ищет равновесие, размахивая руками и раскачивая тело туда-сюда, переставляет ноги, загребая ступнями. В мальчишек вползает ужас. Кинув игрушки, Сашок с Романом убегают в спальню и оттуда через кровать залезают на печь, распугав кошек. Затаиваются. Он в детстве с зыбки упал, шепчет Роман, поэтому такой.
– А-а-а, спрятались, хмыри болотные! Ха-ха-ха… – занавеска отдергивается, но Генку не видно, лишь его рука – темная и сморщенная – держит край занавеси. – Ух, я вас! Ха-ха-ха…
Мальчишки взвизгивают и отползают к краю, чуть не падая. Понятно, что Геннадий немного выпивши и так веселится.
– Теть Мань, не ругайся! – Геннадий молодой, он приносит водки.
– Бабушка, ты уж нам сготовь что-нибудь! – дедушка откладывает «Советский спорт». – Ты садись, садись, Геннадий…
Бабушка принимается за готовку: жарит картошку, банку с огурцами открывает, консервы рыбные. Она недовольно поджимает рот, – не любит пьянки, – но Геннадий все шумно с ней шутит, заговаривает. Он остер на язык, смеется. Дедушка насколько суров, но и то начинает подсмеиваться, подхватывает остроты. Сашок с Ромашкой привыкают к страшному Генке. Они чуть отдергивают занавеску и смотрят сверху на стол в передней. А там над столом поднимаются клубы папиросного дыма и встают под потолком, лениво потягиваясь в разные стороны, обволакивают лампочку сизыми волнами и слоятся, сгущаясь и рассеиваясь. Дед не курит, но тут поддерживает компанию Геннадию и смолит одну «беломорину» за другой. Звенят граненые стаканчики, вилки о сковородку, и сидящие за столом все громче спорят о политике, спорте, урожаях, работе в колхозе. Бабушка уходит убираться во двор, а мальчишки слазают с печи – их зовут присоединиться к игре в карты. Сашку в партнеры достается Геннадий. Тот все время набирает полную пригоршню карт, звучно шлепает ими о стол, сопровождая каждую комментарием: лоб пошел! Борода! А вот и сиськи! – дама значит, – что вызывало у мальчишек прысканье смеха. Дед играет флегматично, часто задумывается, выпуская папиросный дым. А Геннадий наоборот – вертится на стуле, кричит Сашку: не торопись, погоди! Рычит, подпуская матюги и, смеется, похохатывая, удачному ходу…
Так и сидели они допоздна, играли в карты, пока сначала не уходит Роман – за ним бабушка пришла, – а потом не провожают пьяненького Генку. Того дед повел до дома. И долго было слышно, как в темноте Геннадий кричал песни…
Картинка четвертая: Май и не только
Привезенные зимой из леса деревья покрываются клейкими зелеными листочками. Мир не был уже первозданным и сине-ясным. Весна стала зрелой, захватила пространства. Больше нет водных потоков, льда, вымытости неба и весною рожденных ветров. Деревья оделись в призрачную зелень. Сашок с Ромашкой ходят по лужкам, свергибзу ищут – так бабушка дикую редьку называет. Стебелечки ее крепенькие, пупырчатые, украшены на верхушке желтыми кисточками мелких цветков. Кожица закручивается зелеными кудряшками, когда они сдирают ее, чтобы съесть терпкий сочный стебелек. Пел скворец на скворечнике, щелкал, трепетал крылышками, закидывал головку. И слышал Сашок в его песнях и кудахтанье кур, и лай собак, и мычанье телят. Звуки эти, правда, были расплывчатыми, неясными, но угадывались. А куры кудахтали не только в песнях скворца. Каждый день, по несколько часов, на погребе разрывались в своей взбалмошности, сводя с ума петухов. Бабушка снимала после по десятку яиц и клала их в почтовые ящики под кроватями – копила к лету. Но куры не только несли яйца, они на них еще и садились. Перед этим начинали хохлиться; бегать угорело по двору; к месту и не к месту клохтать, взмахивали крыльями, пытаясь взлететь. Петухи подозрительно на таких косились. Пытались вразумить, угрожая квохтаньем и загребая крылом по ноге. Бабушка тоже сердилась на клуш. Ловила и сажала под ящик. И куры, лишенные материнства, в сердцах дрались в ящиках – до крови расклевывая друг другу головы и затылки. Сашок несчастных подкармливал пшеницей, подсовывал блюдечко с водой.
Гусыни садятся на яйца еще раньше. Яйца, снесенные ими, бабушка помечала химическим карандашом, а потом подкладывала каждой свои. Сашок наблюдал эти дни, как гусыни обустраивают гнезда. Они садились в ящики с соломой и тут же принимались тянуть голову, захватывая соломины и сено, таща все к себе и под себя. Привставали на лапах. Начинали драть перья из груди. Взрыхляли клювами слежавшуюся за зиму солому в гнездах вместе с перьями. Гнезда становятся мягкими, устланными перьями.
Вот и сегодня пришел их навестить. Осторожно подходит, протягивает руку, гусыни нервничают, распушивают и вытягивают серую шею, шипят с просвистом, разевая желтые клювы с пилками-зубами: с-с-с-с!!! – во рту дрожит длинный тонкий язычок. Но, поняв, что Сашок не боится, прячут голову под крыло, зарывают клюв в перьях, косят глазом мимо… Сашок гладит сильные упругие перья на крыльях, берет голову гусынь, заглядывает в темные глаза в оранжевом ободочке. Шеи их становятся тонкими-тонкими, все перышки тесно прилегают друг к другу; гусыни вжимаются в гнездо, делаются меньше, незаметнее. Это к ним ранней весной приходили гусаки с другого порядка, с соседних домов. Трубно вскрикивали. Дрались с их гусаками. Цеплялись в шеи друг друга, бились крыльями – тяжело подпрыгивая и валясь из стороны в сторону. А гусыни из двух стай стояли рядом, вытягивали шеи вдоль земли, шумно гоготали, поддерживали своих. Сашок гонял чужих. Те вздымали шеи, задирали в небо клювы, выпячивали груди, раскидывали крылья далеко в стороны, и, не теряя достоинства, торопливо удалялись, шипя яростно, гогоча, перебирая лапами и чавкая грязью дороги. А свои остаются. Успокаиваются. Долго обсуждают с гусынями перипетии драки, поднимая и опуская к земле головы. Начинают после булюкаться в лужах, клювами процеживают, полощут воду. Купаются: складывают шеи пополам, подныривают под воду, и, помогая сгибами крыльев, окатываются ледяной водой – не боясь заболеть, закашлять…
А ведь и не мог подумать, что они вот так будут в его власти. Гуси Сашку нравятся. Нравится их дружная стайная организация. Их независимость в действиях. Еще зимой он как бы прибился к ним, к их стаду. Гуси, возглавляемые старым гусаком, всегда путешествовали к омету вики, сложенному по боку вишенника за навозной кучей. Перед этим они готовились, прихорашивались у погреба. Наводили лоск на свои перья – перебирая их один за другим – щелкали клювами, встряхивались, оставляя на снегу, серые перышки и отпечатки лап. Долго переговаривались, что-то обсуждая. Потом строились клином и, переваливаясь, загребая лапами вовнутрь, отправлялись в путь. Сашок шел за ними. Гуси зорко поглядывали вокруг, загибали головы вверх, бросая взгляд на небо, погоготывали, деловито обсуждая погоду и природу вокруг, доходили до омета. Начинали пастись. Дедушка, беря навильники вики, терял зернышки гороха и овса – вот за этой пищей и приходят гуси. Сашок садится у омета, наблюдает неторопливую жизнь гусей. Ему нравится такое состояние. Сашок не знает одиночества. По крайней мере, он мог бы сказать, что одиночество – это не отсутствие людей. Исходя из этого, он не был одиноким: вокруг снега наваленные, тишина, гуси, покачивающиеся деревья, линия горизонта, дома под снегом, шуршание соломы за спиной – всюду была жизнь. А вот и высокие серые облака – закрыли небо. Свет вдруг стал тусклым, неприглядным, дунул ветерок. И… призрачный шорох – тысячи кристалликов задели друг друга, срываясь вниз с обморочной высоты! Танцевали, плясали, радуясь свободе и просторам – начинается погода.
Сашок сидит, прислонившись спиною к сену, сидят и гуси – серыми кучками, вытянув шеи вдоль спины и спрятав головы там под крыло. Гудит ветер в проводах, переходя от тонких тонов к басовитым – линия ЛЭП тянется от подстанции к ферме, а далее к горизонту – и никого на свете: только он и гуси. И вовсе нестрашно. Серое небо, порывы начинающегося бурана. Гусей и Сашка заметает. Но гуси не торопятся домой – сидят недвижно. А с ними и Сашок. И есть в этом какая-то мудрость тысячелетий. Медленно текут думы в голове Сашка. Поднимает он голову. Видит серость метельного неба, косые удары потоков снега, открывает рот – вытягивая и вертя головой, ловит холодные уколы снежинок в язык. Слышит тоскливые звуки ветра, и мыслит: что вот ветру-то и тоскливо оттого, что нет у него там, в пространствах, никого, с кем можно так вот переждать буран. И не холодно ему. Согревает его сопричастность процессу – рождается новая стихия!
Вот и сейчас сидит он с гусынями на погребе. Пробиваются солнечные лучики сквозь щели, танцуют в них пылинки, повторяя бесконечность процесса и пуская золотистые отсветы в глаза. Шевыряются куры наверху, на полатях, квохтая. Нервничают, завидев Сашка, не узнав и не сумев классифицировать – вытягивают шейки, пугаются, на тон громче пускают в аффекте, распуская хвост: куд-куд-кудах! – и скрываются в темноте. Несутся они в ящиках, расставленных по периметру полатей, но любят и свои тайные гнезда. Обычно на сеновале над двором. Сашок пролезал на животе в узкие пролазы между скатом крыши и сеном. Находил целые россыпи яиц и, чихая от пыли, собирал их в чашку.
В принципе, куры безобидные существа, склочные – это правда, но добрые, преданные, Сашка любят, клюют пшеницу из его рук. Гуси тоже берут, но осторожно, до конца не доверяют – смущаются, склоняют голову, оправдываются гагаканьем, щиплют, нервничая, руку…
Подумалось Сашку в этот момент, что голодные гусыни – сколько дней уже без еды и питья! – надо бы пшеницы принести, да воды в миске. Встал, вышел на солнце во двор, повернулся на запад. Увидел и вишни в зеленых листочках, и березу, и зеленые ивы на задах. И черный усад – вчера только с Ромашкой шли мимо него. И фермы за усадом…
А шли они утром с Ромашкой к его деду на поля – дядя Петя пахал за фермами. Прошли усадом. Усад за баней бабушка по старой памяти называла конопляником. Раньше здесь садили коноплю. Из конопли жали масло. И не было вкуснее каши с конопляным маслом ничего на свете. Фермы – длинные кирпичные здания с узенькими окнами-бойницами, покрытые шифером. Есть и старые деревянные, подгнившие, заваленные на бок, и новые бело-бетонные. У крайних их окон торчат транспортеры с наваленными рядом кучами навоза. Навоз в коричневых лужах остропахнущей мочи. Жужжат большие рыжие мухи. По вечерам на ферме начинает гудеть – доят коров. Гул низкий, расходится кругами. Сейчас тихо. Обочины дороги в прошлогоднем сухом бурьяне. Дальше к горизонту посадки, у посадок стрекочет трактор, пускает дымки из трубы в небо. За трактором плуг со множеством ножей. К нему тянутся черные перевернутые пласты земли – пылят на солнце, парят струением. На черных пластах черные же грачи. Отливают синим, беспокойно каркают, перелетают дальше, ходят, поднимая ноги, утыкаются клювами в комья земли. Червяков подбирают – догадался Сашок. Трактор вдалеке и потому кажется игрушечным. Вблизи не так. Трактор вблизи огромный! Он гусеничный, красный. В кабинке просторно. Она вся стеклянная – обзор круговой. Дядя Петя ловко управляется двумя рычагами с деревянными ручками. В кабине шумно от двигателя. Пол дрожит, вибрирует. У Сашка замирает сердце, он стоит и смотрит вперед, как убегает под гусеницы серая земля в рыжей щетине скошенной соломы. Кажется ему, что едут они на край света. И край света находится именно в этом направлении – на западе. На востоке нет края земли – туда мама уезжает. И на севере нет – видны на горизонте другие деревеньки, по трассе микроскопические машинки ездят. И на юге не должно – там Канаклейка, в Канаклейке библиотекарша живет. А вот запад самое то: фермы, за фермами поля, за полями коров пасут, а дальше темный, дремучий лес. Чуть левее Скрипино. Оттуда всегда дожди. Бабушка так и говорила: опять в Скрипино наволочно – дождь будет! А откуда по вашему дожди приходят, если не с моря что на краю света? И главное – на запад солнце уходит. А куда же солнце может уйти как не на край земли?!
Не доехали они в тот раз на край света. Ну, ничего страшного. У Сашка много еще дней впереди. Может быть, и Ромашку с собой возьмет. С Ромашкой они быстро дойдут: сядут там, на краю света, свесят ноги к морю и будут так сидеть – и это будет чудом! А потом домой вернутся – чтобы всех не беспокоить!
Так вот. И подумалось ему сейчас, глядя на запад: в это лето может быть и пойдем, и дойдем!.. И сделалось ему так хорошо! И потянулось как-то сразу в небо! Раскинул он руки, привстал на цыпочках. Закинул голову вверх: так ведь можно и улететь – охваченным мечтой!
И вправду: а что не дойти? Разве есть что-то невыполнимое? Главное принять решение и… верить!
Эхо: будущие дни
Так и останется в его жизни эта мечта – увидеть край света. Будут проходить дни, года. Будут другие думы, желания. Потускнеет детская мечта, но не исчезнет. Но в конце концов произойдет, что должно будет произойти – Сашок будет взрослеть, а край света отодвигаться дальше, дальше…
Когда Сашок вырастет, станет Александром Петровичем, и когда настанет момент действительно ехать на край света, –
н а з а п а д, н а з а п а д! – то вдруг задаст себе вопрос: а куда? В Югославию? Испанию? Калифорнию? Тот ли это край, о котором мечталось? И поймет – достигнуть-то можно всего, но лишь в детстве; придет осознание: край света лишь символ. Символ недостижимости детской мечты. И найдет он еще одно отличие детства от взрослости: в детстве в чудо верят – во взрослости его пытаются объяснить.
Станет взрослым Сашок. Но главное сумеет сохранить – самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека – ощущение таинственности явлений мира! Именно сейчас закладывалось это ощущение, именно сейчас познавал Сашок таинство стихий: ветра, земли, неба и воды – все из земли; все в небо; туда водой; оттуда ветром.
И потому говорил Христос: обратитесь и станьте как дети – Он знал, к т о верит в чудо, не пытаясь объяснять – верит просто, без сомнений…
Александр ЖЕБАНОВ
Источник — http://www.strannik-lit.ru/47856_82156_10_5_2012.html
