В ОЖИДАНИИ ТЕПЛА

Морозы в этом году на Рождество стояли страшные: под сорок и больше. Обычно в Крещение самые сильные морозы, а в этом году — на Рождество. А, может, и на Крещение будут. Хотя обещали, что потеплеет. Кто его знает? — до Крещения ещё дожить надо.

Ирина Ивановна топила обе печи по два раза в день. Толку от этого было мало. К вечеру, правда, удавалось поднять столбик термометра до восемнадцати градусов. Уже это казалось победой. И каждый раз радовало. Ирина Ивановна не сразу находила термометр на стенке под часами. Термометр сливался с голубенькими выцветшими обоями. Ирина Ивановна подходила ближе и даже вела пальцем по шкале, чтобы не ошибиться. Потом поднимала глаза: девять вечера. Перекрестившись, она выключала свет и ложилась.

К утру всё тепло из дома выносило и термометр показывал пять, а то и три градуса. Поэтому цветы на подоконниках держать нельзя, и все они были составлены ближе к печке на стол, горшок к горшку, словно жались один к другому, чтобы не замёрзнуть. Сама Ирина Ивановна спала в закутке за занавеской, когда-то специально оборудованном для матери, на той же самой кровати. И каждый зимний день жалела, что когда-то не поставила вместо плиты русскую печку с лежанкой, хотя мама просила.

Дом был щитовой и, наверно, поэтому такой холодный. Боялся он и ветра и морозов. Ирине Ивановне с мужем достался уже неновым. Всё обещали дать квартиру сначала в одном строящемся двухэтажном доме, потом во втором, но так и не дали.

В морозы Ирина Ивановна долго не решалась вылезти из-под одеял. А самое главное, боялась угадать мимо валенок, специально поставленных около кровати. Оступишься или зацепишься за одеяло — и коснёшься босой ногой пола, а там и вторая нога обязательно на пол шлёпнется. Ступни обожжёт — пол ледяной, ещё когда жив был муж, то забирался под дом и говорил, что уже весь подполок выгнил. И ковра стелить нельзя, под ним собирается изморозь, а потом плесень.

Спала Ирина Ивановна в одежде, и только ступни босые, чтоб отдохнули. Поэтому, сунув ноги в валенки, она сразу бежала к печи, на ходу включив свет. За окнами с толсто намёрзшим льдом только рассветает, хотя уже к девяти. В доме так холодно, что кажется, что ты на улице, а там за окнами тёплая изба. Печь уже вся выстыла и сменные валенки на её плите только что не холодные. Но Ирина Ивановна всё-таки надела их, а те, прикроватные, поставила на приступок около плиты. Дрова принесёны ещё с вечера и лучины нащипано. Дрова в этом году не берёзовые, не жаркие. Ирина Ивановна затопила печку и долго не закрывала дверку — всё грелась. Вообще чугунная плита накаляется быстро и сразу отдаёт свой сухой жар. Ирине Ивановне всё хотелось сесть прямо на плиту и погреться, чтоб прокалило всю внутри. Стояла и не отходила от печи, как приклеенная.

Наконец она решилась: поменяла валенки на тёплые, приятно согревшие ноги, надела подкладку от пальто, меховую жилетку, мужнин тулуп и выскочила на улицу. Вчера на морозе лопнуло, когда она его выносила и чистила снегом, пластиковое ведро-горшок, которое сильно выручало её зимой. И вот теперь приходилось ходить в холодный туалет.

Когда протопилась вторая печь, а Ирина Ивановна позавтракала горячей отварной картошкой, в доме как будто стало вполне сносно. С окон закапало и даже захотелось дремать. Но сегодня было не до того. Ирина Ивановна достала белые узкие валенки с вышивкой по голенищам и поставила их к печи, чтоб нагрелись. Валенки эти привезла в подарок сестра, выгуливались они только в особых случаях.
Вспомнив младшую сестру, которая жила в Архангельске, Ирина Ивановна словно проснулась во второй раз. Она быстро прошла к большому ящику цветного телевизора, купленного по случаю давным-давно. Сверху на нём стояло четыре больших миски. Ирина Ивановна внимательно осмотрела каждую, глядя чуть с боку и принюхиваясь.

— Вот какой холодец получился! — сказала громко.
Голос у неё оказался неожиданно звонким и тонким. Она даже сама удивилась этому голосу, поэтому сказала ещё:
— Мама так учила варить. И желатина я не добавляла. Даже есть захотелось от запаха.
На каждую миску она крышкой положила тарелку и закрепила скотчем. Три таких «контейнера» составила один на другой, переложив пластами белой медицинской ваты. И снова скрутила скотчем. Потом осторожно снизу надела на свою пирамиду пакет, на него второй для укрепа. Подумала немного и сунула туда же оставшуюся миску. Попробовала на вес: «Тяжеленько». Но ничего не поделаешь.

Ей почему-то вдруг показалось, что на улице оттепель. Она даже поскребла ногтем в верхнем углу окна, чтоб посмотреть, но ничего не получилось — не оттаяло, да и не оттает.

Надела длинное вязаное платье, кофточку с пуговицами. Но в морозы много не пофорсишь. Пришлось снова надеть подкладку от пальто и мужнин тулуп. В этом тулупе руки плохо гнулись, словно они замёрзли. Ощущение было неприятным, и Ирина Ивановна передёрнула плечами, чтобы избавиться от него. Перед зеркалом причесала волосы, густо намазала лицо детским кремом «Морозко» и так ловко перемотала голову платком и шарфом, что остались видны только глаза. Сверху на этот ком натянула большую шерстяную шапку. Когда поменяла валенки, почувствовала, как сильно они нагрелись, и даже испугалась — не испортились ли они от жаркой печки. Стала неловко поднимать то одну, то другую ногу, рассматривая их. С валенками всё было хорошо. Она перекрестилась на иконы, а уже после надела шубницы и взяла пакет. Снова почувствовала, какой он тяжёлый. Вздохнула, выключила свет и вышла.

Она ошиблась или, вернее, обманулась в том, что на улице потеплело. Холод стоял собачий. Она поняла это, уже когда приставляла палку и навешивала замок. Замок давно замёрз, и цеплялся для виду.

Все местные машины стояли несколько дней на приколе, и никто не ездил по деревне. Если кому-то надо было в город — вызывали такси. Но два дня назад приехавшее такси заглохло, что-то там перехватило. Машина несколько часов стояла прямо на дороге, а водитель отсиживался у Крехалевых, так как легко был одет, и не мог уйти пешком. Теперь такси в деревню ехали только за тройную плату, и то, если попросишь.

Ирина Ивановна решила пойти пешком. Первые полкилометра она всё думала вернуться, но потом пообвыклась. Долго спасали нагретые на печке валенки, но вот и их стало как будто прохватывать, стало казаться, что идёшь босяком. «Это кровь плохая — не греет», — подумала Ирина Ивановна. Раньше по молодости у неё была любимая поговорка: «Не сапоги греют ноги, а ноги сапоги». Тогда она часто, не дожидаясь автобуса, бегала пешком в городскую школу, где работала. Просто так, чтоб прийти пораньше, от избытка энергии. А вот теперь шесть километров до города даются нелегко. Сильно мешал пакет: рука, отягощённая им, затекала. Поэтому постоянно приходилось перекладывать свою ношу из одной руки в другую. Чтобы согреться, старалась чаще перебирать ногами. А вокруг никого. С одной стороны лес, с другой — зарастающие поля. Снег блестит, искрится. Над лесом весит солнце, а с боков его на расстоянии радужные полоски. Под ногами накатанный снег дороги громко скрипит, и кажется Ирине Ивановне, что она идёт по огромному музыкальному инструменту, который будит тишину вокруг. А радужные полоски, исходящие от солнца, — это нарисованные звуки — так их рисуют в детских книжках.

Под ногами накатанный снег дороги громко скрипит, и кажется Ирине Ивановне, что она идёт по огромному музыкальному инструменту, который будит тишину вокруг. А радужные полоски, исходящие от солнца, — это нарисованные звуки — так их рисуют в детских книжках.

Когда показалась деревня Стругово, плавно перетекающая в город, Ирина Ивановна широко улыбнулась и почувствовала, что платок на лице чуть закостенел. Она представила себя со стороны. Весь платок в белой изморози и шапка тоже. «Ну, ведьма, чистая ведьма!» Смеяться в открытую она боялась, чтобы глубоко не вдохнуть холодного воздуха, и мелко затряслась. Вдруг почувствовала, что сильно замёрзла. И последние метры до Стругово дались особенно тяжело. Казалось, что мороз вот-вот обнимет так сильно, что ноги не смогут двигаться. Чувствовалось, как мороз студит кровь, пробирается внутрь тела и хочет остановить сердце. Одно радовало Ирину Ивановну, что дом её знакомой, Натальи, был первым в деревне, сразу после таблички, по правую руку.
Стучаться, конечно, не стучалась, когда открыла дверь в жилую избу, угадала в ватное одеяло, повешенное для тепла, и запуталась в нём.

Отдёрнула одеяло Наталья. И первым делом закричала от испуга.
— Это я, это я, — едва слышно повторила несколько раз Ирина Ивановна. Видимо, холод в самый последний момент всё-таки перехватил дыхание.
— Ну, ты даёшь, женщина!
Наталья всегда называла Ирину Ивановну женщиной, и ей это нравилось. А сейчас это слово показалось самым нежным и тёплым. Даже на глазах появились слёзы.
— Ну, ты даёшь! — Наталья стала разматывать, раскутывать Ирину Ивановну, и вот из страшного огромного существа, наполовину запудренного спереди белой изморозью, появилась худенькая женщина в вязаном платье.
— Пойдём, пойдём к печке.
Её посадили к стенке горячей печки, на ноги надели тёплые валенки, в руки вставили чашку чая. И сразу как-то отлегло, тело расслабилось, как-то обмякло. Ирина Ивановна вспомнила из школьной программы, что человек на семьдесят пять процентов состоит из воды. И подумала, что внутри её эта вода замёрзла, а вот теперь оттаивает.

У Натальи в доме намного теплее, чем у Ирины Ивановны. Несмотря на это хозяйка в валенках, тёплых рейтузах и кофте. Наталья чуть моложе Ирины Ивановны, полненькая, всегда румяная, с чёрными густыми волосами до плеч.

В комнате очень чисто и уютно. Но Ирине Ивановне кажется, что слишком много мебели. Два дивана — один большой, другой маленький. Кресло, стул с высокой спинкой, полированный стол у окна. Два тёмных немного мрачных шкафа по дальней стенке. В одном — книги, во втором — посуда. Кажется Ирине Ивановне, как эти шкафы были поставлены тут, так и стоят, и ничего внутри их никогда не меняется.
Около телевизора красуется небольшая искусственная ёлочка. Огоньки гирлянд лениво перебегают среди игрушек, меняют цвет.
— Поставила уже? — тихо спросила Ирина Ивановна.
— А то как же! Новый год уже прошёл. Тебя под ёлочкой ещё подарочек ждёт.
— А я вот не поставила. Хотела к Рождеству принести, но не смогла. На Старый Новый год поставлю.
— Дело хозяйское. Иди-ка, женщина, приляг.
Ирина Ивановна отдала пустую чашку Наталье. И так это получилось ловко, словно она её не отдала, а просто выпустила из рук, и чашка сама улетела куда-то. Потом Ирина Ивановна послушно прошла к дивану и прилегла бочком…

Ирина Ивановна отдала пустую чашку Наталье. И так это получилось ловко, словно она её не отдала, а просто выпустила из рук, и чашка сама улетела куда-то..

Проснулась она часа в два. На улице, за обросшими льдом стёклами окон, голубоватый свет — скоро будет темнеть.
Ирина Ивановна откинула одеяло, которым была прикрыта, и вскочила.
— А я думаю, ты у меня того, заболела, — Наталья сидела в кресле напротив и читала газету, в очках. Она даже не отстранила газету, разговаривая с подругой.
— Кушать будешь?
Ирина Ивановна не знала, что ответить.
— Короче, сейчас поешь безо всяких разговоров, — Наталья взяла её за руку и отвела на кухню за маленький аккуратный столик, на который поставила тарелку горячей гречневой каши и чашку чая. Ирина Ивановна перекрестилась и покорно начала есть. Наталья подсунула ей под руку кусок хлеба с маслом. Ирина Ивановна осторожно отодвинула его. Она уставилась в тарелку и старалась не смотреть на Наталью. Знала, что та стоит и надменно смотрит на неё. На самом деле, совсем не надменно, а оценивающе.
— Такси вызывать? — спросила Наталья, когда гостья справилась с едой и отказалась от добавки.
К Ирине Ивановне после каши, после сладкого чая вернулись силы, их стало даже как будто больше, чем с утра.
— Мне бабушка говорила: «В церковь только пешком!» — сказала она задорно и заулыбалась.
Наталья осталась серьёзной.
— Значит так. Пойдёшь в церковь, поставишь свечку куда следует, пять штук, бери потолще.

Ирина Ивановна взяла протянутые деньги, и сразу отнесла их в прихожую, сунула в карман тулупа. В кармане нашёлся крем «Морозко». Он был замёрзший в ледышку (так и не оттаял за несколько часов). Видимо, у Натальи всё-таки не очень тепло. Зато и холодцу ничего не будет. Она стала искать глазами свой пакет, но его нигде не было. «Выпал из руки на улице» — прижала ладошки к щекам и почувствовала, что кожа на лице чуть воспалённая. Сразу представила себя со стороны: бежевое платье, чуть темнее кофточка и лицо красное, как у алкоголика, пылает.

— Чего, холодец свой потеряла. В рюкзаке он, я его уже в коробку уложила. Рюкзак на спину закинешь и будешь двумя руками махать, так не замёрзнешь.
Около стенки стоял рюкзак, на котором мыло написано: «SUPER KID». Ирина Ивановна улыбнулась подруге за заботу. Та тоже улыбнулась ей в ответ. И вдруг спросила:
— Может, всё-таки не пойдёшь?

Улыбка с лица Ирины Ивановны сошла. Идти совсем не хотелось. Вернее, выходить на мороз. Это один раз хорошо и не так страшно. А второй, когда уже лицо нащипано, чуть болит, совсем не хочется. Но Ирина Ивановна потянулась за подкладкой от пальто. С помощью Натальи она оделась и закуталась. На последок, когда уже вышла, услышала Натальино: «Скорей двери закрывай!»
На улице темно, а мороз как будто стал ещё крепче, как будто даже снег скрипит как-то зло. Скрип раздражает. Ещё и ветер встречный подул. Хотя по городу идти легче: светят кое-где фонари и окна домов, встречаются прохожие. С каждым из них чувствуешь кровную связь только потому, что он тоже вышел на улицу и мёрзнет.

Хотя по городу идти легче: светят кое-где фонари и окна домов, встречаются прохожие. С каждым из них чувствуешь кровную связь только потому, что он тоже вышел на улицу и мёрзнет.

Ирина Ивановна зашла в первый же небольшой магазинчик, чтобы погреться. Продавщица никак не отреагировала на её появление и за все десять минут, пока Ирина Ивановна грелась, не сказала ей ни слова. Продавщица была в тёплой кофте, под которую, наверно, что-то ещё надето. В магазине совсем не чувствовалось рождественского сочельника. Зато следующий магазин весь был изукрашен. По стенам бегали огни нескольких гирлянд, была развешана мишура, на прилавке стояла серебренная ёлочка.
— Что для вас?
— Тепла.
— Ну да, — сказала продавщица и сунула руки в карманы безрукавной суконки, надетой поверх формы.
Ирина Ивановна сняла рюкзак и осторожно положила на пол. Без ноши куда как легче. Она вспомнила, что за всю дорогу с ней никто не поздоровался, а ведь она была учительницей и её знает полгорода. Ладно, она не узнала: зрение, да и ребята были маленькие, теперь уже взрослые. Почему не здороваются? И тут она спохватилась, вспомнила, что вся укутана, умотана так, что даже самые близкие люди не узнают в таком наряде, самая настоящая ряженная. Она засмеялась.
— Что для вас? — снова спросила продавщица.
Ирина Ивановна помедлила немного и ответила:
— Тепла.
Продавщица отвернулась от неё.

Ирина Ивановна замерла, не зная, что предпринять. Внутри всё сжалось — на улицу совсем не хотелось. Помогли ребята, зашедшие в магазин гурьбой. Одеты ребята были на удивление легко. Они шумно стали выбирать бомбочки и хлопушки, советуясь с продавщицей. Та как будто даже расцвела.
Когда ребята ушли, стало неловко стоять просто так. Ирина Ивановна прошлась туда-обратно. Сделала вид, что рассматривает товар. И вдруг ей стало противно от этого. Она, качнувшись, надела рюкзак и, оттого, что чуть подвернулась нога, неловко вышла на улицу. До храма оставался последний магазин. Она поймала себя на той мысли, что меряет расстояние не метрами, а магазинами.

До храма оставался последний магазин. Она поймала себя на той мысли, что меряет расстояние не метрами, а магазинами.

В окне маленького магазинчика, на который она надеялась, не горел свет. Ирина Ивановна испугалась: «Может, уже девять часов давно и служба началась». На двери магазина весело объявление: «С сегодняшнего дня магазин не работает по выходным дням и православным праздникам».

Пришлось пойти быстрее, чтоб не замёрзнуть. На площади поставлена высокая немного кривая ёлка. Гирлянды из-за экономии не горели. Около ёлки возились ребята. Рядом стоял мужчина в шапке ушанке с козырьком. Уши шапки были подняты кверху. «Как ему не холодно?» — подумала Ирина Ивановна. И мужчина словно прочитал мысли и опустил уши. Когда Ирина Ивановна обернулась, то ей показалось, что он даже верёвочки завязал.

Храм стоял среди деревьев, покрытых инеем. Весь он был словно вычерчен на тёмном фоне неба, так как за ним и сбоку светились фонари учреждений. Настоящий великан. Основной храм, конечно, не натопишь, да там и печек нет, службы в нём идут только летом. Зато есть маленький предельчик, тёплый и уютный.

Несмотря на холод, Ирина Ивановна перекрестилась, правда, прямо в шубнице. Быстро просеменила по летнему храму и буквально ворвалась в тёплый. На пороге её встретила Леночка, которая сегодня в свою очередь стояла за свечной лавкой и присматривала за печкой.
— Куда?! — строго спросила она.
— Как куда? В храм пришла, на службу, — развела руками Ирина Ивановна.
Леночка сразу успокоилась:
— Так это вы, Ирина Ивановна?
— А то кто же?
Остановленная на пороге, Ирина Ивановна вспомнила о холодце, вернулась в холодный храм и поставила рюкзак в уголок.
Уже раздеваясь, спросила:
— А что, не пустила бы, если бы не я была?
Лена быстро перекрестилась и, не ответив ничего, ушла в лавку.
— Не очень пока тепло.
— Топлю печку, Ирина Ивановна, скоро нагреет.
Храм был празднично украшен. На аналои и клирос была натянута белоснежная ткань, на крючках, держащих лампады, красовались белые банты, на главных иконах — белые полотенца. С двух сторон царских врат, прямо перед солеей, высились две ёлки. Без всяких украшательств, без «снега», насыщенно зелёные. Словно сейчас лето, а не зима. Одна ёлка стояла в холодном углу. Эта уже вся в игрушках, покупных и самодельных, редкий дождик на ней едва заметно пошевеливается от движения воздуха. Над южными и северными вратами, над царскими сплетённые еловые и сосновые веточки, украшенные белыми ленточками и цветами. На центральном аналое, над иконой Рождества Иисуса Христа устроен символический вертеп из еловых лап. Ирина Ивановна перекрестилась три раза, заглянула внутрь, как в пещеру, и поцеловала икону. Около вертепа особенно сильно пахло ёлкой.

Что-то стало подёргивать всё тело, то ли от холода, то ли от усталости. Ирина Ивановна прошла к печке, прислонилась к ней спиной. Тепло побежало по телу и как будто полегчало. Но через несколько минут её разморило и стало совсем нехорошо. Лицо горело. Она даже притронулась ко лбу тыльной стороной ладони, словно могла помереть температуру. Лене про недомогание ничего не сказала:
— Я пойду в закутке погреюсь.
— Конечно, конечно.
Ирина Ивановна обернулась на Лену, та даже не смотрела в её сторону, что-то подсчитывая на листке бумаге, низко наклонившись к прилавку сама и наклонив настольную лампу.

Ирина Ивановна пробралась в запечье, села на дрова и прижалась к небелёному здесь и даже нештукатуреному тёплому кирпичному боку. Через какое-то время стало даже жарко. Но не было ни желания, ни сил, чтобы отодвинуться. Голова её отяжелела, стала такой тяжёлой, что продавила печную стенку. Посыпались кирпичи. Ирина Ивановна повалилась в пролом, внутрь печки, в самую жару. Падая, стукнулась обо что-то. Вокруг шум, гам, треск. Но это не шум, это люди вокруг, а она маленькая девочка в белом платочке. Люди высокие, но для неё оставили свободное место, и она в кружке. Вдруг батюшка поманил её пальцем: «Иди, мол, сюда». Она оглянулась на кого-то. И вот уже в алтаре оказалась. А батюшка снова пальцем манит, потому что говорить нельзя, потому что причастие. Батюшка по мягким коврам неслышно подошёл сам. Он погладил её по голове один раз, второй. Ладонь тёплая, даже горячая и пахнет ладаном. Успокоенная, она не заметила, как в её руках оказалась чаша со Святыми Дарами. Внутри у Ирины Ивановны что-то сжалось, она задрожала, как содрогаются при кашле. Чаша тяжёлая, и она обязательно бы её уронила. Но священник держал её руки, присев на корточки. Потом усадил её на стульчик рядом с внутренней стороной иконостаса, да так, что к створке открытых царских врат прижались коленки. Вдруг из чаши свет. Такой клубочек светится, а потом всё ярче и ярче. И уже, наверно, прихожане его видят, но ничего не знают, откуда он. А свет заполнил собой всё вокруг, и Ирина Ивановна проснулась.

Она всё так и сидела в запечье на дровах. Кирпичи прокалились, и Ирина Ивановна удивилась, что не обожглась. Она растёрла ладонями потное нагретое лицо, подумала, что, наверное, оно ещё краснее, чем было. Вдруг услышала, что уже поют. Она хотела вскочить, но не смогла — ноги и спина затекли. Ирина Ивановна опёрлась о поленья, которые поехали под рукой. С трудом поднялась. Спина и ноги разгибались медленно, словно суставы заржавели. К людям вышла прихрамывая, стараясь скрыть это. Народу в храме немного. Несколько женщин в тёплых горнолыжных комбинезонах, поверх которых надеты юбки. У самых входных дверей прижался к стенке лупоглазый Серёжа, её бывший ученик. Высокий, но тощий, с покатыми плечами. Двадцать лет парню, а кругленькое личико всё ещё по-детски удивлённое. Пальто на Серёже короткое, в правой руке держит ушанку и всё смотрит, смотрит.
Уже шла литургия. Ирине Ивановне стало невыносимо горько, что всё проспала. И она со слезами бухнулась на колени. После первого поклона остановилась. Перестала реветь и, чтоб не привлекать внимания, стала совершать поклоны хладнокровно. Ей никто не мешал. Она вспомнила весь сегодняшний день, разговор с Натальей. И почему отказалась от такси: из-за гордыни? — сама, мол, дойду. Скажут: «Денег жалко». А, может, жалко? Может, жалко!?

Вспомнив Наталью, Ирина Ивановна купила на её деньги свечи и поставила их за подругу. Потом купила свечей для себя, самых дорогих, сунула сотню в ящик для пожертвований. К ней подошли женщины, обняли, поздравили с праздником. Кто-то молча отряхнул с левого бока красную кирпичную крошку и мусор от дров. Екатерина, староста, участливо спросила:
— Болеете, Ирина Ивановна?
Она вспомнила, что в храме у неё как будто поднялась температура, а теперь всё было нормально, и ответила:
— Болею.
Батюшка исповедовал её по «Отче наш».
— Из-за морозов попозже приехали? — понимающе кивнул он.
Она снова заплакала и грехи, записанные ровным почерком, под цифрами, читала всхлипывая.
От причастия, наконец, полегчало, и она стала лучше понимать, что происходит.

После небольшой проповеди батюшка заговорил про неё. И всё хорошее, хорошее. Её, как бывшую старосту, много сделавшую для прихода, наградили архиерейской грамотой. Батюшка сказал, что на недавнее собрание, на котором Ирину Ивановну освободил от должности, грамота не поспела и вот пришла сейчас.

Ирина Ивановна считала себя недостойной всего этого, но, когда взяла в руки грамоту и букет цветов, неожиданных в такую холодину, стало очень радостно. Она ничего не смогла сказать и только поклонилась. Ноги её подгибались от переполняющей радости, поэтому сразу села на скамейку. Женщины уже накрывали на стол для трапезы. Она вспомнила про холодец и даже почувствовала, как засияло её лицо от того, что она может отблагодарить всех вкусным.

Дрожь в ногах прошла. Она положила грамоту, достала из шкафа вазу, опустила в неё цветы и поставила рядом с иконой Рождества. Долго стояла в закутке, где располагался гардероб, и улыбалась чему-то. Она забыла кто она и где, забыла, что пришла сюда, чтобы надеть тулуп и выйти в холодный храм. За перегородкой, в кухонке, разговаривали. Она стала прислушиваться, всё так же улыбаясь, но ничего не могла разобрать. Потом голоса стали громче — видимо, люди подошли совсем близко. Лена рассказывала, что на Пасху ездила к родителям в Тулу. И там кто-то в местный храм на трапезу принёс мясо. Замерев, Ирина Ивановна повторила про себя: «Там на трапезу в храм мясо принесли. Представляешь?»

Она глянула в сторону входной двери. Серёжа, нахлобучив ушанку, выходил. Ирина Ивановна догнала его в холодном храме и схватила за руку:
— Серёжа, стой.
— Что, Ирина Ивановна? — хотя лицо и осталось детским, голос был баском.
— Вот! — вытащила она из рюкзака свой пакет с холодцом. — Это холодец, очень хороший. Помнишь, я такой на школьные вечера приносила?
Серёжа стоял и не шевелился.
— Возьми, возьми! Ради Христа возьми. Только никому не говори. В храм мяса нельзя, не позорь меня, возьми. Спаси ты меня, — она сунула пакет ему в руки.
И он взял. Но, видимо, не ожидал, что в нём такая тяжесть — чуть не выронил.
— Спасибо!

Ирина Ивановна вернулась в храм, и сразу к печке — греться. Она даже хотела уйти в своё запечье, чтоб не садиться за стол, но не успела. Батюшка прочитал молитвы перед едой.
Тут же её позвали в несколько голосов:
— Ирина Ивановна!
— Ирина Ивановна, идите сюда.
— Ко мне за стол.
Всех остановила Екатерина:
— Посадим в центр. Садитесь рядом с батюшкой.
— Без Ирины Ивановны и Рождество, не Рождество.
— Ирина Ивановна наше всё, — пошутил батюшка. — Это столп, на котором всё держится.
И пришлось пройти боком между лавкой и столом, стараясь не задеть тарелки с едой.

От запаха всех этих бутербродов и салатов почему-то подташнивало. Но было очень хорошо с близкими людьми. Она уже давно считала всех прихожан только близкими людьми.

За столом шутили, оживлённо разговаривали. Батюшка весело рассказывал о сегодняшней службе, как бы между делом указывая на ошибки хора. Немного поев, Ирина Ивановна поняла, что сил у неё больше ни на что нет. Все их она потратила на пост, на дорогу до храма и молитву во время службы. Ужас наводила та мысль, что надо возвращаться домой, снова по морозу, в ночи, и, может быть, без единой остановки. Она знала, что любой из сидящих за столом, если она попросит, будет рад приютить её. Если попросит, вызовет такси. Но она почему-то подумала, что не надо. Когда прочли благодарственную молитву и стали расходиться, Ирина Ивановна, присев с краю стола, спросила, надо ли помочь с уборкой. Женщины на неё только руками замахали.

На открытом крыльце храма стоял Серёжа и курил. Заметив Ирину Ивановну, он быстро спрятал сигарету куда-то в кулак, а, может, и в карман.
— Ирина Ивановна, — выпучил он глаза особенно сильно, — пойдёмте к нам ночевать, вам ведь далеко до деревни. Мама звала.
— Спасибо, Серёженька, мне надо домой, печи топить, а то всё там замёрзнет.
— Утром пойдёте, — он подумал немного. Изо рта у него шёл пар, словно он всё ещё курил. — А мороз-то спал, так что, может, ничего, не выстудит.
— Как спал? — ахнула Ирина Ивановна. Даже сквозь намотанный на лицо платок вырвалось облачко пара.
— Пятнадцать градусов уже. Всё показывало на это. Может, завтра затает. Пойдёмте к нам, Ирина Ивановна. Ради Христа, — добавил он как-то механически. — Мама звала.
— Ну, если пятнадцать градусов, — засмеялась она от чего-то, — дом не промёрзнет. Пойдём.

Серёжа взял у своей учительницы большую грамоту в рамке, сунул под мышку, и они пошли. На улице, и правда, потеплело. Снег поскрипывает, но уже не так резко и жёстко, и на небе не видно звёзд. Вообще, после больших морозов пятнадцать градусов кажутся настоящей оттепелью. Ирина Ивановна стянула с лица платок. Вспомнила, что забыла в холодном храме рюкзак, но возвращаться не хотелось. На лицо упали первые после холодов снежинки.

Серёжа жил недалеко от храма в старом деревянном многоквартирном доме. Приземистом и неприглядном. В подъезде пол как будто немного под углом, уходит вниз. И кажется, что входишь в подземелье. Видимо, что-то просело. Пахнет одновременно собачиной и кошатиной, и септиком. Ирина Ивановна даже остановилась, так ей шибануло в нос. Серёжа не обратил на этот запах никакого внимания. Он уверенно с серьёзным лицом поднимался по исшарканной лестнице с частыми ступеньками на второй этаж. Грамоту теперь держал обеими руками перед собой. Ирина Ивановна пошла вслед за ним. Если бы не лампочка на площадке второго этажа, то подниматься попросту было бы сложно.
В квартире ничего не изменилось. Ирина Ивановна была здесь лет десять назад по школьным делам. Те же обои, тот же неумело крашенный пол, подновляемый иногда, на стене в прихожей вырезанная из журнала фотография какого-то певца.

Когда Ирина Ивановна сняла верхнюю одежду, из кухни в длинный коридор выглянула мать Серёжи Марина.
— Здравствуй, Ирина Ивановна! — сказала она весело. — Прямо в валенках проходи! У нас не больно-то.
Чёрные короткие волосы, вязаная кофта непонятного цвета, переходящего от жёлтого в голубой. На ногах обтягивающие джинсы. Сколько помнит Ирина Ивановна Марину, она всегда носила джинсы и дома и на улице. Бёдра у неё узкие, а сама таким шариком и чуть-чуть сутулится.

— Ну, Ирина Ивановна, твой холодец чистый камень, так замёрз. Я уж его резала, резала. Но уж когда этот камешек в рот положила, да он растаял, так словно до седьмого неба поднялась. Чай будешь?
Ирина Ивановна помотала головой. После поста она и так переела на трапезе, и было нехорошо. Да ещё в носу стоял этот запах из подъезда.
— Ну, тогда давай спать. Серёга, отведи к Паше. Ты, Ирина Ивановна, не смотри, что я такая бодрая, я только со смены.
Серёжа молча проводил её в детскую, постоял немного и ушёл. В свете, который проникал в открытую дверь из кухни, Ирина Ивановна сразу увидела Пашу. Он спал на маленьком топчанчике, глаза его были закрыты, но казалось, что он смотрит прямо на неё и хочет сказать что-то доброе. Ирина Ивановна знала, что у Марины четверо детей, разброс по возрасту довольно большой, и Паша младший.

В комнате уютно, даже в полумраке заметно, что недавно здесь сделан ремонт. Ирине Ивановне приготовили подростковую, но вполне подходящую для неё кровать. Рядом стоял включённый обогреватель. Пастельное бельё хорошо пахло. Было видно, что его долго сушили на улице на морозе. Ирина Ивановна разделась и легла. На кухне приглушённо разговаривали. Она вспомнила, что сказала Марина про холодец. Засыпая, всё представляла, что у неё во рту камешком мясное мороженное, которое постепенно тает.