АЛЕКСАНДР ОРЛОВ: ПАРАБЕЛЛУМ

Александр Орлов
Лауреат конкурса малой прозы им. А. Платонова в номинации очерк
ПАРАБЕЛЛУМ
«А как ты встретил своего первого немца?»
Дед ответил: «Он пришёл сам, воровал у нас яйца в курятнике. Здоровенный такой, рыжий, коротко стриженный, весь в веснушках. Рукава у его серого кителя были закатаны по локоть, брюки форменные, а в стальной каске, которую он держал в руках, были яйца, в руке он сжимал направленный на меня Парабеллум».
«А потом, что потом?» — спросил я.

«А потом, я и ещё несколько моих сверстников  проследили, как двое немцев ушли за околицу».
И он замолчал. Ему было тогда пятнадцать.
«У вас было оружие? Откуда? Вы же были совсем ещё детьми?» — не отступал я.
«Оружие было повсюду, без оружия никого не брали в партизанский отряд. Мы подростки заигрывались в войну, сражались в окопах среди убитых красноармейцев. Оружие было настоящее, обращаться не умели, точнее, только учились, случалось и себя, и друг друга в этой боевой забаве калечили».
«Вот у немцев были такие коричневые ремни из свиной и телячьей кожи, ранцы, сумки, как и вся немецкая амуниция, была удобная, но мы никогда её не брали. Брезговали».
«А зачем? Зачем она была вам нужна?» — вопрошал я.
«После взятия Смоленска немцами надо было уходить из деревни, оружие было, а с одеждой были проблемы. Форму снимали с убитых красноармейцев. Хорошо если командир попадётся или политрук. Галифе, сапоги, ремень, портупею можно было позаимствовать. Тогда мне хотелось найти ремень со звездой на пряжке, но попадались одни солдаты, а желанный ремень носили командиры. На то, что одежда грязная была, внимания никто не обращал, главное чтобы кровью была не сильно перепачкана и не изорвана. Я тогда долго не мог подобрать себе сапоги. Нашёл подходящие. Стащили с убитого немца, эсэсовца, танкиста. Этот офицер был тяжело ранен. Потом уже  убитого мы заволокли его в подлесок, и раздели. Обувь германская мне впору пришлись, размер тридцать девятый мой». Дед прищурился и продолжил:
«Мы жили в местечке, которое называлось Епифань, ближайший крупный населённый пункт Кривичи. Епифань назвали в честь моего прадеда Епифана Тимофеевича. В тридцатые моего отца расстреляли. Нас осталось восемь человек и мать. Я был младший. Мой старший брат погиб на фронте. Детей врагов народа забирали в Красную Армию сразу, и отправляли на передовую. В июле сорок первого пришли фашисты. В партизанский отряд я попал в конце сентября. У меня был, тот самый Парабеллум конопатого фрица, сапоги танкиста, и винтовка Мосина. Помню, таскал свой первую добычу за голенищем, подсмотрел, как носили его стреляные вояки Вермахта, только я всё время боялся его потерять. В сентябре сорок третьего Смоленск был освобождён и партизанские соединения вливались в ряды регулярной армии. После проверок я попал в армию генерала Черняховского, который впоследствии командовал третьим Белорусским фронтом, освобождал Белоруссию. В сорок четвёртом году меня вызвали в особый отдел. Дальнейшую службу в звании гвардии старшего сержанта я проходил на территории Белоруссии.
Чуть позже я стал преподавать в школе сержантов, а вот Парабеллум всегда был при мне, я не мог с ним расстаться».
После окончания войны я приехал на побывку к родным. Жить было негде, есть, было, нечего. Карточки еще не отменили, только водка дешевела. Надо было окончить школу, ведь тогда только фронтовики имели право на бесплатное обучение. Я решил остаться на сверхсрочную службу, решил, что так будет легче для всех».
«Дедуль, а как ты служил потом после войны?» — продолжал интересоваться я.
Он вдруг опустил голову, замолчал. Весна была в самом разгаре. День был такой солнечный, и запах черёмухи распространялся по городу. Во дворе располагалась ТЭЦ, на которой ранее работал дед, он был там сначала секретарём комсомольской, а потом  партийной организаций.
«Меня будили, как правило, часа в два или три, или ближе к утру. Приезжало  три или четыре офицера МГБ и мы ехали на задание. Так случалось часто. И я уже привык к ночным поручениям».
Я с нескрываемым интересом и уважением посмотрел на нагрудный знак «Отличный разведчик» принадлежащий деду. Он отмалчивался минуты три четыре, потом продолжил:
«Старший группы всегда был не ниже майора, все были вооружены автоматами ППШа. Время, проведённое, в дороге я не помнил. Ехали всегда в неизвестном направлении. После войны на территории Белоруссии, Украины, Литвы оставалось множество военизированных группировок. Их уничтожали до середины пятидесятых, если поступала оперативная информация о том, что некто из бендеровцев, власовцев, бывших полицейских или дезертиров тайно прибывает или посещает какой, либо населенный объект, эта информация своевременно проверялась. Во время таких проверок я входил первый в жилище находящееся под подозрением. Как правило я заходил без оружия, в руке у меня был только фонарь, а за спиной младший группы чином не ниже лейтенанта с автоматом. И никто не подозревал, что в кармане галифе у меня была тайная защита. Я всегда отдавал себе отчет, что и в этом случае шансов мало, поэтому подходил вплотную во время обыска к месту, где мог притаиться враг и резко включал фонарик. Яркий свет, мог спровоцировать выстрел в упор».
«А ваша группа? Они же были лучше вооружены? Почему они были сзади?» — рассыпал я свои вопросы.
Я поймал суровый взгляд деда, его тёплые голубые глаза показались мне серыми, какими-то омертвелыми, я впервые увидел нечеловеческий оскал, он смотрел мне в глаза и выдавил из себя:
«Так было надо».
Эти вопросы осели у меня в голове, спрятались в моём сердце. Больше я никогда не спрашивал его о том времени.
Прошли годы. Он болел, я ухаживал за ним. Перед смертью в больнице он сжал мою руку и тихонечко прошептал: «Что они с нами делали, что они делали с нами Саша».
Через год я неожиданно оказался на Смоленской земле. Моих родственников тянуло на землю пращуров, как и меня. Везли ограду для могилы. Ехали на двух машинах.

Помню, как величественно под Дорогобужем мои дядья привели меня на земляную насыпь и торжественно показали Днепр. Не забыть мне и Болдинский монастырь, красующийся в лилейном отчуждении от всего человечества.
Мы приехали в Епифань. На второй день я ушёл из нашего палаточного лагеря. Меня сильно влекло в хмурый Епифановский лес. Казалось, он хранит столетние тайны в своих неприкосновенных чащобах. Эта вековая непроходимая ширь помнит незваных пришельцев: татар и литовцев, поляков и французов, немцев. Эта вечнозелёная и колючая безлюдность укрывала кривичей, половчан и моего деда. Здесь нашли своё пристанище и рыжий пехотинец, и танкист эсесовец. Гуляя по опушке леса, я думал, что этой еловой дремучести нет измерения. И нет ни какой возможности овладеть этой заветной глушью.
Грёзы мои рассеялись, я долго плутал и к счастью вернулся в наш стан. Закончилась водка, а полбатона хлеба едва хватило на ужин. Утром мы отправились в ближайшее село. Проехали через вымершие деревни, которые были однофамильцами моих родственников. Остались позади Лапино и Серково. На обратной дороге мы остановились около одинокого перекошенного дома. Вышел хозяин. Мы стали расспрашивать его о прежних жителях. Этот старик неизвестного возраста в истрёпанном военном пиджаке образца восьмидесятых, кирзовых сапогах, в рваной меховой шапке с одним ухом, земляным цветом лица, голубоглазый, был неразговорчив. Когда он услышал нашу общую с дядей фамилию, резко с неохотой бросил:
«Знаю я только одного Сашку Орлова, с которым партизанил, а более и знать мне нечего».
Дядя посмотрел на старика, указал на меня, и сказал: «Этот последний из рода Орловых». Старик ушёл, потом он вывёл к нам свою мать. Мне сложно сказать, сколько лет было этой необычайно высохшей старушке, она была маленькая и слепая, пощупала мою руку, и прошептала:
«Стало быть, барин вернулся, вот значит как, теперь и помирать можно».
Напоследок старый партизан сказал нам: «Друг мой Сашка седой был. Не помню я, когда он поседел. Мне кажется, он такой всегда был, сколько его помню. Может когда чекисты к вам в дом повадились, может, когда его немцы на расстрел вели, не помню». Дед, правда, был весь седой, сколько помнили его все. Мы сели в машину, старик подошёл ко мне и прищурился и прохрипел:
«А барина нашего, прадеда твоего, в Рославль свезли, там и кончили. Там их немало было невинных. Ну, бывайте! С Богом!»
Мы вернулись в Москву. На квартире деда я помогал тёти разбирать старые вещи. Залез на антресоль. В ближнем правом углу я нашёл знакомый мне с детства вещевой мешок деда. Он был выцветший, весь в  заплатах, тонкий на ощупь, покойная бабушка хранила в нём лохмотья. Я схватил мешок, спрыгнул с лестницы. Мешок показался мне тяжеловатым. Я открыл его. Парабеллум! Люгер рыжего Фритца или Ганса или Хорста. Счастливый трофей моего деда. Теперь он мой!

Читайте также: