ТРЯПИЧНОЕ СЕРДЦЕ

Людмила СУРОВОВА 

Поздней осенью, с остатками золота на оголенных деревьях, мерз под моросящим дождем большой игрушечный мишка; серый, он казался поседевшим от горя и тоски. Его не бросили, он сам ушел из дома, где жила девочка с большим розовым бантом на макушке. Над антеннами домов, над устремленным в небо, как указующий перст, шпилем колокольни неслись голуби. Мохнатое существо задирало вверх голову и наблюдало за птичьим полетом, теперь для него наступила долгожданная свобода от надоевших забот. Теперь совсем необязательно выслушивать чьи-то советы и просьбы, бегать из угла в угол в поисках потерянных шпилечек-булавочек и непонятных безделушек, рассказывать на ночь истории, кончающиеся торжеством добра, с поцелуями, слезами, клятвами в любви, от которых сахар на зубах скрепит и тает. Его научили остужать слишком горячий шоколад в крошечной чашечке с голубой каймой, дуть изо всех сил на супы, даже научили вышивать по канве несложные узоры, на его попечении находились колючие кактусы, сидящие в железных ведерках и выпускающие из своего безобразного тела роскошные цветные фонарики.

Город шумел вокруг, каждый стремился кого-то обогнать, люди теряли свои мысли в спешке, и они катились по камням под колеса машин, пыхтевших от натуги. Асфальт был усыпан чужими обрывками желаний, слов, обид, просьб… Эти клочки радости, горя, тоски, подобно радужным пузырям, переливались множеством оттенков, составляя мозаичное полото – послание тому, кто способен был бы его прочесть.

Мохнатый зверь шагал никем незамеченный в общей утренней сутолоке, изредка наклоняясь, он подбирал самые пестрые мысли, чтобы рассмотреть и поиграть ими, перекатывая на лапе. Небольшой розовый комочек блеснул ему из безликого вороха будто обугленных бумажек. Непонятные звуки вместе с легкой соленой росой так и брызнули прямо в мишкины глаза, когда он поднес это непонятное послание к своей пушистой мордочке. Вскоре всхлипы прекратились и можно было разобрать детский голосок, жалобно умоляющий куда-то вернуться или что-то вернуть. Няня провела за руку мальчика в клетчатой курточке и синем кепи, ребенок вспоминал свою мать, улетевшую сейчас от него к теплому морю. «Неужели тебе весело там, где меня нет с тобой! – говорило детское письмо. – Ты решила, что я не вырос и помешаю тебе смотреть на дворцы и храмы. Я так одинок среди своих игрушек. Больше всего на свете мне нужно положить твою ладонь себе под голову. Мне исполнится столько же лет, сколько тебе, но я заберу с собой тепло твоей руки, твою ласку, которая поможет мне любить и понимать всех, кто будет рядом со мной».

Он не успел дослушать до конца розовое письмо. Ветер вырвал клочок бумаги и понес далеко к площади, вослед шагавшему в своих плотненьких ботинках малышу.

На углу Кисловского переулка мишка заметил голубой сверток, нотные листы, черные значки сами собой складывались в подобие вальса. Плюшевый зверь наклонился и ему показалось, что пред ним возник крошечный органчик, чьи тоненькие трубочки выглядели совершенно хрустальными, а росли они из фарфора, словно присыпанного нежнейшей пудрой. Каждая трубочка звенела от восторга, робко повествуя миру о великой тайне: «Я влюблена!» – звенело на разные голоса, то взвизгивая, то всхлипывая, то доверительным шепотком на ухо, то в горестном отчаянии, то почти беззвучно в сладком замирании сердца. «Зачем, зачем это мне, что я буду делать с моей тайной, продолжалась песня, – я одинока в своем счастье, никто не слышит звон моих колокольчиков, бьющихся тихо-тихо во всем моем существе. На уроке за роялем под пристальным взором милых и внимательных глаз, я дотрагиваюсь до клавиш – и они берут мою боль и тоску себе, я почти не смотрю в ноты, мне мешают слезы, а пальцы пляшут-пляшут по клавишам свой колдовской танец. Звуки рисуют надо мной сады и замки, пастухов и пастушек, прильнувших друг ко другу на подобие ласкающихся голубков. Глаза учителя смеются, он открывает окно и говорит, что вернулась весна». Мишка заглянул за угол: девушка медленно удалялась, слегка раскачивая узкими плечами, ее плащик туго перетягивал широкий пояс, а голову покрывал светлый простенький берет, из-под которого высунулась баранка рыженькой косы.

Блуждая переулками, заглядывая в окна кофеен, где поедали пирожные незнакомые люди, мишка оказался в сквере перед решеткой величественного здания, высокого храма. На лавочке, рядом с памятником – громадным полным человеком, восседавшим в кресле и обреченном презрительно созерцать голубей, лениво копошащихся на паперти, он заметил женщину. Немолодая дама вязала, что-то неописуемое выползало к ней на колени: неуклюжее существо из ниток, уготованное стать то ли носочком, то ли штанишками, с такой же вероятностью это могло обратиться в шарф или другую вещицу. Голова женщины напоминала взъерошенную собачью шерсть желтоватого оттенка. Кричащий разными красками платочек прикрывал ее шею. Пушистый зверек, никем не замечаемый, смотрел на яркое пятно дамского гардероба, платок представлялся ему кленовым листом, шелестящим на ветру. Как бы капля дождя скатилась с него на землю. Мишка удвоил свое внимание и прочел мысли странной женщины, отпечатленные в горьковатой на вкус капле. Но читать взрослые зрелые мысли гораздо трудней, чем детские и юные, в них отсутствует простота и ясность, как волны они набегают одна на другую, последующая заглушает и перебивает предыдущую, получается нескончаемая перебранка. Из них не складывается песня и, чтобы дойти до сути, придется разобрать груду мусора. Слово в слово такие мысли не передать. Они – как иностранный язык. Мишка понял, что женщина живет где-то в переулках, ходит изредка пешком на любимую работу, которая одновременно ей противна и неинтересна, что у нее прекрасный муж, чей идеальный образ стоит перед ее глазами и заставляет буквально переходить дорогу самой смелой моде и облачать себя в самые несуразные одежды. Женщина вызывала глубокую жалость, поэтому, когда она встала со своего места и отправилась по делам, игрушечный зверь поплелся за ней.

Они подошли к усадьбе, скрытой от невнимательных и торопливых взоров, оградой и высокими яблоневыми деревьями. На самых верхних ветках в иссохших листьях еще качались поздние плоды. Белые колонны дома подпирали княжеский герб, погруженный в мягкие завитушки, такие пушистые, в них легко заснуть и не просыпаться до заветного часа. Умиротворение почивало кругом, воздух наполнялся им до краев, только застывший перед парадным входом памятник всем своим видом показывал несогласие с общим спокойствием. Чугунный человек, хотя и застыл на постаменте, но так и рвался вперед, сам не ведая куда, волосы его метались в разные стороны, пальто слетало с плеч, раздуваемое снизу напором неведомых стихий, полы подпрыгивали, грозясь унести скульптуру к облакам.

Женщина скрипнула дверью, и мишка скользнул внутрь, припав к ее ноге. Стоило ему войти, как неведомый некто пронесся мимо него с непонятными звуками. Первое, что увидел мишка, была парадная широкая лестница, расходящаяся на два рукава от площадки со скульптурной композицией: Аполлон играл на лире в окружении воздушных нимф, напоминающих бескровных сирен, они заманивали входящих тонкими нежными руками, простирая их в пространство с мольбой. Созерцание этих неземных существ, этого полу Олимпа, прервал дикий визг. Некто вторично пробежал или проскакал мимо плюшевого зверя. Неведомый остановился и обратился к нему, всматриваясь маленькими водянистыми глазками, затем чмокнул мишку своим пяточком и с очевидной ясностью обнаружилось, что это поросенок, обыкновенный розовый, но кого-то напоминающий, чьи-то смутные очертания проступали в его мордочке, обрамленной кружевным воротником. «Назначенный час пробил, – многозначительно пропищал поросенок прямо в мишкины пушистые уши, – следуйте за мной». Они вдвоем поднялись по мраморной лестнице мимо Аполлона в белый зал с камином и мутным зеркалом над ним. «Наш гость!» – тонким фальцетом объявил круглолицый шарообразный господин, проглянувший на мгновенье из поросенка. Собравшиеся в зале издали слабый гул, означавший смесь одобрения, приветствия и горделивого превосходства, повисшего облаком в виде балдахина между колонн, подпирающих потолок. Мишка с чувством неловкости во всем своем существе присел на предложенный ему продавленный стул и оглядел окружающих его людей.

В каждом из них происходила явная или воображаемая игра. Их облик менялся, из запрятанных тщательно тайников выходила на поверхность та натура, что живет себе спокойно, надевая разные платья, скроенные из умных мыслей, преимущественно чужих, но таких блестящих и цветастых. Поэтому мишка вначале подумал, что пред ним говорящие попугаи, которые обсуждают написанные ими книги. В действительности вокруг мишки сидели писатели, договорившиеся между собой раз в месяц обсуждать литературные новинки.

Больше всего словесных тирад испускала молоденькая и вертлявая девушка. Электрические волосы плавились на ее голове и отрастали вновь. Не исключено, что они были обыкновенного рыжего оттенка, не родного ей, а приобретенного по сходной цене в соседнем киоске. Она привыкла с детства красить свои и чужие вещи в самые замысловатые цвета, но краску, покрывавшую ее волосы, считала наивысшим своим достижением. Положим, ей пришло в голову воспользоваться обыкновенной хной, зато добавки к простому красному порошку были выдуманы ей одной. Краска изготовлялась по секретному рецепту, путем таких сложных комбинаций, которые не удалось бы повторить никому, включая ее саму, настолько они были запутаны. Электрическая девушка произнесла на высоких нотах отрывок из своего нашумевшего сочинения о мухе, залетевшей в художественное училище, да так и оставшейся там на веки вечные. Восторг пронзил сердца слушающих. Муха будто бы летала вокруг них самих, лапки ее покрывала краска, она садилась на чистый лист ватмана, опять слетала и вновь садилась, обмакнув предварительно свое тельце в баночки с различными цветами гуаши. Мушиные лапки производили на бумаге причудливые узоры, удостоившиеся похвал не одних профессоров художественной школы, но даже в Европе муху почтили особой медалью после персональной выставки не где-нибудь, а в Париже. Поэтому муху берегли, на улицу не выпускали, кормили малиновым вареньем и крошками от французского кекса.

«Муха, нет сомнений, прекрасный предмет для подлинного художника, который из таракана или блохи создаст шедевр на зависть неудачникам, но… – прервала повествование сухощавая дама, напоминающая не то русалку, не то древнюю жрицу, крестившуюся некогда на заре христианства и принявшую мученический венец, – много но, их слишком много, вы сами это понимаете, позвольте мне пропеть славословие всем ползающим и летающим букашкам, всей этой мелкой твари Божией!» Она свела зеленые глаза к носу и завыла так страшно, что каждый сидевший в зале с белым камином погрузился на дно каменного мешка, чтобы потом по мановению властного голоса этой жрицы выйти на свободу и подняться до небес. Как потом узнал наш пушистый зверек, перед ним выступала известная сказительница и плачея, принятая им ошибочно за ведьму. Впрочем, всех женщин, приглашенных на собрание, он принял за волшебниц или колдуний.

Писатели зашумели, на щит была поднята излюбленная тема перевоплощений. Насекомые чем-то похожи на людей, – решили почти все без исключения. С места встал солидного вида господин, обладатель премий и доктор биологических наук. Его волновали сложные вопросы бытия, прежде всего космогонические. Зарождение вселенной и наклюнувшееся семя для него были вещами одного порядка. Великое и малое уживалось в его тяжелой голове, производя на свет гениальные фразы, которые он записывал тайно, чтобы не видело постороннее око, в малюсенькую книжечку, спрятанную у него на груди. Опершись на спинку стула одной рукой, он долго и мучительно вспоминал свою неподъемную мысль. Пять минут сквозь его морщины на лбу пробегал электрический разряд, пока наконец губы его разомкнулись и произнесли: человечество, пройдя испытание потопом, утеряло знание о внутренней силе вещей, о нитях, связующих все живое и неживое, о недоступных людскому глазу и мерцающих дальними отсветами планетах. Древние люди определяли расположение рая на земле. Им открылось, какими путями входят в адские ворота. Мы, современные двуногие существа, похожи на глупых детей, которые убежали от родителей с их наставлениями, многолетней мудростью и опытом. Наша самонадеянность довела нас до катастрофы. Вы только вообразите себе сады самой глубокой давности, с птицами, поющими песни, как солисты лучших опер, с растениями, чьи цветы хранили на лепестках медовые росы. Пчелы не собирали нектар, достаточно было стряхнуть в хрустальный бокал крупные жемчужные капли с растений, чтобы получить напиток ценнее вина. Мудрецы в белых тогах не выдуманы греками: когда ни Сократ, ни Платон еще не родились, миром правили седобородые старцы, говорившие с животными на их языке и подчинявшие себе бурные ветра, укрощавшие огонь, дыханием своим пробуждавшие сухую почву к плодородию…

Пока знаменитость увлеченно произносила речь, услаждаясь все более и более высотой своей мысли, на чисто выбеленных стенах проступили вьюнки нежного телесного оттенка и образовали шатер. Головки цветков кивали, тихий добродушный смех лился из их граммофончиков. И знаменитому писателю показалось, что окружают его странные незнакомцы, совсем не те люди, чьи лица успели ему смертельно надоесть и чьи книги он перестал открывать, только из приличия уставляя ими свои полки. Его душа съежилась и похолодела. Он разронял свои бумаги, закружившиеся по комнате, и убежал опозоренный в ближайший сквер. Шум осеннего дня успокоил писателя, он вывернул карманы и бросал залежавшиеся там крошки воробьям.

Цветы на выбеленных стенах постепенно растворились, оставляя после себя облако сладкого тумана. «Ууу! – повел бархатным носиком пушистый зверек, – писатель ошибся, каждый имеет на это право!» Он и голову себе не ломал и не гадал о происхождении настенного художества. Чудеса возникают сами собой и так же произвольно улетучиваются, будто никто и никогда их не видел. Справедливость прежде всего, виновник происшествия был ему известен. Совершенно без всякого злого умысла над писателем пошутила одна из участниц этого необычного собрания. Взгляд ее часто обращался к окну, а профиль казался таким родным и близким, что приходилось бороться с его притягательной силой. Хотелось присесть прямо у ее ног, прислонясь к ним спиной, как делал мишка в своем доме, пристраиваясь на ковре рядом с девочкой-хозяйкой. Глаза женщины отражали осеннее ясное небо, даже когда она им не любовалась, а в волосах будто смешались краски сентябрьской листвы. Ей задавали вопросы, называя Миленой, но получая уклончивый ответ, забывали о ее присутствии на некоторое время.

Чувства тоски и стыда подступили к самому горлу Мишки, вернее к той полоске между головой и туловищем, где обычно болтался цветной бант, завязанный хозяйкой, а теперь слегка лоснилась примятая шерсть; ленточка была сорвана с негодованием и отвращением и брошена под стул перед побегом из дома. Перестав держаться в рамках приличия, Мишка приложил лапу к носу, горячая соленая влага почти обожгла его плюшевую ладошку. Решимость созрела в голове игрушечного медведя внезапно: вскочив со стула, он устремился к Милене с намерением пасть к ее туфелькам и проситься к ней на вечное жительство хотя бы в дальнем углу за шкафом.

Через открытую скрипучую форточку влетел проржавелый лист; крупный, остроносый, весь испещренный древними письменами, серыми кружевными печатями этот осколок непонятного дерева упал прямо на платье Милене. Лист лежал на коленях женщины величиной с блюдечко и вращался в нежных ее ладонях, а сама миловидная особа начала уменьшаться до размеров бабочки. На подоле платья Милены кланялись друг другу грациозные вышитые журавли, когда она приобрела совсем карликовый рост, птицы взмахнули крыльями, приподняли ее на воздух и она полетела, держась руками за лист. Форточка пискнула, и пропустила ее прямо к дымящимся в небе тучам.

Добежав до окна, Мишка залез на широкий подоконник, его черный носик из шерстяных ниток уткнулся в стекло, а перламутровые глазки следили за желтой точкой, теряющейся между домами. Сколько так стоял пушистый зверек, никто бы не сказал, время перестало для него существовать. На городские крыши спускалась ночь. В окнах загорались лампы, двигались черные силуэты людей. В темных дворовых тупиках кричали от холода и одиночества брошенные кошки.

Утром дворник, собиравший мусор по всем комнатам института, открыл высокую створку двери в зал с камином и тусклым старинным зеркалом. Крепкий мужчина, обросший русой жесткой бородой, сперва подошел к зеркалу и поклонился своему отражению, стащив красную кепку с поседевшей светлой шевелюры. «Никифор! – пробасил он, – ты сегодня смотришь на меня, как император». Он выпучил зверски глаза, повращал ими, потом засмеялся, широко раскрывая рот. Над крышами домов качались горящими фонарями кленовые листья, ветер играл ими по своему произволу: набирал их целую охапку и подбрасывал вверх, запускал в прохожих, ворошил и щекотал. Отжившие свой век, иссохшие, готовые к истлению, листья будто воскресали, собираясь в хороводы и кружась в пляске под ногами у людей. Никифор смеялся солнечному зачинающемуся дню, его лицо выражало довольство происходящим вокруг него. Всем плечистым корпусом он развернулся к окну, продолжая ликовать и посылать приветствие праздничному полыханию осени. На подоконнике стояла стопка тарелок, бокалы с цветочным рисунком, напоминавшим о лете. Никифор заметил надломленный пирожок с яблочным джемом и отправил его одним движением себе в рот, потом развернул забытую конфету с надписью «Мелочи жизни». Взяв картонный пакет с недопитым соком, он поболтал жидкость и выпил ее, запрокинув назад кудлатую голову. Полезное и сколько-нибудь годное для съедения или другого нужного дела не пропадало при встрече с Никифором. Его прикосновения к заброшенным предметам обладали поистине магической силой. Покрытый плесенью хлеб начинал источать ароматы, как если бы его только испекли в разогретой печи. Фрукты, потерявшие сочность и прогнившие в сердцевине, обретали былую свежесть. Книги, во множестве населяющие комнаты этого института, из рваных, закапанных чаем и кофе, с пеплом сигарет между страницами вновь начинали пахнуть типографской краской.

Сшитый из мягкого меха медведь спал у самого окна, помещаясь на груде бумаг и закрыв глаза от света пустым конвертом. Никифор внимательно рассматривал игрушечного зверя и сердце волновалось в его груди от сострадания. Миром правят устойчивые смыслы: ожег или рана значит боль и мученье, минусовые температуры значит лед и снег, старость и рожденье… все давно-давно уже знакомо и узнаваемо. Обычная логика вещей привела бы мишку на свалку. Как пыльную тряпку его бы отправили в мусорный мешок гнить с отходами. Но в самой серединке пушистого тельца, под слоем ватных обрезков, билось алое шелковое сердце, никто не знал о его существовании, даже сам обладатель такой драгоценности. Сердце жило и стучало медленно и тихо, не тревожа своим пульсом, не подавая резких сигналов. Голос его, похожий на песню сверчка, показался родным Никифору. Бережно, чтобы не разбудить, он уложил мишку к себе под пиджак и, оставив на время свои дворницкие обязанности, кто-нибудь приберется в институте без него, понес маленького зверя в одно из самых загадочных мест города.

Это был парк, разбитый почти на острове, под охраной памятника, вырастающего прямо из воды и напоминающего величественного колосса и одновременно застывшего навеки Гулливера среди недовольных его присутствием лилипутов. Деревянные лавочки волнообразно извивались вдоль набережной, тянулись на несколько километров, то выпирая бугром, то проваливаясь. И люди лежали на странных деревянных сооружениях, пробовали прогуливаться по ним и даже проезжать на велосипедах. Собаки, беспокойные дети, воробьи с соседних улиц и голуби норовили каждый ухватить что-то для себя полезное: одни поднимали забытую бумажку, другие хлебную крошку. Но чаще малыши в сопровождении мелких собачонок охотились за ленивыми птицами, заставляя их вспархивать в воздух от неприятного крика и визга. Увидев такой невообразимый хаос, Никифор заколебался: оставить ли беззащитного зверя прямо у всех на виду или отнести в более укромный уголок парка. В толпе мишку, скорее всего, обидят, хотя есть вероятность, что скорее отыщется его владелец, настоящий или пожелавший им стать. Тут разница невелика. Раскидывая плечами суетливых горожан, дворник понес своего подопечного на обычную скамейку вблизи от изысканных клумб из камней и приземистых кустов можжевельника.

Шепот сухих трав пробудил Мишку, он лежал на земле, обняв коричневые стебли полевых растений, украшавших газон. Повернув голову, плюшевый зверь заметил двух влюбленных, обнявшихся на скамейке. Молодой человек качал увесистым ботинком, обнажая тощие ноги под короткими полосатыми брючками, девушка растягивала в улыбке кровавые губы, занимавшие половину ее маленького личика. Они лизали по очереди мороженное на палочке и мечтали, как внезапно очутятся на острове в пальмах и магнолиях. Мишка случайно попался на их пути к неизведанному счастью. Бережно уложенный на скамейку, он был сброшен с нее тонконогим пареньком, будто непрошенный пассажир с борта его личного корабля.

Колокольный звон перебил птичьи голоса и заставил Мишку окончательно прийти в себя от сладкой дремоты. В призывных мелодичных звуках слышалась печаль и восторг. Сердце маленького зверя сжалось и расширилось, произошло еще несколько таких сокращений: комочек, упакованный в шелк, начинал рвать материю. Ничего не понимая, Мишка побрел в перевалку прямо к источнику необыкновенной музыки, взволновавшей даже маленькое тряпичное сердце.

За чугунной оградой присел низенький выбеленный храм, накрыв свои несколько голов зелеными маковками. Тонкая колоколенка прилепилась у его входа. Звонарь дергал без устали веревки, ревели колокола: малые спорили с большими, но никто не настаивал на своем. Они соблюдали свой главный закон, названный гармонией, – держать равновесие и баланс. Если бы каждый из них возомнил себя знатоком истины и задумал подчинить себе остальных, колокольные язычки произвели бы на свет бессмысленное «бом-бом», будто забивая гвоздь в чье-то неповинное в этом безобразии ухо. Поэтому мастер колокольного звона усвоил себе одну нехитрую науку: он всегда отступал назад на пять шагов перед теми, кто по глубоко укоренившейся привычке хватал первым самое лучшее и занимал самые приятные места в жизни. Но на лучшие куски всегда смотрят с вожделением и столько раз их трогают взглядами и руками, что их приятность моментально улетучивается. А там, где мера и осторожность, произрастают исключительно сладкие плоды.

Никого вокруг себя не замечая, погруженный на дно своих мыслей, с вонзенным в небо подбородком стоял человек в черном платье. Казалось, его заворожила песня колоколов. Мишка, привлеченный к белой церковке приятной музыкой, взглянул на человека, одетого в темную длинную одежду, и сначала принял его за меломана, обожателя стройного и согласного биенья серебряных язычков. Он заметил толстую цепь на шее незнакомца и позолоченный увесистый крест. «Ох, и тяжелый», – решил в тайне игрушечный зверь. Крупная медная чешуя ударилась о камень дорожки, на которой встретились пушистый медвежонок и епископ, не успевший поседеть, – легкое серебро пробивалось в его красиво уложенных волосах, прикрывавших уши, а бородка, украшавшая его упрямый подбородок, сохранила молодость и задор. На дорожку легли не мелкие листочки позолоченные осенними ветрами, не монетки далекой островной страны, заливаемой волнами океана. На землю упали мысли епископа; жадно схваченные Мишкой, они рассказали ему об одиночестве, таком печальном и ледяном, что могли бы поспорить с мрачным холодом адских глубин. Потому что не измерить пределов сиротства того, кто отгородился от других непроницаемой стеной. Епископ слушал колокола и уносился по Млечному пути к родине всех созвездий, обнимая и целуя воображением ту воздушную материю, из которой растут галактики. «Я сумасшедший, – осознавал он себя, – но мне так страшно и одновременно так упоительно хорошо, мое сердце выбросили в открытый космос, и оно выгорает, болтаясь там как отработанное вещество». Когда-то в семинарии он распахивал двери своей души перед случайными друзьями, но, как неумелый садовник, непривыкший к обращению с колючими растениями, отступал в разочаровании, не дождавшись цветения и вызревания дружбы. Юная и пламенная его душа просила откликнуться на ее огонь сию же минуту. Ей грезился рай на земле, воплощение которого требует всего себя без остатка. В одиночку не открывают Америк, не прокладывают дороги в таежных лесах, не останавливают наступление песков на оазис… он пробовал собрать свою команду, но житейские бури боролись с его усердием и разбивали его суда в щепу, а моряков разбрасывали в разные стороны. Будущего епископа признали неисправимым чудаком, его душа охладела и затвердела в безмолвном равнодушии к рассветам и закатам, к слезам и улыбкам. Даже время, безжалостное и всесильное, испугалось его презрительной скорби о людях и отвращения к их суетливым заботам о себе и близких. Время сжалось в комочек от этого беспредельного величия пустоты, когда ничего не жалко бросить в топку, потому что у всего один конец. Бессмертны только прекрасные и гениальные фантазии, убедился епископ.

Разговор колоколов продолжался, и кто его слышал, сразу различал в нем близкое своему внутреннему голосу, своей задушевной песне. Девочка в берете и коротком сиреневом пальто поверх клетчатой юбки шагнула вслед за собакой через калитку на церковный дворик. Ее толстые ботинки цвета спелой вишни осторожно ступали по дорожке. Черный вислоухий щенок послушно жался к ногам хозяйки и терся о ее мягкие шерстяные гетры. Они боялись потревожить малейшим шумом, вспугнуть фею звуков, которая, по их представлению, управляет всеми колоколами в мире.

Колокола оказались тем звуковым сигнальным маяком, собравшим около себя игрушечного зверя, монаха и девочку со своим приятелем – черненькой собачкой. Мишка вздрогнул, пронзенный будто электрическим током, его большая голова повернулась и взгляд встретился с другим беззаботным и знакомым, он сразу вспомнил, свой дом, свой своевольный побег. «Неужели девочки вырастают с такой скоростью, будто их постоянно тянут за уши», — подумал он, глядя на свою прежнюю повелительницу. Девочка поправила берет и, казалось, не замечала игрушечного зверя. Собака слегка заскулила от нетерпения, шерстка на ней растрепалась от желания сорваться с места и гнаться за яркой листвой. «У нее новый друг – продолжал удивляться Мишка, рассматривая черного щенка с большими янтарными глазами. «Она больше меня не полюбит, – сказало красное тряпичное сердце, – пускай меня возьмет этот монах с ледышкой в груди!» «Я дарю тебе мое дурацкое сердце!» – обратился пушистый зверек к равнодушно взиравшему на него епископу. «Мое сердце умеет болеть и плакать, хотя сшито из обрезков сатина и набито ватой». Сердце разорвалось, и Мишка замер в угасающей траве, сливаясь с небом и воздухом, обращаясь в дым и песок, будто его никогда не было на свете.

На высоком берегу над мелководной речкой среди дубов росли целые семейства вязов – несколько стволов жались тесно вроде пальцев одной руки. Бледная фигура женщины выделялась на фоне почти обнаженного леса и побуревшей земли. Она шла над обрывом по узкой тропинке, неся на руках сверток с ребенком. У дупла, напоминающего изящный грот или пещерку, продолбленную над корнями дерева, женщина замедлила шаг, она остановилась в задумчивости и положила свою ношу. Из пеленок выглянула мордочка Мишки. Его глаза сначала были плотно закрыты, а потом распахнулись широко-широко. Осенние голоса птиц говорили о холодных дождях и тонких корочках льда, затягивающих следы под утро. Кому-то суждено зимовать на египетских пирамидах, а кому-то придется терпеть морозы и кормиться вблизи людских жилищ.

Женщина слышала и умела растолковать каждый звук, засыпающего леса. Черный жук выполз из вороха тонких прутьев, и она подставила под его лапки свою худенькую ладонь. «О чем сегодня пели вязы на рассвете?» – прошептала Милена в самые усы жука, еле заметно улыбаясь. Жук безмолвно шевелил своими длинными рожками и пытался рассказать, что вязы как обычно встретили солнце. Деревья задержали яркие лучи в своей кроне и спрятали в чешуйки коры, в саму жилистую плоть искры животворящей любви.

«Ты научился сострадать – объясняла Милена своему маленькому другу, – ты не умирал, смерть не коснулась тебя. Внутри росло и зрело твое настоящее сердце, когда ему сделалось нестерпимо тесно в оболочке из шелка, оно выпрыгнуло и забилось живым огнем. И это показалось тебе смертью». Женщина взяла пушистого зверя за лапу, вместе они шагнули в прохладный туман, разорвав полотно паутины, смеясь и плача. Они вместе шли на встречу зиме, без томительного и щемящего ощущения тоски. Под слюдяными, радужными лепестками лампы их ждали книги, много умных книг, под вьюгу их так приятно листать до самой весны…

Суровова Людмила Юрьевна закончила Литературный институт им. А. М. Горького в 1999 году. Член Союза Писателей России. Старший научный сотрудник Института мировой литературы им А. М. Горького. Автор монографии «Живая старина Ивана Шмелева», около 50 статей о русской литературе и двух поэтических сборников («Часы и сны», «Волшебная кифара»).