СЛЫХАЛ, ЦАРЯ УБИЛИ?

Наталья ИРТЕНИНА

Фрагмент романа «Багряные ризы»

Июль 1918 г.

Солнечное утро сменилось дождливым днем. Косые струи полосовали окна вагона третьего класса, полутемного от непогоды. Плотно набившиеся пассажиры сидели и стояли друг на друге, при резких движениях поезда падали на головы счастливчиков, расположившихся с некоторым комфортом на деревянных сиденьях. Вагон угрюмо молчал. От хмурости снаружи и внутри рты раскрывались в широких и громких зеваньях. Иногда где-нибудь затевалась ругань, но перебранки текли вяло и быстро засыхали. Изредка взвизгивали женщины, вдруг обнаружившие, что их целенаправленно ощупывают мужские руки. Поезд катил по рельсам так медленно, что от дорожной скуки засыпали не только люди, но и мухи.

Востросаблин сидел на полу в коридоре, тесно зажатый у стенки чужими ногами, корзиной и большим кожаным чемоданом. Свое место, постеленное газетой, ему уступила сердобольная бабенка, сошедшая в Хотькове: «Садись, солдатик, а не то в омморок грохнесся, болезный».

Из вещей при нем был лишь кожаный подсумок, также подаренный старой тетушкой, а в нем только горбушка черного хлеба и фляга с водой. Свой вещмешок и шинельная скатка остались где-то под Ярославлем. Чуть меньше месяца назад, покидая Москву, Востросаблин был уверен, что в следующий раз — через полгода или год — он войдет в первопрестольную под звуки военного марша и под стягами добровольческой армии. Восстания должны были вспыхнуть одновременно в нескольких поволжских городах. Вокруг Самары, занятой чехословаками, били красных части полковника Каппеля. С севера обещали наступление англичане, готовившие десант на Архангельск. Соединившись, они образовали бы непрерывный фронт, который выдавил бы большевиков из Москвы и погнал дальше, в руки их германских покровителей.

Но… операция в Рыбинске провалилась. Это было тяжелое воспоминание. Ночью они должны были захватить артиллерийские склады. Никто не сомневался в успехе. Те, кого сразу скосило пулеметными очередями, не успели ничего понять. У складов ждала засада с «максимами». Бой шел несколько часов, отступали утром с большими потерями. Только позднее стало ясно, что план операции и всего рыбинского восстания местным большевикам выдал предатель. Захват Ярославля также грозил кончиться неудачей. Без поддержки снарядами с рыбинских складов оборона огромного губернского города долго не продержится. В Муроме повстанцы взяли власть, но потеряли ее через сутки. Англичане в Архангельске так и не высадились — застряли на Мурмане.

Остатки рыбинского отряда были переброшены под Ярославль. Проникнуть в город, окруженный красными батареями и бронепоездами, оказалось невозможно. Чуть больше сотни офицеров, бывших кадет и студентов развернули партизанские действия в тылу осаждавших. Крупными удачами стали взрыв парохода на Волге с живой силой врага и уничтожение поезда со снарядами.

Под эти воспоминания и ритмичный стук колес душу Ивана наполняла азартная злость. Он не испытывал разочарования. Не забылись слова командира полка на Румынском фронте: несколько малых поражений только приближают большую победу. Война с властью красных комиссаров лишь начиналась. Иван злился на пулю-дуру, подцепившую его, на союзников, выторговывавших себе выгоды от русского междоусобия и потому не спешивших ввязаться в драку, на поезд, который, казалось, вот-вот сдохнет на рельсах, не дойдя до Москвы. Но эта куражная злость была из тех чувств, которые и мертвеца поставят на ноги, — от нее только здоровеется, прибавляются силы.

Востросаблин уже плохо понимал, зачем он едет в Москву. Почему не в обратную сторону?!

К трем пополудни под навесом Ярославского вокзала паровоз с шипением испустил последний вздох. Среди толпы, заполнявшей здание и площадь, глаз повсюду натыкался на красные рукавные повязки патрулей. Документы у него проверили дважды. Оба раза Иван не раздумывая предъявил все, чем был богат: студенческую справку и сарапульское удостоверение.

— Что с рукой?

Перебинтованная рука лежала в белой косынке, подвязанной на шее. Двигать ею и вправду было больно, но косынка служила для отвлечения внимания от настоящей раны.

— А то, что безобразие у вас творится в Москве, товарищи! — Востросаблин охотно запылал праведным гневом. — Средь бела дня набросились бандиты с ножом, ранили, отняли последнее! Украли пайковые карточки, деньги, именное оружие, подаренное, между прочим, за храбрость комиссаром отряда товарищем Колчиным! С гидрой буржуазии вы, конечно, боретесь, а кто будет бороться с шакалами бандитизма? Когда будет порядок в столице первой на свете рабоче-крестьянской республики, я вас спрашиваю, товарищи?

— Быстрый какой сыскался, — буркнули ему в ответ. — Вот записывайся в милицию и борись.

— А жить-то мне теперь на что? Ни копейки в кармане! — крикнул Иван вдогонку патрульным.

— В милиции накормят…

Про деньги он, конечно, соврал. В кармане лежали несколько царских купюр. Честно и гордо отказаться от последнего подарка старой тетушки у него не хватило дерзости.

Привокзальная площадь была серой от дождя, серых лиц суетящейся человеческой массы, серых извозчичьих армяков. Эту серость вдруг разрезал звонкий мальчишечий голос:

— Расстрел Николая Романова! Последние известия! Николай Романов казнен рабочими Уралсовета! Покупайте газеты!..

Востросаблин остановился, от растерянности глядя себе под ноги. Потоки людской плоти вокруг продолжали двигаться как ни в чем не бывало.

— Возмездие совершилось! Расстрел бывшего царя по приговору екатеринбургского Совета!.. — кричал другой разносчик газет.

Все было как обычно. Неторопливо совали деньги продавцу, смотрели в газету, заталкивали ее в карман или в поклажу, шли дальше, на вокзал, к трамваю, за извозчиком. Иван стал ловить чужие взгляды. Он думал увидеть в них хоть что-нибудь. Пускай злорадство. Может, страх. Должно быть, и жалость, хоть редкую. Но толпа молчала, и в ее лицах была пустота.

— Покупайте, читайте! Казнь Николая Кровавого в Екатеринбурге! Бывшая царица и дети Романова скрыты в надежном месте…

Женщины ругались на своих отпрысков, солдаты смеялись, носильщики прокладывали глоткой дорогу, интеллигенция пугливо отводила взоры, пролетарии безучастно курили папиросы.

Востросаблин ощущал себя будто в болотной жиже. Ему было неприятно, к горлу подкатил ком тошноты.

Лишь мельком он заметил что-то человеческое. На чьем-то лице проступило смущение, взгляд стыдливо ушел в сторону, затем и сам человек пропал в толпе.

Внезапно это серое тупое равнодушие как прорвало. Со всех сторон посыпалось:

— Ну все, крышка Николашке.

— Давно пора было его к стенке.

— Доплясался полковничек Романов.

— А чего ж одного-то царька? А немку евойную и весь приплод?

— Ну-ка поцарствуй теперь, кровопийца!..

Красноармейцы, сбившись в кучу, вслух зачитывали газетное сообщение. Прерывали глумливыми шутками, хохотом, злобными репликами и самыми серьезными рассуждениями, что убить царя нужно было не просто так, а с мучением.

Иван прошел мимо них, давя острое желание засадить кому-нибудь кулаком по наглой морде, затеять драку, выпустить пар. С одной рукой он не боец, да и с двумя — пристрелят на месте, даже Чеку не позовут.

Он свистнул извозчику, прыгнул на сиденье, назвал адрес и ушел в мысли.

Во время Великой войны государь Николай Александрович, верховный главнокомандующий, мог запросто приехать на передовые позиции, выйти из автомобиля к солдатам и начать с ними свойский разговор о фронтовом житье-бытье. Поговаривали, что однажды ночью его мотор сбился с пути и вырулил прямо к окопам. У солдат глаза на лоб полезли, когда из темноты к ним вышел полковник с царского портрета, а рядом шагал наследник-цесаревич в простой пехотной форме. Еще ходила молва, что как-то раз императорский автомобиль, углубившись на передовую, попал под бомбежку с немецкого аэроплана. Чудом остались целы.

Но Иван видел царя не на позициях, а перед отправкой на фронт поздней осенью шестнадцатого. Был смотр войскам на плацу. Раскрасневшиеся отцы-командиры, боясь оплошать, украдкой грозили нижним чинам кулаком. Трубачи отыграли марш. Строй замер, солдаты боялись дышать, чтоб не нарушить линию. Государь в обычной серой шинели двинулся вдоль рядов. Здоровался с каждой ротой. Потом он отошел немного и встал так, чтобы всем было видно его. Еще раз медленно обвел взглядом весь строй. Рядовой Востросаблин стоял во второй линии и готов был поклясться, что царь заметил его, посмотрел прямо в глаза. Позднее, когда все закончилось, выяснили, что поклясться в том же самом готов чуть ли не каждый. Как это у государя получалось, было непонятно, и спорили об этом долго.

Потом самодержец начал говорить. Слов Иван не запомнил, но это было что-то очень простое и сердечное. Будто отец провожал сыновей на войну и давал наказ не посрамить родовой чести. Благодарил за будущие подвиги, говорил о любви к родине и о молитве к Богу. Когда он закончил, грянуло такое оглушительное и радостное «ура», какого Востросаблину еще не доводилось слышать. После этого отцы-командиры занервничали еще больше. Император не сел в авто и не поехал обедать с начальством, как предполагалось. Он подошел к строю, запросто порушил его, окружившись солдатами, и начал с ними перешучиваться. Доверчиво слушал их байки, посмеивался в усы и с удовольствием отвечал на простодушные вопросы.

Востросаблин подумал тогда, что таким царем удобно вертеть его жене-немке с Распутиным. Обвести эту простоту в царской короне вокруг пальца им точно ничего не стоит. Эту догадку он вспомнил полгода спустя. В апреле семнадцатого услышал от кого-то из офицеров в полку, как Николай после отречения прощался с чинами Главного штаба. Каждому пожимал руку и смотрел в душу своим внимательным, светлым, будто ласкающим взором. И до того довел штабных, что в большой зале началась безмолвная истерика. Слезы на глазах почти у всех, от стариков-генералов до фельдфебелей и унтеров, нервы взвинчены, офицер из почетного конвоя падает в обморок. Одно слово царя, один жест — и от дворцовой революции не осталось бы мокрого места. Генералов-иуд, коленопреклоненно требовавших отречения, смели бы и повесили без спросу на первой осине. Но Николай не произнес этого слова.

«Нет, тут что-то другое», — подумал в тот апрельский день унтер Востросаблин.

Еще через полгода он увидел в трофейной немецкой газете фотографию, на которой бывший царь преспокойно пилил дрова.

Теперь, летом восемнадцатого, убитого Николая Александровича ему было жаль. И саднила в душе заноза, что ни в ком другом среди огромной толпы, почему-то называемой народом, он этой жалости не увидел.

Вдруг Иван понял, что это за «другое», почудившееся ему в свергнутом императоре весной прошлого года. Сейчас оно превратилось в стойкое ощущение, что не царя тогда обдурили генералы, вырвав у него отречение, а все прочие, вся страна, радовавшаяся скинутым царским орлам и всюду развешанным красным тряпкам, оказалась в дураках.

Царь держал страну и фронт железной хваткой. Но не захотел или не смог держать дальше, когда страна плюнула ему в лицо. После этого все сразу пошло наперекосяк, перестало работать и развалилось. Теперь они убили его. И опять Россиюшка плюет и радуется, когда на голове у нее уже не дурацкий колпак, а горящие уголья.

— Приехали, господин товарищ, — окликнул извозчик.

Востросаблин очнулся от дум, отдал мужику деньги и сделал последнюю попытку:

— Слыхал, царя убили?

— Как не слыхать.

— Что думаешь?

Извозчик с сомнением поглядел на него.

— Ты, барин, совсем того? Так я тебе и сказал, что думаю… — Опять зыркнул и добавил: — На ремни его давно надо было порезать… вот что думаю.

Мужик хлестнул своего мерина и укатил.

 

Читайте также: